Уважаемый господин М.

Жизнь ради смерти

19
Он понравился ей не сразу.
– Придет еще один парень из пятого, – сказал Давид Бирман. – Может, что-то для тебя.
Лаура изо всех сил старалась не подавать виду, что заинтересована.
– Не то чтобы именно твой тип, – продолжал Давид. – Вообще-то, и ничей тип. Но это такой парень, о котором сразу что-то
думаешь
. Или что он особенный, или что он ужасный мудак.

Через несколько дней на вечеринке Давид показал его издали. Парень развалился в кожаном кресле, непринужденно положив ногу на ногу, он был обут в зеленые резиновые сапоги, а в руке держал стакан для воды, почти до краев наполненный прозрачной жидкостью, – но это наверняка не вода, подумала Лаура.

Прежде всего он был ужасно худой – настолько, что уж она-то, во всяком случае, не считала это привлекательным. Ей нравилось у парней что-нибудь ощутимое. Плоть. Теплая, упругая, податливая плоть под мягкой кожей, а не торчащие отовсюду кости. Этот парень, пришлось отдать ему должное, и не трудился скрывать свою худобу. Он был одет в джинсы с узкими штанинами и обтягивающую футболку, которая немножко задралась кверху, обнажив белую полоску живота и окруженный белесыми волосками пупок.

Но прежде всего бросались в глаза его резиновые сапоги: это были сапоги ниже колен, которые он отвернул сверху, так что стала видна светло-зеленая изнанка. «Кто приходит в таких сапогах на вечеринку?» – это была ее первая мысль. Но и потом она частенько будет возвращаться мыслями к этим зеленым резиновым сапогам.

Сама Лаура каждое утро вставала за полчаса до родителей и братишки, который был на два года младше. Эти полчаса были ей нужны, чтобы принять душ, вымыть голову и высушить волосы феном, а потом прихорошиться. Но бывали дни, когда она и не прихорашивалась. Тогда она просто стояла полчаса под душем, плавно поворачивая кран от горячего к холодному. А после этого шла в школу со своим собственным лицом – щеки от таких водных процедур целый день оставались нежно-розовыми – и видела, что на ее собственное лицо смотрят.

«Да, я и так хороша, – говорил ее ответный взгляд. – Мне все это не нужно: тушь для ресниц, тени для век, блеск для губ. Да я и после кораблекрушения, на плоту, месяцами качаясь на волнах под жгучим солнцем, буду все еще неотразима».
Примерно то же самое исходило от тощего парня в резиновых сапогах. Не совсем, конечно, потому что назвать его неотразимым при всем желании было нельзя, но, как и Лауре, ему тоже доводилось ловить на себе чужие взгляды.

Она не могла бы отрицать, что ей – пусть всего на несколько секунд – стало любопытно, как этот парень в зеленых резиновых сапогах будет целоваться. А потом она о нем забыла.

Вечеринка уже подходила к концу, когда Лаура вдруг оказалась рядом с ним у стола, где сначала были разложены на деревянных досках сыры, стояли корзинки с багетами и блюдечки с арахисом и изюмом, а в этот поздний час на картонной тарелочке оставались, не считая нескольких расплющенных и расплывшихся кусочков бри или камамбера, одни только скорлупки от арахиса и хлебные крошки.

Парень смотрел прямо на нее. Нет, не смотрел – он будто снимал ее на пленку. Хоть и не с головы до пят, а от точки где-то у нее на лбу, над бровями, до самой шеи. Она увидела его голубые глаза, оказавшиеся почти прозрачными.
На его тощем, туго обтянутом кожей лице, на котором отчетливо проступали скулы и челюсти, росли такие же белесые волоски, какие она уже видела вокруг его пупка. Мягкие волоски, не щетина. Он еще ни разу не брился, догадалась она.
– Ну, значит, ты Лаура, – сказал он.

Он усмехнулся, оторвал кусочек сыра от картонной тарелки и протянул ей. Она энергично покрутила головой – не столько чтобы дать ему понять, что не хочет сыру, сколько отвечая на самодовольство, с которым он к ней обратился.
«Ну, значит, ты Лаура». Глядя, как он разом засунул себе в рот сыр прямо с корочкой, она вдруг поняла, что значила его фраза, и почувствовала, как запылали щеки.

«Ну, значит, ты Лаура» – это могло значить только то, что Давид и его заранее просветил. О ней. Она будто услышала голос Давида: «Моя подруга… может, что-то для тебя. Или она тебе сразу понравится, или ты решишь, что она ужасная шалава».
В понедельник она встретила Давида на первом уроке, немецкого.
– Ну и как он тебе? – спросил Давид.
– Ты был прав, – ответила она. – Он действительно ужасный мудак.

Об этой первой встрече на вечеринке она и вспоминала теперь, в полдень второго рождественского дня, в домике своих родителей в Терхофстеде, пока ждала его возвращения.

Она подбросила в огонь угля и легла на матрас возле печки. Через какое-то время встала и подошла к окну. Ей казалось, что с тех пор, как он вместе с Ландзаатом ушел в Слейс, прошла уже целая вечность; в доме не было часов, и даже наручные часики она по его настоянию оставила дома. «Мы едем туда, где времени вообще не будет, – сказал он тогда. – Светло – значит светло. Темнеет – значит темнеет».

Должно быть, в какой-то момент она заснула, потому что на улице, если не считать света от фонаря, теперь было совсем темно. Она встала и открыла входную дверь; снег больше не шел, ветра не было, казалось, будто и воздух замерз так, что его можно разломать на мелкие кусочки, а потом раскрошить между пальцами.

Она надела сапоги и пошла на дорогу – по снегу, который доходил ей почти до колен, мимо машины историка, до перекрестка посреди деревни, где стоял фонарь. Здесь, на резком белом свету, заспанным глазам было больно смотреть на снег. Она остановилась. Через несколько домов с левой стороны жил фермер, у которого ее родители иногда покупали картошку и лук; он же присматривал за домом в их отсутствие, один раз он своими руками заменил стекло, вылетевшее во время бури. Ей помнилось, что у него есть телефон, – но кому же звонить? Родителям в Нью-Йорк? Где-то в кармашке дорожной сумки лежала записка с телефонными номерами, которую родители оставили ей в день отъезда. Там был телефон не только их гостиницы, но и ее дяди и тети в Амстердаме, и соседки. Она попыталась прикинуть, который час в Нью-Йорке, но у нее не получилось. «Шесть часов разницы во времени», вспомнила она слова отца, но здесь, посреди этого замершего от мороза пейзажа, при свете уличного фонаря, само понятие времени, казалось, было утрачено.

И что она должна будет им сказать?
Не пугайтесь, ничего страшного, но
… Она смутно припоминала гостиную в доме того фермера, куда входила, может быть, раза три. Тяжелая темная мебель, вспоминала она, стол с цветастой скатертью из пластика. Сам фермер был таким рослым и широкоплечим, что едва помещался в гостиной, а в каждом дверном проеме ему приходилось наклоняться. Лицо у него было красное – от работы на воздухе, думала она.

Она представила себе, как стала бы звонить от него отцу или матери в Нью-Йорк, – он смог бы услышать разговор только с ее стороны
(Я не знаю точно, как давно… Точно несколько часов… Здесь уже темно)
и сделать собственные выводы. Он снял бы с вешалки пальто, надел картуз и отправился искать для нее помощи – или позвонил бы в полицию. Она повернулась и пошла обратно к дому.

Она уже прошла мимо машины учителя и только хотела положить руку на садовую ограду, как услышала, что ее окликают по имени. И, еще не успев обернуться, она почувствовала какое-то тепло, тепло изнутри, такое тепло, что холод потерял всякую власть над ее телом.

Она несколько раз поскользнулась, пока бежала к нему – так быстро, как только можно было в этом снегу. Она заметила уже тогда и еще часто вспоминала потом: они встретятся как раз под фонарем, обнимутся, покроют поцелуями холодные щеки, глаза, губы друг друга – как в кино, вот что она подумала, когда еще в нескольких метрах от него осознала, что он один. Она перевела взгляд на какую-то точку позади него, точку, где растворялись во тьме покрытые снегом ивы по обеим сторонам дороги.

Он не бежал; он ковылял к ней, будто хромой. В следующую секунду они крепко обнялись. Поцелуи, слезы – его ресницы были заснежены или заледенели, увидела она, когда они перестали целоваться, чтобы посмотреть друг другу в глаза.
– Милая, – сказал он. – Милая моя.
Он тоже плакал, во всяком случае, что-то влажное и блестящее стекало из уголков его глаз к верхней губе.
– А где?..
Она еще раз посмотрела на исчезающую в черноте дорогу за его спиной.
– А он не?..
Он кивнул в сторону дома.

– Здесь его тоже нет?
Она посмотрела ему прямо в глаза и медленно покачала головой.
– Я его потерял, – сказал он.
20
Позднее – гораздо позднее, годы спустя и даже до сих пор, – Лаура будет возвращаться мыслями к этим минутам, к их кадру из фильма под уличным фонарем, и каждый раз спрашивать себя, заметила ли она уже тогда что-нибудь странное. Неестественное звучание голоса, когда он спрашивал: «
А он не?.. Здесь его тоже нет?»

Как звучит голос человека, который делает вид, будто не знает, где другой? Который притворяется, будто понятия не имеет, что случилось с тем другим? Голос человека, которого ты хорошо знаешь, – о котором
думаешь
, что хорошо его знаешь, снова поправляла она себя каждый раз в те дни, недели, месяцы и годы, которые следовали за исчезновением Яна Ландзаата.
Я его потерял

. Как будто речь о маленьком ребенке, который ускользнул от его внимания в универмаге или на заполненном людьми пляже. Он взял стул и сел у печки, наклонившись и подперев лоб руками. Чтобы не надо было смотреть на нее? И эта последняя подробность с течением времени – с течением все более долгого времени – значила все больше. Он все дольше сидел в такой позе там, в ее воспоминаниях, ровно столько, сколько на нее не смотрел.

– Произвел ли он на вас впечатление виноватого или – давайте я скажу это иначе – сознающего вину?
Тот из двух агентов уголовного розыска, у которого волосы были темнее, перелистнул страницу своей записной книжки и дружелюбно посмотрел на Лауру – серьезно, но, главное, все-таки дружелюбно.

Она сидела между родителями на диване в гостиной. Мама заварила чай, а потом разлила его по дюралексовским стаканам без ручек. По всему было заметно, что агенты, если они вообще пили чай, привыкли, что его подают в чашках с блюдцами или уж по крайней мере в солидных кружках, потому что они тянулись к стаканам, подхватывали их, обжигая пальцы, и поскорее ставили обратно.
– Если хотите еще стропвафель
[4]
, берите, пожалуйста, – сказала мама.

Лаура посмотрела на лицо дружелюбно смотревшего темноволосого агента. Это было красивое лицо, моложавое. Другой агент был в первую очередь большим и грузным; квадратное лицо, белокурые волосы ежиком.
– Не знаю, – сказала она. – Правда не знаю.
Она почувствовала, как у нее защипало в глазах, а через несколько секунд – мамину руку на своем плече, мамины пальцы, которые тихонько пожимали ее плечо через свитер.

Что такое «впечатление виноватого или сознающего вину»? Что он не казался растерянным? Явно не был ошарашен? Ладно, он по возможности избегал смотреть прямо на нее, пока рассказывал, но о чем это говорит?

– Знаешь тот лесок, за несколько километров до Слейса? – спросил Герман. – Настоящим лесом это назвать нельзя, так, куртина в излучине канала. Мне захотелось пописать. Я зашел поглубже в этот лесок, хотел быть как можно дальше от него. Был, конечно, мороз, и это заняло больше времени, чем обычно. Когда я управился и повернулся, его не было.

Она попыталась представить себе этот пейзаж, но она никогда не умела ориентироваться, она даже не знала, о каком леске или куртине в какой излучине канала он говорит. Все равно потом она пожалела, что ничего у него не спросила, что не заставила его повторить весь рассказ от начала до конца, ни разу его не перебив.
– Я еще подумал, что это шутка, – продолжал он. – Я имею в виду, он же такой учитель, этот Ландзаат? Такой, что хлопает тебя по плечу и напускает на себя бодрый вид?

Ах да, при этих словах он на нее смотрел, внезапно вспомнила она. Сказав про «бодрый вид», он выдержал паузу – от силы пару секунд – и посмотрел ей прямо в глаза. «Он же такой учитель, – сказал он взглядом (и этой паузой). – Такой, что в школьной поездке клеится к ученице».
Лаура только пожала плечами.

– Так или иначе, а его не было. Сначала я думал, что это шутка, поэтому не сразу его окликнул. Я подумал: может, он стоит где-нибудь за деревом или спрятался в канаве, чтобы за мной подсматривать. У меня не было никакого желания выставлять себя на посмешище.
– А снег шел? – могла бы она спросить, но не спросила.

Будь там снегопад, то, что он не увидел учителя, звучало бы более правдоподобно. Но снег не шел, она знала почти наверняка. Хоть она и заснула на несколько часов, пока их не было, но во время короткой прогулки от двери до фонаря и обратно она шла не по свежему снегу – в этом она рискнула бы поклясться, если бы красивый темноволосый агент об этом спросил.

– Сначала я пошел к самой высокой точке. Но когда и оттуда нигде его не увидел, то немножко вернулся обратно, вдоль канала, откуда мы пришли. Тогда я начал его звать.
«А как же его следы? – хотела она спросить, но опять не спросила. – Ты же по его следам на снегу мог увидеть, в какую сторону он ушел?»

– Это было странно. Я вдруг засомневался, как мне его звать. «Господин Ландзаат» или просто «господин» прозвучало бы слишком официально. А называть его Яном я тоже не хотел, это было бы как будто он мой друг. Поэтому я сначала несколько раз крикнул «эй!» и «ау!». Потом один раз крикнул «Ландзаат!», и это мне больше понравилось. «Эй, Ландзаат! Не валяй дурака! Давай выходи!» Я прокричал это, наверное, раз десять подряд, и чем дольше я это кричал, тем лучше понимал, какая это, вообще-то, смехотворная фамилия, Ландзаат.

Лаура смотрела на его лицо, на котором читалось отвращение, как будто он говорил о чем-то грязном, во что случайно вляпался. И тогда он вскинул на нее глаза и повторил фамилию учителя еще раз.
– 
Ланд
заат, – произнес он, нарочито делая ударение на первом слоге.
И правда, чем больше повторяешь эту фамилию, тем смехотворнее она становится.

Но теперь ей слышалось в этой фамилии и нечто иное. «Ланд» – «земля», «заат» – «семя», только в старой орфографии. «Земное семя»? А ставя ударение на «ланд», Герман как бы намекал – может быть, неосознанно, а может быть, и нет, – что можно вообразить и какое-то другое «семя», помимо этого «
ланд
заат».
И не «морское семя», не «птичье семя».
«Семя» – в новой орфографии: «заад», с буквой «д» на конце.

Семя, которое она, Лаура, допустила в свое тело (она принимала таблетки; перерыв на надевание презерватива вызывал у нее досаду, да и вообще казался какой-то грязной возней); семя, которое она, может быть, много раз вытирала у себя между ногами футболкой, полотенцем или уголком простыни. Да, теперь он смотрел на нее так. Его отвращение распространялось теперь не только на историка. Это она в здравом уме и твердой памяти допустила, чтобы длиннозубый учитель опустил в нее свой член, а потом до краев залил внутри семенем.

– Черт побери! – выкрикнул он, а потом отвел от нее взгляд.

Сыщик с квадратным лицом наклонился вперед, чтобы взять еще вафлю, откусил большой кусок и, продолжая жевать, скользнул взглядом по стенам с книгами. Лаурины родители редко смотрели телевизор, по вечерам они лежали, каждый на своей стороне дивана, с бокалом вина и книгой. Сыщик смотрел на книжные шкафы, как ребенок в тиши музейного зала смотрит на абстрактную картину, картину четыре на шесть метров с одними только штрихами и линиями.

– Там есть новый свидетель, – сказал темноволосый. – Объявился свидетель, который утверждает, будто видел господина Ландзаата вместе с твоим другом в окрестностях Звина.
Лаура смотрела на него, она изо всех сил старалась смотреть на него вопросительно.
– Вы знаете Звин? – спросил сыщик.

Она лихорадочно думала. Ей было трудно прикидываться дурочкой. Ее родители купили дом в Терхофстеде, когда она была совсем маленькой. Во время летних каникул они ходили на пляж у Кадзанда или ездили в Кнокке, где на бульваре можно взять напрокат педальные машины. Осенью и зимой они подолгу гуляли – ее младший братишка в первые годы сидел в специальном рюкзаке на спине у отца – по крепостным стенам у Ретраншемента, вдоль канала в сторону Слейса и в сторону Звина, природной зоны, птичьего заповедника; при отливе там можно пройти через поросшие песколюбкой и чертополохом песчаные отмели, хотя надо остерегаться быстро надвигающегося прилива. Но целых два раза он застигал их врасплох. Отец передавал рюкзак с братишкой маме и сажал Лауру на плечи. По пояс в воде им удавалось добраться до дюн целыми и невредимыми.

– Да, Звин, – сказала она.
– Я, вообще-то, хочу спросить, знаешь ли ты, где находится Звин, – сказал сыщик. – По отношению к Слейсу. Или хотя бы к Терхофстеде.

Она молчала. Она не знала, что ей делать, каждый следующий ответ мог оказаться неверным. Ей вспомнился американский полицейский сериал, в котором подозреваемые соглашались на допрос только в присутствии адвокатов. «Я хочу позвонить своему адвокату», – говорил ветеринар, обвиненный в убийстве жены, – и тогда становилось понятно, что это действительно сделал он.
Если идти из Терхофстеде в Слейс, через Звин не пройдешь. Даже окольными путями. Звин находится в прямо противоположной стороне.

Сыщик с квадратным лицом перестал жевать вафлю. Темноволосый попытался улыбнуться, барабаня пальцами по записной книжке, потом вздохнул и пожал плечами.
– Возможно, ты хочешь… – начал он. – Возможно, ты была…
– У Лауры был тяжелый день, – прервала его мать Лауры. – Возможно, на сегодня с нее хватит вопросов.
21

На последней неделе летних каникул она со всей компанией своих друзей впервые – впервые без родителей – отправилась в домик в Зеландии. Кроме Давида Бирмана, это были Стелла ван Хюэт, Михаэл Балверс, Рон Вермас и Лодевейк Калф. Получить разрешение родителей труднее всего было Стелле, ей пришлось выслушать длинную проповедь с предупреждениями и возможными сценариями несчастий, в которой несколько раз прозвучало даже слово «презерватив». Решающую роль сыграл успокаивающий звонок родителей Лауры.

За несколько дней до отъезда Лауре позвонил Давид.
– Помнишь того парня у меня на вечеринке? – спросил он.
Лаура выдержала короткую паузу, обдумывая, не спросить ли,
какого парня

, но почти сразу отказалась от этой мысли. Так или иначе, у нее было предчувствие: Давид сразу поймет, что она нарочно притворяется дурочкой, и из этого притворства он сможет сделать вывод, будто тот парень ее как-то особенно интересует. Это решительно не ее случай, убеждала она себя, но она не могла бы отрицать, что видела сейчас перед собой зеленые резиновые сапоги с отвернутыми краями.
– Да? – сказала она. – И что с ним такое?

– Он остался на второй год, – сказал Давид. – После каникул он придет к нам в класс.
Лаура могла бы опять ответить с «да?». «Да, а мне-то что с того?» Но теперь она уже знала, что у нее никак не получится сохранить естественную интонацию.

– Я тут подумал… – к счастью, почти сразу продолжал Давид. – У него довольно много проблем дома. У отца уже много лет подруга на стороне. Мать об этом только что узнала. Но они не разведутся. Во всяком случае, они останутся вместе, пока он не сдаст выпускной экзамен, так они ему сказали. Он единственный ребенок. И вот он сидит там вечерами с этими родителями, которым нечего друг другу сказать, – я как-то был у них, перед чужими они притворяются веселыми, как будто ничего не происходит. Думают, что его друзья ничего не знают. Что он не расскажет своим друзьям. Но даже если ничего не знать, это заметно по всему. У матери красные глаза. Отец с отсутствующим видом быстро глотает еду и как можно скорее встает из-за стола. Тогда мать выпивает почти всю бутылку вина. Он сам говорит, что хотел бы, чтобы они развелись, а то это становится невозможно терпеть. Каждый из них, когда оказывается с ним наедине, пытается склонить его на свою сторону. Они просят его выбрать, он от этого с ума сходит. По справедливости-то, его отец, конечно, виноват, мать расстроена, по полдня сидит и плачет, играет на его чувствах, но он говорит, что не хочет. Что у него нет никакого желания выбирать между ними. Прежде всего он не хочет отступаться от отца. Вообще-то, можно этого не говорить, говорит он, можно даже об этом не думать, но я это где-то хорошо понимаю. Я, говорит, понимаю, что ему стало душно после почти двадцати лет брака. Давид, говорит он, ты знаешь мою маму, ты понимаешь, что я имею в виду.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь