Туман

Подошла она и губами горячими в краешек рта меня поцеловала. А потом снова на пару шагов отступила, в то самое пятно солнечное, что от единственного окна образовалось, завела руки за шею, от чего грудки маленькие да упругие под тканью грубой подернулись и сосочки твердеющие на серой ткани отчетливо проступили. Незнакомка моя завязки распустила, плечами подернула и одежа ее к ногам спала.

Во всей красе, наготе срамной, во плоти обнаженной и желанной передо мной предстала. И снова руки кверху подняла, да принялась тугую косу расплетать. А сама с меня взора не сводит, взглядом манит. Солнце тело ее освещает, каждую линию подчеркивает. Кожа белоснежная, да едва-едва золотистая, будто в молоко горячее, ложку меда добавили. Грудки небольшие подрагивают, манят аленькими сосочками, словно две ягодки на снег оброненные. Сама худенькая, стройная, животик плоский, островком пушистых волосков оканчивается, цвета медного. Ножки да ручки, до того изящные, словно статуя античная ожила. Но что-то не так в ней было. Что-то нарушало общую гармонию, пригляделся я и понял чтó. Тело ее идеальное да безупречное, украшено было шрамом, видать давним, по краям побледневшим, а ближе к центру немного ярче алеющим. Шрам этот шел с боку живота наискосок, несколько сантиметров не доходя до края пушисто холмика. Но ничуть не портил этот шрам девичьей красоты, хоть и притягивал к себе взор. А незнакомка тем временем косу расплела, спустились медовые волосы ниже плеч, почти скрывая округлые грудки и пряча под собой соски стыдливые.

Протянула она руку, да позвала к себе. А у меня ноги словно свинцом налились, оторвать не могу, прилип будто, да и в промежности отяжелел, набух от желания похотливого. Но пересилило желание, уж больно велик был соблазн кожи гладкой коснуться, да губ горячих, да плоть женскую ощутить, трепет ее, погрузиться в нее, пылающую, зовущую, изнывающую.

Взял я ладонь протянутую, пальцы чуть влажные, да подрагивающие.

Провел я девушку лесную к ложу своему. Постель моя чистая, баней да можжевельником пахнет. Уложил ее, скинул быстро одежды свои, срама своего не стесняясь, и лег рядом. Положил было ладонь ей на живот, тяжелую, мозолистую, да так и отпрянул, побоялся нежную кожу ее покарябать, да попортить. Вернула ладонь мою на место, глаза в блаженном удовольствии прикрыла. Провел я рукой вдоль живота (улыбнулась, глаз не размыкая), пока шрам ее под пальцами не ощутил, тугой, будто веревку сыромятную кто-то в ее нежную плоть вплел (поморщилась, но стерпела). Склонился я и поцеловал вокруг шрама, задышала страстно, заурчала, а у меня сердце из груди рвется. Навалился я сверху, локти на ложе подставив, чтоб не раздавить хрупкую, соприкоснулся, слился, ощутил под собой нежное, трепетное, желанное тело женское. Склонился над грудками, поочередно в рот погрузил почти целиком, пососал, вкус почувствовал сладкий, словно нектар, да и выпустил. Затвердели сосочки, упругими грудки стали, налились желанием и страстью юной.

Склонился я над лицом девичьим, раскрыла глазки она, на меня глядит, да и будто сквозь меня тоже, и во мне будто поселилась. Ни слова вслух не вымолвила, а в голове словно целую речь ведет! Глаза ее, солнечком, словно два топаза сверкают, губки аленькие улыбаются, так и манят к поцелую! А ручки нежные, плечи да спину поглаживают, в волосках моих на груди кублятся. Раскинула она ножки в стороны, да коленки к себе подтянула. Ощутил я стволом горячим ...

пушок ее мягонький. Чуть ниже сподвинулся, да коснулся головкой лона горячего, влажного, трепещущего — словно губки милой моей. Она ж глазки прикрыла, замурлычила от удовольствия словно рысь, да коготки мне в спину вонзила.

Надавил я чуть концом напрягшимся, и мягко да скользко вошел весь внутрь, проник в пещеру тайную, вулкан бурлящий, до самой глубины как есть. Спинку выгнула, срамом своим тесно так ко мне прижалась, что волоски ее медные курчавые с моими черными да жесткими как колючки сцепились, и воздухом горячим в лицо мне дохнула: «Ахххх!»

А потом слились мы в танце любви, то ускоряясь, то замирая на миг, как если бы в крохотной лодчонке на гребне волны замирали, пред тем как с нее в пучину рухнуть. Пока и вовсе от страсти не одичали, от поцелуев сладостных, да стонов яростных. Я пальцы ей в космы запустил, шейку нежную целую, каждый изгиб ровный, каждую венку трепетную, с щечек ее румянец слизываю, нектар словно, губ ее алых касаюсь и снова целую, целую. Оторвусь, загляну в глаза, да и тону в них, а ручонки ее по телу моему блуждают, то нежат ласково, то когтями дерут. А жгучие да похотливые естества наши сами знай свою пляску пляшут, танец свой танцуют, песнь поют, словно бы и сами по себе и мы им вроде как не хозяева. Вся, касатка, изъерзалась подо мной, словно лань жертвенная, словно рысь в капкан попавшая, словно птичка, в сети запутавши, да только сама же и не выпускает меня, сама же и держит.

Ощутил я прилив волнения, почуял, что не могу больше лаву свою сдерживать, что миг еще и извергнусь! Хотел было выйти из сосуда ее, чтоб не наполнять зазря, как в былой жизни делал, но и она это почуяла, ногами обхватила, пяточками своими, нежными, да и силищными в зад давит выйти и лона не дает, и движений ни на миг не умаляет. Смирился я с ей, дева лесная, знает что делает, зверем зарычал, плечики ее хрупкие на миг сжал... в последний раз на самый высокий гребень волны, на самую высокую вершину взобрался, задержался сколько мгновений мог, да и рухнул в низ, в блаженство, пульсирующими волнами горячее семя выплескивая, да доселе пересохший сосуд до краев наполняя. Погрузилась в негу краса моя, растеклась, словно Белоречка половодьем, зардели щечки, будто закат зимний, предветреный. Хват свой ослабила, ножки с меня соскользнули, ручки силу утратили, раньше меня держали, а ныне дрожат, сами словно за меня держатся. Груки двумя холмиками округлыми на теле подрагивают, сосочками алеют, белизной своей притягивают, словно и прозрачные, приглядеться если, то и еле синие венки разглядеть можно.