Театр

Пожалуй, театр – не здание. Честнее сказать, что это гнетущие декорации из дыма, иллюзорное пространство, скрытое от наблюдателей плотными портьерами и гарнитурами. И это пространство заполнено людским, чувственным искусством. Но образы обманчивы, и выглядит театр таким не для всех. Для некоторых, в число которых входит и ваш рассказчик, театр – плен.

Ремесло писателя рассказывать истории: увлекательные, поучительные, страстные и чудовищные, весёлые и печальные, а иногда и пугающие, полные густого страха и порчи. Мне бы хотелось, чтобы эта история была из таких. Мне желается передать чувство неволи посредством слова, да так, чтобы каждый ощутил его на себе, и позволил увидеть театр с другой стороны. Не с той, где за кулисами актёры праздно болтают о прошедшем дне. И не с той, где зрителям разрешают наблюдать за искусственно сотканной драмой. Не со стороны звукорежиссёра, в очередной раз скромно кличущего владыку света, и не со стороны пустого гардероба, в котором несколько человек, давно поглотивших постановку на репетициях, ждут открытия буфета. Не со стороны входа и выхода, не со стороны заполненного и пустого зала, не со стороны очередей и шатания. Мне желается показать самую незамысловатую и скрытую от всех прежде сторону: тёмную часть театра, его подсобные помещения, веющие холодом пустые лестницы между этажами, грязные мастерские, и подсобки, забитые «отслужившими своё» декорациями.

Память хранит не столь много как случается – чаще всего ей недоступно ничего кроме переживаний и ощущений. О театре же моя память хранит только страх: картину испуга, блуждающую вверх и вниз по пустым переходам. От этого собрать образы воедино ещё тяжелее. Собрав слишком много обрывков пазла боишься увидеть картину ещё более тёмной, чем она запомнилась, но ради прилежно рассказанной истории приходится идти и не такое. Пожалуй, для достоверности картины, стоит начать с тех воспоминаний, что ещё не померкли за сиянием трепетных чувств, а именно, о том самом, «сгоревшем театре». К сожалению или счастью, его мне не помнится совсем. Конечно, иногда приходят очерки голых бетонных стен, но в честности этих воспоминаний нельзя быть уверенным: скорее это образы, поглощённые с обесцвеченных фотографий, что хранились в альбомах вместе с откровенными рисунками, спрятанными в форзацах. Тем не менее, бывая в плену у «нового» дымного царства, слушать о погоревших воспоминаниях случалось довольно часто. Слышать о дымном царстве вообще, приходилось достаточно много – может быть, окружающие понимали мой плен, но пытались изменить моё представление о нём, показать как можно больше хорошего, представить его прекрасно пережитым сном на глазах у восторженной публики. Но мне не желалось слушать.

Годами позже мне удалось увидеть эту публику своими собственными глазами, и её пылкая реакция была мне удивительна. Чаще мне приходилось бывать на репетициях, и как раз о них остались довольно не плохие (на фоне остальных переживаний) воспоминания. С приятной грустью мне вспоминается пустой зал, не желающий выполнять свою работу мастер света, и вечно опаздывающий владелец звукового пульта. Как правило в такие моменты на сцене стояла пара актёров не важного толка, и Он. Режиссёр. Наверное, я назову этого человека самым пугающим во всём своём плену. Этот человек, с красивой, но трудно произносимой фамилией, был небольшого роста, угрюмого выражения лица, и с белоснежно-седой, покрывающей всё лицо бородой. Всегда казался очень мудрым и сложным, но начиная говорить, становился строгим, разгневанным властелином дымного царства. В его глазах всегда томилось недовольство и пренебрежение к актёрам: пройдя сложный путь к своему мастерству, он был не столь требователен, как мне казалось, просто в его подчинении ходили безответственные повзрослевшие дети, в силу различных причин не способные выполнить самую элементарную просьбу – быть детьми. «Грозный» и «обвиняющий», каким я его помню, с годами стал единственным для меня примером, показывающим как можно добиться своей цели. Весьма иронично, что, пытаясь донести свою боль, единственный рабочий способ был уподобиться именно этому человеку – скрестить руки на груди, подстроить голос под бурчание сквозь седую бороду, и попытаться режиссировать в другом, более мрачном театре, в котором крутиться одна единственная, ужасающая постановка. Но с теми же, невменяемыми актёрами.

Этот же человек и стал последним воспоминанием о театре – он поставил жирную точку, и навсегда закрыл для всех действующих лиц двери «нового театра». Многие годы я даже не смел помыслить о посещении того самого холла, в котором всё наконец закончилось: последняя постановка, посвященная духовому инструменту с родины режиссёра, пожалуй, второе по значимости пережитое ощущение глубокой брошенности. Помимо альбома для рисования, и «чего-то ещё». О втором предмете память молчит, и вместо визуальных образов предлагает насладиться коктейлем из страха, нелепости, и безграничной вины. Что ещё мне помнится о последнем посещении театра? Наверное, это снисходительные взгляды, потерянность, пугающее безразличие и неизвестность будущего. Вкупе с игнорировавшими меня моими же собственными актёрами, место которых заняла милая и красивая женщина – единственная, обратившая внимание на потерянную душу, и вернувшая к реальности. Глупо предполагать, что заточение в пустом входном зале длилось целую вечность, но воспоминания таковы: бесконечно большая комната, оббитая кафелем, обвивающая слабое тельце и трясущиеся руки, держащие в руках альбом, и «что-то ещё». Робкие поглядывания на тяжёлую деревянную дверь ни к чему не привели. Иногда так страшно выйти – попасть в нечто большее, чем одиночество, например, в громадное небо. Наверное, со мной что-то не так, ведь мне же сказали – «подожди здесь».

Ждать – основное занятие по ту сторону театра, где нет ни публики, ни актёров. Ждать, блуждая в пустых коридорах за кулисами. Ждать в подсобках и гримёрках, ждать в тёмных залах и освещённых переходах. Ждать непонятно чего и неизвестно когда. Ждать, пока хоть кто-нибудь обратит на тебя внимание, хоть кто-нибудь подумает о твоих желаниях, хоть кто-нибудь с тобой заговорит. Надеюсь, я не заставил ждать кульминацию истории слишком долго. Надеюсь, в ожидании конца истории не пришлось из раза в раз переживать одиночество, отвержение, и отчаяние. Потому что этого не заслуживает никто, а в особенности, самые ранимые, самые невинные, «ещё не люди». Самое главное, самое «первое» переживание дымного царства, что всё ещё стынет отчаянием и виной – это страх отвержения, пронесённый через года. Он нарисован серыми ступенями из переброшенных морем камнями, он сбоку окрашен бордовой краской, он запечатлён тремя лестничными пролётами ограниченными синими деревянными срубами, недоступными росту маленького существа. Этот страх заперт между этажами, он испачкан слабой уже тогда памятью, потерей единственного и главного в мире проводника. Этот страх знает, что надо досчитать, до… скольки?

Простая задача, посильная ребёнку «скольки-то» лет, заключалась, конечно же, в ожидании. Отрезанный неловкой памятью путь назад оставлял только одно: перемещаться между пролётами вниз и вверх, наблюдать за разыгрывающимися представлениями, считать, и ждать «своего». Почему именно это по счёту представление должно было стать своим, мне до сих пор неизвестно. Почему некому стало посчитать за меня – тоже. Почему вообще – неизвестно, но что известно, что нужно – ждать. Мучительное ожидание в отверженности довольно быстро победило: желание спасти себя от пугающей тишины взяло вверх, заставило выйти из заточения, подойти к той самой милой женщине, и забрать из её рук «что-то ещё». Дальнейшее запятнано привычно переживаемой виной: «Почему так сложно досчитать до…скольки? Неужели так сложно немного подождать? Опять всё напутал, опять не справился с малой задачей. Нет, я не ругаю тебя. Я просто не буду смотреть. А теперь стой тут. Жди.»