Так говорил Заратустра

Об умаляющей добродетели

1
Спустившись на сушу, Заратустра не направился прямо на свою гору и в свою пещеру, а прошёлся по разным дорогам, всюду задавая вопросы и осведомляясь о многом, так что, шутя, он говорил о себе самом: «Вот река, многими извивами возвращающаяся к источнику своему!» Ибо он хотел узнать, что случилось
с человеком
в отсутствие его: стал ли он более великим или меньше прежнего? И однажды увидел он ряд новых домов; дивился он этому и сказал:

«Что означают дома эти? Поистине, не великая душа построила их по своему подобию!
Не глупый ли ребёнок вынул их из своего ящика с игрушками? Пусть бы другой ребёнок опять уложил их в свой ящик!
А эти комнаты и каморки: могут ли
люди
выходить из них и входить туда? Они кажутся мне сделанными для шелковичных червей или для кошек-лакомок, которые не прочь дать полакомиться и собою!»
И Заратустра остановился и задумался. Наконец он сказал с грустью: «
Всё
измельчало!

Повсюду вижу я низкие ворота: кто подобен
мне
, может ещё пройти в них, но — он должен нагнуться!
О, когда же вернусь я на мою родину, где я не должен более нагибаться — не должен более нагибаться перед
маленькими
!» — И Заратустра вздохнул и устремил взор свой вдаль.
В тот же день сказал он речь свою об умаляющей добродетели.
2
Я хожу среди этих людей и дивлюсь: они не прощают мне, что я не завидую добродетелям их.

Они огрызаются на меня, ибо я говорю им: маленьким людям нужны маленькие добродетели, — ибо трудно мне согласиться, чтобы маленькие люди были
нужны
!
Я похож здесь на петуха в чужом птичнике, которого клюют даже куры; но оттого не сержусь я на этих кур.
Я вежлив с ними, как со всякой маленькой неприятностью; быть колючим по отношению ко всему маленькому кажется мне мудростью, достойной ежа.
Все они говорят обо мне, сидя вечером у очага, — они говорят обо мне, но никто не думает — обо мне!

Вот новая тишина, которой я научился: их шум вокруг меня накидывает покрывало на мои мысли.
Они шумят между собой: «Что несёт нам эта тёмная туча? берегитесь, чтобы не принесла она нам заразы!»
И недавно одна женщина отдёрнула своего ребёнка, тянувшегося ко мне. «Унесите детей! — кричала она. — Такие глаза опаляют детские души».
Они кашляют, когда я говорю: они думают, что кашель — возражение против могучих ветров, — они нисколько не догадываются о шуме моего счастья!

«У нас ещё нет времени для Заратустры» — так возражают они; но что толку во времени, у которого «нет времени» для Заратустры?
И даже когда они восхваляют меня — разве мог бы заснуть я на славе
их
? Терновый пояс — хвала их для меня: я испытываю зуд, даже когда снимаю его.
И вот чему научился я у них: тот, кто хвалит, делает вид, будто воздаёт он должное, но на самом деле он хочет получить ещё больше!

Спросите у моей ноги, нравится ли ей их манера хвалить и привлекать к себе! Поистине, при таком такте и при таком тик-таке не хочет она ни танцевать, ни оставаться в покое.
Они пробуют хвалить мне маленькую добродетель и привлечь меня к ней; в тик-так маленького счастья хотели бы они увлечь мою ногу.
Я хожу среди этих людей и дивлюсь: они
измельчали
и всё ещё мельчают —
и делает это их учение о счастье и добродетели
.

Они ведь и в добродетели скромны, ибо они ищут довольства. А с довольством может мириться только скромная добродетель.
Правда, и они учатся шагать по-своему и шагать вперёд; но я называю это
ковылянием
. — И этим мешают они всякому, кто спешит.
И многие из них идут вперёд и смотрят при этом назад, вытянув шею: я охотно толкаю их.
Ноги и глаза не должны ни лгать, ни изобличать друг друга во лжи. Но много лжи у маленьких людей.

Некоторые из них обнаруживают свою волю, но большинство лишь служит чужой воле. Некоторые из них искренни, ни большинство — плохие актёры.
Есть между ними актёры бессознательные и актёры против воли, — искренние всегда редки, особенно искренние актёры.
Качества мужа здесь редки; поэтому их женщины становятся мужчинами. Ибо только тот, кто достаточно мужчина,
освободит
в женщине —
женщину
.

И вот худшее лицемерие, что встретил я у них: даже те, кто повелевают, подделываются под добродетели тех, кто служит им.
«Я служу, ты служишь, мы служим» — так молится здесь лицемерие господствующих, — но горе! если первый господин есть
только
первый слуга!
{32}
Ах, даже в их лицемерие залетело любопытство моего взора; и я хорошо угадал их счастье мухи и их жужжание на освещённом солнцем оконном стекле.

Сколько вижу я доброты, столько и слабости. Сколько справедливости и сострадания, столько и слабости.
Все они круглы, аккуратны и благосклонны друг к другу, как круглы, аккуратны и благосклонны песчинки одна к другой.
Скромно обнять маленькое счастье — это называют они «смирением»! и при этом они уже скромно косятся на новое маленькое счастье.
В сущности в своей простоте они желают лишь одного: чтобы никто не причинял им страдания. Поэтому они предупредительны к каждому и делают ему добро.

Но это
трусость
— хотя бы и называлась она «добродетелью». —
И когда этим маленьким людям случается говорить грубо —
я
слышу в голосе их лишь хрипоту: ибо всякий сквозняк — делает их хриплыми.
Хитры они, и у добродетелей их хитрые пальцы. Но им недостаёт кулаков, их пальцы не умеют сжиматься в кулак.
Добродетелью считают они всё, что делает скромным и ручным; так превратили они волка в собаку и самого человека в лучшее домашнее животное человека.
«Мы поставили наш стул
посередине

, — так говорит мне ухмылка их, — одинаково далеко от умирающего гладиатора и довольных свиней».
Но это —
посредственность
; хотя бы и называлась она умеренностью.
3
Я хожу среди этих людей и роняю много слов; но они не умеют ни брать, ни хранить.
Они удивляются, что я не пришёл обличать их похоти и пороки; но поистине, я не пришёл также предостерегать от карманных воров!

Они удивляются, что я не желаю оттачивать и накачивать их ум; как будто им мало ещё умников, тонких, чей голос скрипит, как грифель по аспидной доске!
И когда я кричу: «Кляните всех трусливых демонов в вас, которые желали бы визжать, крестом складывать руки и поклоняться», они восклицают: «Заратустра — безбожник».
И особенно кричат об этом их проповедники смирения — да, именно им люблю я кричать в самое ухо: да! Я — Заратустра, безбожник!

Проповедники смирения! Всюду, где есть слабость, болезнь и струпья, они ползают, как вши; и только моё отвращение мешает мне давить их.
Ну что ж! Вот моя проповедь для
их
ушей: я — Заратустра, безбожник, который говорит «кто безбожнее меня, чтобы я мог радоваться его наставлению?»
Я — Заратустра, безбожник: где найду я подобных себе? Подобны мне все, кто отдают себя самих своей воле и сбрасывают с себя всякое смирение.
Я — Заратустра, безбожник: я варю каждый случай в
моём

котле. И только когда он там вполне сварится, я приветствую его как
мою
пищу.
И поистине, многие случаи повелительно приближались ко мне; но ещё более повелительно говорила к ним моя
воля
, — и тотчас стояли они на коленях, умоляя —
— умоляя, чтобы дал я им пристанище и оказал им сердечный приём, и льстиво уговаривая: «Видишь, о Заратустра, так только друг приближается к другу!» —
Но что говорю я там, где нет ни у кого
моих
ушей! И так стану я взывать ко всем ветрам:

— Вы всё мельчаете, вы, маленькие люди! Вы распадаетесь на крошки, вы, любители довольства! Вы погибнете ещё —
— от множества ваших маленьких добродетелей, от множества ваших мелких упущений, от вашего постоянного маленького смирения!
Вы слишком щадите, слишком уступаете: такова почва, на которой произрастаете вы! Но чтобы дерево стало
большим
, для этого должно оно обвить крепкие скалы крепкими корнями!

Даже то, чего вы не исполняете, помогает ткать ткань всего человеческого будущего; даже ваше ничто есть паутина и паук, живущий кровью будущего.
И когда вы берёте, вы как бы крадёте, вы, маленькие добродетельные люди; но и среди мошенников говорит
честь
: «Надо красть только там, где нельзя грабить».
«Даётся» — таково учение смирения. Но я говорю вам, вы, любители довольства:
берётся
и будет всё больше браться
от вас
!
Ах, если бы вы сбросили с себя всякое
полухотение

и решительно отдались и лени и делу!
Ах, если бы вы поняли мои слова: «Делайте, пожалуй, всё, что вы хотите, — но прежде всего будьте такими, которые
могут хотеть
!
Любите, пожалуй, своего ближнего, как себя, — но прежде всего будьте такими, которые
любят самих себя
—
— любят великой любовью, любят великим презрением!» Так говорит Заратустра, безбожник. —
Но что говорю я там, где нет ни у кого
моих
ушей! Здесь ещё целым часом рано для меня.

Свой собственный провозвестник я среди этих людей, свой собственный крик петуха среди тёмных улиц.
Но приближается
их
час! Приближается также и мой! Час от часу становятся они меньше, беднее, бесплоднее — бедная трава! бедная земля!
И
скоро
будут они стоять, подобно сухой степной траве, и поистине, усталые от себя самих, — и томимые скорее жаждой
огня
, чем воды!

О благословенный час молнии! О тайна перед полуднем! — в блуждающие огни некогда превращу я их и в провозвестников огненными языками:
— возвещать будут они некогда огненными языками: он приближается, он близок,
великий полдень
! —
Так говорил Заратустра.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь