Так говорил Заратустра

вместе с тобою!» – «Веселый старик? – отвечал прорицатель, качая головою. – Но кем бы ты ни был или
кем бы ни хотел быть, о Заратустра, тебе не долго оставаться здесь наверху, – твой челн скоро не будет
лежать на суше!» – «Разве я лежу на суше?» – спросил Заратустра, смеясь. – «Волны вокруг горы твоей, –
отвечал прорицатель, – все поднимаются и поднимаются, волны великой нищеты и печали: скоро они

поднимут челн твой и унесут тебя отсюда». – Заратустра молчал и удивлялся. – «Разве ты еще ничего не
слышишь? – продолжал прорицатель. – Не доносятся ли шум и клокотанье из глубины?» – Заратустра
снова молчал и прислушивался: тогда он услыхал долгий, протяжный крик, который пучины
перебрасывали одна другой, ибо ни одна из них не хотела оставить его у себя: так гибельно звучал он.

«Роковой провозвестник, – сказал наконец Заратустра, – это крик о помощи, крик человека, он, очевидно, исходит из черного моря. Но что мне за дело до человеческой беды! Последний грех, оставленный мне, – знаешь ли ты, как называется он?»
– «Состраданием! – отвечал прорицатель от полноты сердца и поднял обе руки. – О Заратустра, я иду, чтобы ввести тебя в твой последний грех!»

И едва произнесены были эти слова, как вторично раздался крик, более протяжный и тоскливый, чем
прежде, и уже гораздо ближе. «Слышишь? слышишь, о Заратустра? – кричал прорицатель. – К тебе
обращен этот крик, тебя зовет он: приходи, приходи, приходи, время настало, нельзя терять ни минуты!»
—
Но Заратустра молчал, смущенный и потрясенный; наконец он спросил, как некто колеблющийся в
себе самом: «А кто тот, который там зовет меня?»

«Но ты ведь знаешь его, – с раздражением отвечал прорицатель, – зачем же ты скрываешься? Это
высший человек
взывает к тебе!»
«Высший человек? – воскликнул Заратустра, объятый ужасом. – Чего хочет
он
? Чего хочет
он
?
Высший человек! Чего хочет он здесь?» – и тело его покрылось потом.
Но прорицатель не отвечал на испуг Заратустры, а продолжал прислушиваться к пучине. Когда же там

надолго водворилась тишина, он оглянулся и увидел, что Заратустра стоит по-прежнему и дрожит.
«О Заратустра, – начал он печальным голосом, – ты стоишь не так, как тот, кого счастье заставляет
кружиться: ты должен будешь плясать, чтобы не упасть навзничь.
И если бы даже ты и захотел плясать предо мною и проделывать прыжки свои во все стороны, – все-
таки никто не мог бы сказать мне: «Смотри, вот пляшет последний веселый человек!»

Напрасно поднимался бы на эту вершину тот, кто искал бы
его
здесь: он нашел бы пещеры и в
пещерах тайники для скрывшихся, но не нашел бы шахт и сокровищниц счастья, ни новых золотых жил
его.
Счастье – разве можно найти счастье, у этих заживо погребенных и отшельников! Неужели должен я
искать последнего счастья на блаженных островах и далеко среди забытых морей?
Но все одинаково, не стоит ничего делать, тщетны все поиски, не существует больше и блаженных

островов!»
Так вздыхал прорицатель; но при последнем вздохе его сделался Заратустра опять светел и уверен, как
некто из глубокой пропасти выходящий на свет. «Нет! Нет! Трижды нет! – воскликнул он твердым
голосом и погладил себе бороду. –
Это
знаю я лучше! Существуют еще блаженные острова! Не говори об
этом
, ты, вздыхающий мешок печали!
Перестань журчать об
этом
, ты, дождевое облако перед полуднем! Разве я еще не промок от печали
твоей, как облитая водою собака?

Теперь я встряхнусь и убегу от тебя, чтобы просохнуть: этому ты не должен удивляться! Не кажусь ли
я тебе невежливым? Но здесь
мои
владения.
Что же касается твоего высшего человека – ну, что ж! я мигом поищу его в этих лесах:
оттуда
раздавался крик его. Быть может, его преследует какой-нибудь лютый зверь.
Он в
моих
владениях – здесь не должно случиться с ним несчастья! И поистине, есть много лютых
зверей у меня».

С этими словами Заратустра хотел уйти. Тогда сказал прорицатель: «О Заратустра, ты – плут!
Я знаю: ты хочешь отделаться от меня! С большим удовольствием побежишь ты в леса и будешь
охотиться на диких зверей!
Но поможет ли это тебе? Вечером все-таки я буду у тебя; в твоей собственной пещере буду я сидеть,
терпеливый и тяжелый, как колода, – и поджидать тебя!»
«Пусть будет так! – крикнул Заратустра, уходя. – И что есть моего в пещере моей принадлежит и тебе, дорогому гостю моему!

Если же ты найдешь в ней еще и мед, ну что ж! полижи его, ты, ворчливый медведь, и услади душу
свою! Ибо к вечеру оба мы будем веселы,
– веселы и довольны, что день этот кончился! И ты сам должен будешь плясать под песни мои, как
ученый медведь мой.
Ты не веришь этому? Ты качаешь головой? Ну что ж! Ступай! Старый медведь! Но и я прорицатель».
Так говорил Заратустра.
Беседа с королями
1

Заратустра не ходил еще и часу в горах и лесах своих, как вдруг увидел он странное шествие. Как раз
по дороге, с которой он думал спуститься, шли два короля, украшенные коронами и красными поясами и
пестрые, как птица фламинго; они гнали перед собой нагруженного осла. «Чего хотят эти короли в
царстве моем?» – с удивлением говорил Заратустра в сердце своем и быстро спрятался за куст. Но когда

короли подошли близко к нему, он сказал вполголоса, как некто говорящий сам с собой: «Странно!
Странно! Как увязать это? Я вижу двух королей и только одного осла!»
Тогда оба короля остановились, улыбнулись, посмотрели в ту сторону, откуда исходил голос, и затем
взглянули друг другу в лицо. «Так думают многие и у нас, – сказал король справа, – но не высказывают
этого».
Король слева пожал плечами и ответил: «Это, должно быть, козопас. Или отшельник, слишком долго

живший среди скал и деревьев. Ибо отсутствие всякого общества тоже портит добрые правы».
«Добрые нравы? – с негодованием и горечью возразил другой король. – Кого же сторонимся мы? Не
«добрых ли нравов»? Не нашего ли «хорошего общества»?
Поистине, уж лучше жить среди отшельников и козопасов, чем среди нашей раззолоченной, лживой,
нарумяненной черни, – хотя бы она и называла себя «хорошим обществом»,

– хотя бы она и называла себя «аристократией». Но в ней все лживо и гнило, начиная с крови, благодаря застарелым дурным болезням и еще более дурным исцелителям.
Я предпочитаю ей во всех смыслах здорового крестьянина – грубого, хитрого, упрямого и
выносливого: сегодня это самый благородный тип.
Крестьянин сегодня лучше всех других; и крестьянский тип должен бы быть господином! И однако

теперь царство толпы, – я не позволяю себе более обольщаться. Но толпа значит: всякая всячина.
Толпа – это всякая всячина: в ней все перемешано, и святой, и негодяй, и барин, и еврей, и всякий скот
из Ноева ковчега.
Добрые нравы! Все у нас лживо и гнило. Никто уже не умеет благоговеть:
этого
именно мы все
избегаем. Это заискивающие, назойливые собаки, они золотят пальмовые листья.
Отвращение душит меня, что мы, короли, сами стали поддельными, что мы обвешаны и переодеты в

старый, пожелтевший прадедовский блеск, что мы лишь показные медали для глупцов и пройдох и для
всех тех, кто ведет сегодня торговлю с властью!
Мы не первые – надо, чтобы мы
казались
первыми: мы устали и пресытились наконец этим обманом.
От отребья отстранились мы, от всех этих горлодеров и пишущих навозных мух, от смрада торгашей,
от судороги честолюбий и от зловонного дыхания: тьфу, жить среди отребья,

– тьфу, среди отребья казаться первыми! Ах, отвращение! отвращение! отвращение! Какое значение
имеем еще мы, короли!»
«Твоя старая болезнь возвращается к тебе, – сказал тут король слева, – отвращение возвращается к
тебе, мой бедный брат. Но ты ведь знаешь, кто-то подслушивает нас».
И тотчас же вышел Заратустра из убежища своего, откуда он с напряженным вниманием слушал эти
речи, подошел к королям и начал так:

«Кто Вас слушает, и слушает охотно, Вы, короли, тот называется Заратустра.
Я – Заратустра, который однажды сказал: «Что толку еще в королях!» Простите, я обрадовался, когда
Вы сказали друг другу: «Что нам до королей!»
Но здесь
мое
царство и мое господство – чего могли бы Вы искать в моем царстве? Но, быть может, дорогою
нашли
Вы то, чего
я
ищу: высшего человека».
Когда короли услыхали это, они ударили себя в грудь и сказали в один голос: «Мы узнаны!

Мечом этого слова рассекаешь ты густейший мрак нашего сердца. Ты открыл нашу скорбь, ибо –
видишь ли! – мы пустились в путь, чтобы найти высшего человека, —
– человека, который выше нас, – хотя мы и короли. Ему ведем мы этого осла. Ибо высший человек
должен быть на земле и высшим повелителем.
Нет более тяжкого несчастья во всех человеческих судьбах, как если сильные мира не суть также и
первые люди. Тогда все становится лживым, кривым и чудовищным.

И когда они бывают даже последними и более скотами, чем людьми, – тогда поднимается и
поднимается толпа в цене, и наконец говорит даже добродетель толпы: «смотри, лишь я добродетель!»»
—
«Что слышал я только что? – отвечал Заратустра. – Какая мудрость у королей! Я восхищен, и
поистине, мне очень хочется облечь это в рифмы:
– то будут, быть может, рифмы, которые едва ли придутся по ушам каждого. Я разучился давно уже

обращать внимание на длинные уши. Ну что ж! Вперед!
(Но тут случилось, что и осел также заговорил: но он сказал отчетливо и со злым умыслом И-А.)
Однажды – в первый год по Рождестве Христа —
Сивилла пьяная (не от вина) сказала:
«О, горе, горе, как все низко пало!
Какая всюду нищета!
Стал Рим большим публичным домом,
Пал Цезарь до скота, еврей стал – Богом!»
2
Короли наслаждались этими рифмами Заратустры; но король справа сказал: «О Заратустра, как

хорошо сделали мы, что пришли повидать тебя!
Ибо враги твои показывали нам образ твой в своем зеркале: там являлся ты в гримасе демона с
язвительной улыбкой его; так что мы боялись тебя.
Но разве это помогло! Ты продолжал проникать в уши и сердца наши своими изречениями. Тогда
сказали мы наконец: что нам до того, как он выглядит!
Мы должны его
слышать
, его, который учит: «любите мир как средство к новым войнам, и короткий
мир больше, чем долгий!»

Никто не произносил еще таких воинственных слов: «Что хорошо? Хорошо быть храбрым. Благо
войны освящает всякую цель».
О Заратустра, кровь наших отцов заволновалась при этих словах в нашем теле: это была как бы речь
весны к старым бочкам вина.
Когда мечи скрещивались с мечами, подобно змеям с красными пятнами, тогда жили отцы наши
полною жизнью: всякое солнце мира казалось им бледным и холодным, а долгий мир приносит позор.

Как они вздыхали, отцы наши, когда они видели на стене совсем светлые, притупленные мечи!
Подобно им, жаждали они войны. Ибо меч хочет упиваться кровью и сверкает от желания». —
Пока короли говорили с жаром, мечтая о счастье отцов своих, напало на Заратустру сильное желание
посмеяться над пылом их: ибо было очевидно, что короли, которых он видел перед собой, были очень
миролюбивые короли, со старыми, тонкими лицами. Но он превозмог себя. «Ну что ж! – сказал он. – Вот

дорога, ведущая к пещере Заратустры; и пусть у сегодняшнего дня будет долгий вечер! А теперь мне пора, меня зовет от Вас крик о помощи.
Пещере моей будет оказана честь, если короли будут сидеть в ней и ждать: но, конечно, долго
придется Вам ждать!
Так что ж! Где же учатся сегодня лучше ждать, как не при дворах? И вся добродетель королей, какая у
них еще осталась, – не называется ли она сегодня
умением
ждать?»
Так говорил Заратустра.
Пиявка

И Заратустра в раздумье продолжал свой путь, спускаясь все ниже, проходя по лесам и мимо болот; и как случается с каждым, кто обдумывает трудные вещи, наступил он нечаянно на человека. И вот
посыпались ему разом в лицо крик боли, два проклятья и двадцать скверных ругательств – так что он в
испуге замахнулся палкой и еще ударил того, на кого наступил. Но тотчас же он опомнился; и сердце его
смеялось над глупостью, только что совершенной им.

«Прости, – сказал он человеку, на которого наступил и который с яростью приподнялся и сел, – прости
и выслушай прежде сравнение.
Как путник, мечтающий о далеких вещах, нечаянно на пустынной улице наталкивается на спящую
собаку, лежащую на солнце;
– как оба они вскакивают и бросаются друг на друга, подобно смертельным врагам, оба смертельно
испуганные, – так случилось и с нами.

И однако! И однако – немногого недоставало, чтобы они приласкали друг друга, эта собака и этот
одинокий! Ведь оба они – одинокие!»
«Кто бы ты ни был, – ответил, все еще в гневе, человек, на которого наступил Заратустра, – ты
слишком больно наступаешь на меня и своим сравнением, а не только своей ногою!
Смотри, разве я собака?» – и при этих словах тот, кто сидел, поднялся и вытащил свою голую руку из

болота. Ибо сперва он лежал, вытянувшись на земле, скрытый и неузнаваемый, как те, кто выслеживают
болотную дичь.
«Но что с тобой! – воскликнул испуганный Заратустра, ибо он увидел кровь, обильно струившуюся по
обнаженной руке. – Что случилось с тобой? Не укусило ли тебя, несчастный, какое-нибудь вредное
животное?»
Обливавшийся кровью улыбнулся, все еще продолжая сердиться. «Что тебе за дело! – сказал он и

хотел идти дальше. – Здесь я дома и в своем царстве. Пусть спрашивает меня кто хочет: но всякому
болвану вряд ли стану я отвечать».
«Ты заблуждаешься, – сказал Заратустра с состраданием и удержал его, – ты ошибаешься: здесь ты не
в своем, а в моем царстве, и здесь ни с кем не должно быть несчастья.
Называй меня, впрочем, как хочешь, – я тот, кем я должен быть. Сам же себя называю я Заратустрой.

Ну что ж! Там вверху идет дорога к пещере Заратустры, она не далека, – не хочешь ли ты у меня
полечить свои раны?
Пришлось тебе плохо, несчастный, в этой жизни: сперва укусило тебя животное, и потом – наступил
на тебя человек!» —
Но, услыхав имя Заратустры, задетый преобразился. «Что со мной! – воскликнул он. –
Кто
же
интересует меня еще в этой жизни, как не этот единственный человек – Заратустра и не это единственное
животное, живущее кровью, – пиявка?

Ради пиявки лежал я здесь, на краю этого болота, как рыболов, и уже была моя вытянутая рука
укушена десять раз, как вдруг начинает питаться моей кровью еще более прекрасное животное, сам
Заратустра!
О счастье! О чудо! Да будет благословен самый день, привлекший меня в это болото! Да будет
благословенна лучшая, самая действительная из кровососных банок, ныне живущих, да будет
благословенна великая пиявка совести, Заратустра!»

Так говорил тот, на кого наступил Заратустра; и Заратустра радовался словам его и их тонкой
почтительности. «Кто ты? – спросил он и протянул ему руку. – Между нами остается еще многое, что
надо выяснить и осветить; но уже, кажется мне, настает чистый, ясный день».
«Я
совестливый духом
, – отвечал вопрошаемый, – и в вопросах духа трудно найти кого-либо более

меткого, более едкого и более твердого, чем я, исключая того, у кого я учился, самого Заратустру.
Лучше ничего не знать, чем знать многое наполовину! Лучше быть глупцом на свой риск, чем
мудрецом на основании чужих мнений! Я – доискиваюсь основы:
– что до того, велика ли она или мала? Называется ли она болотом или небом? Пяди основания
достаточно для меня: если только она действительно есть основание и почва!

– пяди основания: на нем можно стоять. В истинной совестливости знания нет ничего, ни большого, ни
малого».
«Так ты, быть может, познающий пиявку? – спросил Заратустра. – И ты исследуешь пиявку до
последнего основания, ты, совестливый духом?»
«О Заратустра, – отвечал тот, на кого наступил Заратустра, – было бы чудовищно, если бы дерзнул я на
это!
Но если что знаю я прекрасно и досконально, так это
мозг
пиявки – это
мой
мир!

И это также мир! – Но прости, если здесь говорит моя гордость, ибо здесь нет мне равного. Поэтому и
сказал я «здесь я дома».
Сколько уже времени исследую я эту единственную вещь, мозг пиявки, чтобы скользкая истина не
ускользнула от меня! Здесь
мое
царство!
– ради этого отбросил я все остальное, ради этого стал я равнодушен ко всему остальному; и рядом со
знанием моим простирается черное невежество мое.
Совестливость духа моего требует от меня, чтобы знал я что-нибудь

одно
и остальное не знал: мне
противны все половинчатые духом, все туманные, порхающие и мечтательные.
Где кончается честность моя, я слеп и хочу быть слепым. Но где я хочу знать, хочу я также быть
честным, а именно суровым, метким, едким, жестким и неумолимым.
Как сказал
ты
однажды, о Заратустра: «Дух есть жизнь, которая сама врезается в жизнь», это
соблазнило и привело меня к учению твоему. И, поистине, собственною кровью умножил я себе

собственное знание!»
– «Как доказывает очевидность», – перебил Заратустра; ибо кровь все еще текла по обнаженной руке
совестливого духом. Ибо десять пиявок впились в нее.
«О странный малый, сколь многому учит меня эта очевидность, именно сам ты! И, быть может, не все
следовало бы мне влить в твои меткие уши!
Ну что ж! Расстанемся здесь! Но мне очень хотелось бы опять встретиться с тобой. Там вверху идет
дорога к пещере моей – сегодня ночью будешь ты там желанным гостем моим!

Мне хотелось бы также полечить тело твое, на которое наступил ногой 3аратустра, – об этом я
подумаю. А теперь мне пора, меня зовет от тебя крик о помощи».
Так говорил Заратустра.
Чародей
1
Но когда Заратустра обогнул скалу, он увидел внизу, недалеко от себя на ровной дороге человека, который трясся как беснующийся и наконец бросился животом на землю. «Стой! – сказал тогда

Заратустра в сердце своем. – Должно быть, это высший человек, от него исходил тот мучительный крик о
помощи, – я посмотрю, нельзя ли помочь ему». Подбежав к месту, где лежал на земле человек, нашел он
дрожащего старика с неподвижными глазами; и как ни старался Заратустра поднять его и поставить на

ноги, все усилия его были тщетны. Даже казалось, что несчастный не замечает, что возле него есть кто-то; напротив, он трогательно осматривался, как человек, покинутый целым миром и одинокий. Наконец, после продолжительного дрожанья, судорог и подергиваний так начал он горько жаловаться:
Кто в силах отогреть меня, кто еще
любит?
Горячие мне руки протяните
И пламя рдеющих углей для сердца
дайте.
Лежу бессильно я, от страха цепенея,
Как перед смертию, когда уж ноги
стынут,

Дрожа в припадках злой, неведомой
болезни
И трепеща под острыми концами
Твоих холодных, леденящих стрел.
За мной охотишься ты, мысли дух,
Окутанный, ужасный, безымянный —
Охотник из-за туч! —
Как молниею, поражен я глазом,
Насмешливо из темноты смотрящим!
И так лежу я, извиваясь,
Согбенный, скрюченный, замученный
свирепо
Мученьями, что на меня наслал ты,
Безжалостный охотник,
Неведомый мне бог! —
Рази же глубже,
Еще раз попади в меня и сердце
Разбей и проколи!
Но для чего ж теперь

Тупыми стрелами меня терзать?
Зачем опять ты смотришь на меня,
Ненасытимый муками людскими,
Молниеносным и злорадным бога взглядом?
Да, убивать не хочешь ты,
А только мучить, мучить хочешь!
Зачем тебе, зачем мое мученье,
Злорадный незнакомый бог?
Я вижу, да!
В полночный час подкрался ты ко
мне.
Скажи ж, чего ты хочешь?
Меня теснишь и давишь ты,
И, право, чересчур уж близко!
Ты слушаешь дыхание мое,
Подслушиваешь сердца ты биенье,
–
Да ты ревнуешь! Но к кому ж ревнуешь?
Прочь, прочь! Куда —

Пробраться затеваешь ты?
Ты в сердце самое проникнуть хочешь,
В заветнейшие помыслы проникнуть!
Бесстыдный ты, чужой мне, вор!
Что хочешь выкрасть ты себе на долю
И что подслушать хочется тебе?
Что хочешь выпытать ты от меня,
мучитель?
Божественный палач!
Или я должен, как собака,
Валяться пред тобой, хвостом виляя
И отдаваясь вне себя от страсти,
Тебе в любви виляньем признаваться?
Напрасно трудишься,
Рази сильней!
Какой укол ужасный!
Нет, не ищейка я тебе – твоя добыча.
Безжалостный охотник,

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь