Так говорил Заратустра

голубым тропам —
– туда, к золотому чуду, к вольному челноку и хозяину его; но это – виноградарь, ожидающий с
алмазным ножом, —
– твой великий избавитель, о душа моя, безымянный – только будущие песни найдут ему имя! И
поистине, уже благоухает твое дыхание будущими песнями, —
– уже пылаешь ты и грезишь, уже пьешь ты жадно из всех глубоких, звонких колодцев-утешителей, уже отдыхает твоя тоска в блаженстве будущих песен! —

О душа моя, теперь я дал тебе все и даже последнее свое, и руки мои опустели для тебя:
в том, что я
велел тебе петь
, был последний мой дар!
За то, что я велел тебе петь, скажи же, скажи:
кто
из нас должен теперь – благодарить? – Но лучше: пой мне, пой, о душа моя! И предоставь мне благодарить! —
Так говорил Заратустра.
Другая танцевальная песнь
1
«В твои глаза заглянул я недавно, о жизнь: золото мерцало в ночи глаз твоих – сердце мое замерло от
этой неги:

– челн золотой, как в зерцале, мерцал там на водах ночных, точно качалка, ныряющий, и
всплывающий, и все снова и снова кивающий челн золотой!
На стопу мою, падкую к танцу, ты метнула свой взор, свой качально улыбчивый, дымчатый, вспыльчивый взор:
Только дважды коснулась ручонками ты погремушки своей – и уже закачалась нога моя в приступе
танца. —
Пятки мои покидали уже землю, замер я на носках, тебе внемля: ведь уши танцора – в цыпочках его!

К тебе прыгнул я – ты отпрянула вмиг; и лизнули меня на лету зашипевшие змейки волос вдруг
взлетевших твоих!
От тебя я отпрыгнул назад и от змей твоих прикасаний; ты стояла уже, обернувшись слегка, и глаза
были полны желаний.
Глазами розня, учишь меня ты стезям криведным; на стезях криведных учится стопа моя – козням!
Я люблю тебя дальней, ты вблизи мне пуще неволи; твое бегство манит меня, поиск твой полонит

меня – я страдаю, но ради тебя разве я не готов и к юдоли!
Ты, чей холод, как зуд, чье презренье – искус, чей уход, точно жгут, чья насмешка – укус:
– ты ль не была ненавистна всегда, ты, вязальщица, повивальщица, зазывальщица, домогальщица и
находчица! Ты ль не была и любима всегда, непорочная, нетерпячая, ветроногая, детоокая грехотворица!
Куда же ты тащишь меня, неугомонка и невиданка? И вновь избегаешь меня, сладкая-сладкая горлица
и грубиянка!

Я в танце несусь за тобою, я с ритмом твоим неизбытно един. Где же ты? Протяни мне руку! Ну, хоть
палец один!
Здесь пещеры и дебри – мы же заблудимся вместе! Стой! Да потише! Не видишь ли ты, как мелькают
вокруг стаи сов и летучие мыши?
Ты сова! Ты летучая мышь! Ты охоча меня дразнить? Где мы, где? У собак, видно, ты научилась так
тявкать и выть.
Зубки белые скалишь прелестно на меня ты без слов, и сверлят меня злючие глазки из кудластых твоих
завитков!

Что за пляс одурелый, точно буян; я охотник – решай, кто мне ты: ловчий пес или лань?
Ну, злая прыгунья, ко мне! Да живее, мигом! Ну-ка вверх! И барьер! Горе мне! Я и сам вот плюхнулся, прыгнув!
О, взгляни, я лежу, ты, спесивица, и молю о милости! Мне бы с тобою бродить да бродить по
тропинкам жимолостным!
– по тропинке любви сквозь кусты пятнастые, немые! Или там вдоль озера: в нем резвятся и пляшут
рыбки золотые!

Ты устала? Взгляни, вон овцы, и в воздухе завечерело: ну разве не сладко уснуть под звуки пастушьей
свирели?
Ты валишься с ног? Я тебя понесу, опусти только руки! И если ты хочешь пить, скажи – я нашел бы,
чем тебя утолить, но тебе не до этой услуги!
– О, что за чертовка, плутовка, так ловко исчезла змеею-скользянкой! Куда? Но от рук два пятна на
лице горят, точно красные ранки!

Я, право, устал изрядно пастушить твоих ягнят! До сих пор, о ведьма, я пел для тебя, нынче
ты
завизжишь – у меня!
Будешь плясать и ахать плетке моей вслед! Я не забыл-таки плетку? – Нет!»
2
Так отвечала мне жизнь тогда и при этом зажала изящные ушки свои:
«О Заратустра! Не щелкай так страшно своей плеткой! Ты ведь знаешь: шум убивает мысли – а ко мне
как раз пришли такие нежные мысли.

Мы с тобою оба – сущие недобродеи и незлодеи. По ту сторону добра и зла обрели мы свой остров и
зеленый свой луг – мы вдвоем, одни! Уже оттого и должны мы ладить друг с другом!
И если мы и не любим друг друга от чистого сердца, – то гоже ли злиться на то, что не любишь от
чистого сердца?
И что я лажу с тобою, и часто слишком лажу, ты знаешь это: и все оттого, что ревную тебя я к
мудрости твоей. Ах, эта мудрость, полоумная старая дура!

Если бы мудрость твоя сбежала однажды от тебя, ах! тогда мигом сбежала бы от тебя и моя любовь».
Тут жизнь задумчиво оглянулась вокруг и тихо сказала: «О Заратустра, ты мне недостаточно верен!
Ты любишь меня вовсе не так сильно, как говоришь; я знаю, ты думаешь о том, что хочешь скоро
покинуть меня.
Есть старый тяжелый-тяжелый колокол-ревун: он ревет по ночам до самой твоей пещеры:

– когда ты слышишь, как колокол этот бьет полночь, тогда между первым и двенадцатым ударом
думаешь ты о том —
– ты думаешь о том, о Заратустра, я знаю это, что ты хочешь скоро покинуть меня!»
«Да, – отвечал я робко, – но ты знаешь также – И я сказал ей нечто на ухо, прямо в ее спутанные, желтые, безумные пряди волос.
«Ты
знаешь
это, о Заратустра? Этого не знает никто…»

И мы стояли лицом к лицу и глядели на зеленый луг, на который как раз набегал прохладный вечер, и
плакали вместе. – И жизнь была тогда мне милее, чем вся моя мудрость когда-либо. —
Так говорил Заратустра.
3
Раз!
О, внемли, друг!
Два!
Что полночь тихо скажет вдруг?
Три!
«Глубокий сон сморил меня, —
Четыре!
Из сна теперь очнулась я:
Пять!
Мир – так глубок,
Шесть!
Как день помыслить бы не смог.
Семь!
Мир – это скорбь до всех глубин, —
Восемь!
Но радость глубже бьет ключом!
Девять!

Скорбь шепчет: сгинь!
Десять!
А радость рвется в отчий дом, —
Одиннадцать!
В свой кровный, вековечный дом!»
Двенадцать!
Семь печатей (или: пение о Да и Аминь)
1
Если я прорицатель и полон того пророческого духа, что носится над высокой скалой между двух
морей —
– носится между прошедшим и будущим, как тяжелая туча, – враждебный удушливым низменностям и
всему, что устало и не может ни умереть, ни жить:

готовый к молнии в темной груди и к лучу искупительного света, чреватый молниями, которые
говорят Да и смеются, готовый к пророческим молниеносным лучам, —
– но блажен, кто так чреват! И поистине, кто должен некогда зажечь свет будущего, тому приходится
долго висеть, как тяжелая туча, на вершине скалы! —
О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному кольцу колец – к кольцу возвращения!

Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что
люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
2
Если гнев мой некогда разрушал могилы, сдвигал пограничные столбы и скатывал старые, разбитые
скрижали в отвесную пропасть, —
Если насмешка моя некогда сметала, как сор, истлевшие слова и я приходил, как метла для пауков-

крестовиков и как очистительный ветер – для старых удушливых склепов, —
Если некогда сидел я, ликуя, на месте, где были погребены старые боги, благословляя мир, любя мир, возле памятников старых клеветников на мир:
ибо даже церкви и могилы Бога люблю я, когда небо смотрит ясным оком сквозь разрушенные своды
их; я люблю сидеть, подобно траве и красному маку, на развалинах церквей, —
О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному кольцу колец – к кольцу возвращения?

Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что
люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
3
Если некогда дыхание снисходило на меня от дыхания творческого и от той небесной необходимости,
что принуждает даже случайности водить звездные хороводы, —
Если некогда смеялся я смехом созидающей молнии, за которой, гремя, но с покорностью следует
долгий гром действия, —

Если некогда за столом богов на земле играл я в кости с богами, так что земля содрогалась и
трескалась, изрыгая огненные реки, —
ибо земля есть стол богов, дрожащий от новых творческих слов и от шума игральных костей, —
О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному кольцу колец – к кольцу возвращения?
Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что
люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!

Ибо я люблю тебя, о Вечность!
4
Если некогда одним глотком опорожнял я пенящийся кубок с пряною смесью, где хорошо смешаны
все вещи, —
Если некогда рука моя подливала самое дальнее к самому близкому, и огонь к духу, радость к
страданию и самое худшее к самому лучшему, —
Если и сам я крупица той искупительной соли, которая заставляет все вещи хорошо смешиваться в
кубковой смеси, —

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному кольцу колец – к кольцу возвращения?
Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что
люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
5
Если я люблю море и все, что похоже на море, и больше всего, когда оно гневно противоречит мне, —
Если есть во мне та радость искателя, что гонит корабль к еще не открытому, если есть в моей радости
радость мореплавателя, —

Если некогда восклицало ликование мое: «берег исчез – теперь спали с меня последние цепи —
– беспредельность шумит вокруг меня, где-то вдали блестит мне пространство и время, ну что ж!
вперед! старое сердце!» —
О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному кольцу колец – к кольцу возвращения?
Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что
люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
6

Если добродетель моя – добродетель танцора, и часто прыгал я обеими ногами в золотисто-
изумрудный восторг;
Если злоба моя – смеющаяся злоба, живущая под кустами роз и под изгородью из лилий:
– ибо в смехе все злое собрано вместе, но признано священным и оправдано своим собственным
блаженством —
И если в том альфа и омега моя, чтобы все тяжелое стало легким, всякое тело – танцором, всякий дух –
птицею; и поистине, в этом альфа и омега моя! —

О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному кольцу колец – к кольцу возвращения?
Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что
люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
7
Если некогда простирал я тихие небеса над собою и летал на собственных крыльях в собственные
небеса;
Если я плавал, играя, в глубокой светлой дали, и прилетала птица-мудрость свободы моей:

– ибо так говорит птица-мудрость: «Знай, нет ни верха, ни низа! Бросайся повсюду, вверх и вниз, ты,
легкий! Пой! перестань говорить!
– разве все слова не созданы для тех, кто запечатлен тяжестью? Не лгут ли все слова тому, кто легок!
Пой! перестань говорить!» —
О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному кольцу колец – к кольцу возвращения?
Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что

люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
Часть четвертая, и последняя
Ах, где в мире совершалось больше
безумия, как не среди сострадательных?
И что в мире причиняло больше страдания,
как не безумие сострадательных?
Горе всем любящим, у которых нет более
высокой вершины, чем сострадание их!
Так говорил однажды мне дьявол:
«Даже у Бога есть свой ад – это любовь его к
людям».
И недавно я слышал, как говорил он такие
слова: «Бог мертв; из-за сострадания своего

к людям умер Бог».
Так говорил Заратустра
Жертва медовая
– И снова бежали месяцы и годы над душой Заратустры, и он не замечал их; но волосы его побелели.
Однажды, когда он сидел на камне перед пещерой своей и молча смотрел вдаль – ибо отсюда далеко
видно было море поверх вздымавшихся пучин, – звери его задумчиво ходили вокруг него и наконец
остановились перед ним.

«О Заратустра, – сказали они, – не высматриваешь ли ты счастья своего?» – «Что мне до счастья! –
отвечал он. – Я давно уже не стремлюсь к счастью, я стремлюсь к своему делу». – «О Заратустра, – снова
заговорили звери, – это говоришь ты, как тот, кто пресыщен добром. Разве не лежишь ты в лазоревом
озере счастья?» – «Плуты, – отвечал Заратустра, улыбаясь, – как удачно выбрали вы сравнение! Но вы

знаете также, что счастье мое тяжело и не похоже на подвижную волну: оно гнетет меня и не отстает от
меня, прилипнув, как расплавленная смола».
Тогда звери продолжали задумчиво ходить вокруг него и затем снова остановились перед ним. «О
Заратустра, – сказали они, – так вот
почему
ты сам становишься все желтее и темнее, хотя волосы твои

хотят казаться белыми, похожими на лен? Смотри же, ты сидишь в своей смоле!» – «Что говорите вы, звери мои, – сказал Заратустра, смеясь, – поистине, я клеветал, говоря о смоле. Что происходит со мною, бывает со всеми плодами, которые созревают. Это
мед
в моих жилах делает мою кровь более густой и
мою душу более молчаливой». – «Должно быть, так, о Заратустра, – отвечали звери, приближаясь к

нему, – но не хочешь ли ты сегодня подняться на высокую гору? Воздух чист, и сегодня мир виден
больше, чем когда-либо». – «Да, звери мои, – отвечал он, – вы даете прекрасный совет, и он мне по
сердцу: я хочу сегодня подняться на высокую гору! Но позаботьтесь, чтобы там мед был у меня под
руками, золотой сотовый мед, желтый и белый, хороший и свежий, как лед. Ибо знайте, я хочу там
наверху принести жертву медовую».

Но когда Заратустра был на вершине, отослал он домой зверей, провожавших его, и нашел, что теперь
он один, – тогда засмеялся он от всего сердца, оглянулся кругом и так говорил:
Я говорил о жертвах и о медовых жертвах; но это было только уловкою речи моей и поистине
полезным безумием! Здесь наверху я могу говорить уже свободнее, чем перед пещерами отшельников и
домашними животными их.

Что говорил я о жертвах! Я расточаю, что дарится мне, я расточитель с тысячью рук; как бы мог я
называть это – жертвоприношением!
И когда я хотел меду, хотел я лишь приманки и сладкой патоки и отвара, которым лакомятся ворчуны
медведи и странные, угрюмые, злые птицы:

– лучшей приманки, в какой нуждаются охотники и рыболовы. Ибо если мир похож на темный лес, населенный зверями, на сад для услады всех диких охотников, то, по-моему, он еще больше и скорее
похож на бездонное богатое море,
– на море, полное разноцветных рыб и раков, из-за которого сами боги пожелали бы стать рыболовами
и закинуть сети свои: так богат мир странностями, большими и малыми!
Особенно человеческий мир, человеческое море – в
него

закидываю я теперь свою золотую удочку и
говорю: разверзнись, человеческая бездна!
Разверзнись и выбрось мне твоих рыб и сверкающих раков! Своей лучшей приманкой приманиваю я
сегодня самых удивительных человеческих рыб!
– само счастье свое закидываю я во все страны, на восток, на юг и на запад, чтобы видеть, много ли
человеческих рыб будут учиться дергаться и биться на кончике счастья моего.
Пока они, закусив острые скрытые крючки мои, не будут вынуждены подняться на высоту мою, самые

пестрые пескари глубин к злейшему ловцу человеческих рыб.
Ибо
таков
я от начала и до глубины, притягивающий, привлекающий, поднимающий и возвышающий, воспитатель и надсмотрщик, который некогда не напрасно говорил себе: «Стань таким, каков ты есть!»
Пусть же люди поднимаются
вверх
ко мне: ибо жду я еще знамения, что час нисхождения моего
настал, еще сам я не умираю, как я должен среди людей.

Поэтому жду я здесь, хитрый и насмешливый, на высоких горах, не будучи ни нетерпеливым, ни
терпеливым, скорее как тот, кто разучился даже терпению, ибо он не «терпит» больше.
Ибо судьба моя дает мне время: не забыла ли она меня? Или сидит она за большим камнем в тени и
ловит мух?
И поистине, я благодарен вечной судьбе моей, что она не гонит, не давит меня и дает мне время для
шуток и злобы: так что сегодня для рыбной ловли поднялся я на эту высокую гору.

Ловил ли когда-нибудь человек рыб на высоких горах? И пусть даже будет безумием то, чего я хочу
здесь наверху и что делаю: все-таки это лучше, чем если бы стал я там внизу торжественным, зеленым и
желтым от ожидания —
– гневно надутым от ожидания, как завывание священной бури, несущейся с гор, как нетерпеливец, который кричит в долины: «Слушайте, или я ударю вас бичом Божьим!»
Не потому, чтобы я сердился на этих негодующих: они хороши лишь для того, чтобы мне посмеяться

над ними! Я понимаю, что нетерпеливы они, эти большие шумящие барабаны, которым принадлежит
слово «сегодня», или «никогда»!
Но я и судьба моя – мы не говорим к «сегодня», мы не говорим также к «никогда»: у нас есть терпенье, чтобы говорить, и время, и даже слишком много времени. Ибо некогда он должен же прийти и не может
не прийти.
Кто же должен некогда прийти и не может не прийти? Наш великий Хазар, наше великое, далекое

Царство Человека, царство Заратустры, которое продолжится тысячу лет.
Далека ли еще эта «даль»? что мне до этого! Она оттого не пошатнется – обеими ногами крепко стою я
на этой почве.
– на вечной основе, на твердом вековом камне, на этой самой высокой, самой твердой первобытной
горе, где сходятся все ветры, как у грани бурь, вопрошая: где? откуда? куда?

Здесь смейся, смейся, моя светлая, здоровая злоба! С высоких гор бросай вниз свой сверкающий, презрительный смех! Примани мне своим сверканием самых прекрасных человеческих рыб!
И что во всех морях принадлежит
мне
, что мое и для меня во всех вещах, –
это
выуди мне,
это
извлеки ко мне наверх: этого жду я, злейший из всех ловцов рыб.
Дальше, дальше, удочка моя! Опускайся глубже, приманка счастья моего! Источай по каплям

сладчайшую росу свою, мед сердца моего! Впивайся, моя удочка, в живот всякой черной скорби!
Смотри вдаль, глаз мой! О, как много морей вокруг меня, сколько зажигающихся человеческих
жизней! А надо мной – какая розовая тишина! Какое безоблачное молчание!
Крик о помощи
На следующий день Заратустра опять сидел на камне своем перед пещерою, в то время как звери его
блуждали по свету, чтобы принести домой новую пищу, – а также и новый мед: ибо Заратустра истратил

старый мед до последней капли. Но пока он так сидел, с посохом в руке, и рисовал свою тень на земле, погруженный в размышление, и поистине! не о себе и не о тени своей, – он внезапно испугался и
вздрогнул: ибо он увидел рядом со своею тенью еще другую тень. И едва он успел оглянуться и быстро
встать, как увидел вблизи себя прорицателя, того самого, которого он однажды кормил и поил за столом

своим, провозвестника великой усталости, учившего: «Все одинаково, не стоит ничего делать, в мире нет
смысла, знание душит». Но тем временем изменилось лицо его; и когда Заратустра взглянул ему в глаза, вторично испугалось сердце его: так много дурных предсказаний и пепельносерых молний пробежало по
этому лицу.
Прорицатель, почувствовавший, что произошло в душе Заратустры, провел рукою по лицу своему, как

бы желая стереть его; то же сделал и Заратустра. И когда они оба, молча, так оправились и подкрепили
себя, они подали друг другу руку, чтобы показать, что желают узнать один другого.
«Милости просим, предсказатель великой усталости, – сказал Заратустра, – ты не напрасно однажды
был гостем за моим столом. Также и сегодня ешь и пей у меня и прости, если веселый старик сядет за стол

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь