Свобода

У моих родителей было очень четкое понимание того, кому нельзя доверять. 

Мне.

Почему так? Как же так? Быть может, я сделал что-то ужасное в юном детстве? Убил собаку? Спалил квартиру? Проявил себя как исчадие ада на земле?

Нет, просто они решили не доверять мне ни в чем. Ни в том, чтобы я самостоятельно что-то выучил к спектаклю в садике, ни в том, чтобы я разобрался, как не потеряться в собственном районе или как не спалить яичницу.

Мне нельзя было подходить к плите до 13 лет, а выходить на улицу без присмотра взрослого до 15. Тенденция надзирательства продолжилась даже когда я закончил универ и начал первые шаги в мире работы.

Нет, меня не водили за ручку в школу или вышку, я ездил сам. Но «присмотр взрослого» все равно присутствовал – бабушка неизменно выглядывала в окно, демонстративно вытягивая шею. Я обязан был дойти до остановки, развернуться и помахать ей рукой. Она уходила в квартиру только, когда автобус уезжал. Если я каким-то образом решал идти на другую остановку, мне вечером предъявляли – что она стояла полчаса, и так меня и не нашла в толпе, что готова была уже бежать на улицу, вдруг меня похитили, что позвонила днем соседке, которая на этом автобусе ездит в поликлинику, и узнала, был ли я в салоне или нет.

С работой была та же фигня. Каждый мой шаг контролировался либо ею, либо ее миньонами. Каждый. Даже поход в туалет в мой законный перерыв. Секретов не существовало.

Если вы спросите, почему я жил с бабушкой – она меня растила, у нас была двушка в Киеве, а у меня образование филолога английского языка и зарплата в 1500 гривен. Это оправдания – на деле же искать собственное жилье мне даже в голову не пришло. ВООБЩЕ! Мысли такой не было в системе координат, не закрадывалась, а когда были моменты, они пресекались отчаянным воем «Пропаду, как пить дать!»

В общем, вы поняли картину.

В Киеве мою бабушку, казалось, «знали все». Нельзя было зайти в магазин, купить что-то вредное на перемене или после школы, чтобы об этом ей потом не доложили с ужасом в голосе. Нельзя было сказать кому-то что-то, не уступить место на остановке какой-то далеко не престарелой тетечке в платочке, чтобы через два дня меня этим не ткнули дома. Нельзя было ничего.

О своем детстве вне школы и вне родительского дома я помню так.

Стоишь на крыльце школы, глядя смеющейся толпе одноклассников вслед, и идешь на остановку. Необходимо занять очередь в следующие 7 минут, иначе в маршрутку не попасть. Если в маршрутку не попасть, бабушка простоит в окне лишние полчаса, вытягивая свою сморщенную шею, и задолбает проходящих мимо знакомых, видели ли они меня. Чтобы она не стояла, надо позвонить. Звонишь, что опаздываешь. Надо рассказать в подробностях, почему, причем самому навязаться, иначе будет «Ты мне ничего не рассказываешь». Выслушать, как я должен себя вести на остановке, перечислить всех присутствующих знакомых. Положить трубку, когда приедет следующий автобус. Потом идти по дорожке до дома и слышать, как она меня зовет из окна. Первый этаж, угловая квартира. Просмотр во все стороны.

Иногда я пытался проехать свою остановку или шел домой окольными путями, чтобы не слышать ее крика. Мне было стыдно, когда оборачивалась вся толпа, вышедшая из автобуса. Но тогда ко мне в транспорте приставала одна из ее подруг – почему я не выхожу, куда я еду. Или в толпе на другом конце района возникала другая знакомая, выпытывающая, почему я не дома и не на учебе. Тогда было стыдно врать. Не ответить – нельзя. Через пять минут этот божий одуванчик выйдет на моей остановке/пойдет к своему дому, и пройдет мимо нашего балкона.

Я привык, что что бы я не сделал, бабушке «доложат», куда я, с кем и в каких позах.

Если я вдруг что-то делал совсем не так – шел пешком вместо того, чтобы тратить деньги на автобус, не звонил, потому что разрядилась батарейка на телефоне или не было денег, читал книжку после выполнения уроков вместо того, чтобы делать больше уроков (даже если их не было – делай наперед) – я предавал доверие семьи.

Это говорилось открыто. Я – угроза будущего нашей семьи, предатель, не желающий стремиться к высоким заработкам, ничего не понимающий ребенок, который «как отец», хочет только делать то, что он хочет. Эгоист. Неблагодарный. Как я посмел. На меня тут же спускали всех собак, тяжелую артиллерию из фраз, которые еще больше ограничивали мою свободу – в будущем. Это началось так рано, что к подростковому возрасту у меня не было даже мысли о том, что я могу взбунтоваться.

Я принимал их слова как данность. За чистую монету. Так устроен мир, так все живут, а кто так не живет – идиот несчастный, в семье которого нет Великой Идеологии, а значит я лучше, они хуже.

Это только одна из сторон, как мое взросление повлияло на социальные контакты.

Самая частая ремарка из моих уст в адрес одноклассников, которые предлагали пойти развеяться, была «Мне нельзя». В каком-то смысле, мне до сих пор «Нельзя», если посмотреть на количество возможностей, которым я по идиотским причинам говорил: «Нет».

У меня редко пропадает это чувство, что за мной следят. Я сижу, печатаю этот пост, но как будто ощущаю, что там на улице кто-то идет и смотрит в мое окно, и мне прилетит кара небесная за творчество. Я чувствую взгляд, втягиваю голову в плечи, нервно дергаю ногой, если уделяю время чему-то, что не приносит профит или не касается учебы. А если никто не идет, то кто-то стоит. Всегда. За моим левым плечом. Фантомное ощущение, что я под постоянным надзором, даже если живу полтора года в одиночестве, а пес забился под диван и дрыхнет там без задних лап. И якобы делает это кто-то, кому я обязан безусловно доверять, а не гипотетический Большой Брат. Из самых наилучших побуждений. Чтобы притащить меня к славе и лучшему будущему, а я такой дурак херней страдаю.

Даже побег в другую страну не избавил меня от поведения марионетки. Родители либо далеко, либо умерли, но нет – кто-то все равно дергает за ниточки. Они отрезаны, но движения я повторяю те же, что и в 6 классе. Потому что я знаю, что Они узнают – и все. Я буду отлучен от безопасности нашей социальной группы. Предам их.

А предателей карают.

Проблема даже не в самих этих мыслях, а в том, как они теперь влияют на меня и мою жизнь. За мной не просто следили, чтобы потом тыкнуть, распять и самоутвердиться. Меня так воспитывали, серьезно и планомерно. 

Разница в том, что против проявления самоутверждения ты можешь бунтовать – с ним понятно, что это проблема того человека, что тебя гнетет, и ситуация воспринимается, как что-то плохое, чужеродное, не твое. Нарушение твоего права на свободу. Против этого легко возмутиться, поставить границы, отвоевать. Уйти из дома, наконец, чтобы не потерять свою личность и не терпеть.

Меня же натаскали думать, что это НОРМАЛЬНО. Настолько нормально, что все остальные взаимоотношения внутри семьи – кощунство. Это не просто «так должно быть», а высшая форма, слияние, которого должны стремиться все вокруг. Эта тюрьма – самое естественное состояние на свете. И я должен быть благодарен за нее, за такую заботу. Это – самый ценный родительский вклад в мою жизнь, и я обязан отплатить им покорностью и деньгами. Чем-то равнозначно огромным и энергозатратным.

Собой, по сути.

Но это все же тюрьма. И я в ней – не человек, а заключенный под строгим надзором. Я вспоминаю, как у мамы одной из любимых фраз в тот период, когда она все-таки стала меня пытаться интегрировать в социум, была «Шаг вправо, шаг влево – расстрел за попытку к бегству». Я не шучу. Мне это под соусом юмора и иронии озвучивалось в спину всякий раз, когда я собирался с непонятно как возникшими друзьями в кино (в строго выбранный мамой кинотеатр), или ехал к моей второй бабушке через весь город.

Я считал это самостоятельностью. Доверием. Мне доверили себя самого.

Ага.

За всю мою подростковую жизнь я только однажды (и не по своей вине) свернул с этой протоптанной дорожки в сторону – за меня решили друзья, что мы лучше поедем на другой конец города в новый Аймакс, а после фильма мы сели не на ту маршрутку, о которой я вообще не знал, как на ходит. Мы в итоге добрались до метро, но я был в полной панике. Я опоздал домой на час. Я не смог объяснить в трубку, где мы находимся, куда мы едем. Я сидел на иголках и порывался выйти на каждой остановке. Все пропало, шеф!

Разумеется, эта ситуация только доказала мне, что родителей надо слушать всегда. И что они правы – если не послушать, то произойдет пиздец.

Когда я вернулся, в квартире стояла такая тишина, что я уже попрощался со своим местом в этом доме. Сам пошел в комнату и стал молча собирать свои вещи, думая, как же я выживу теперь. На улице. Один.

Все разрулилось тогда, но с тех пор я не проявлял никакой инициативы в прогулках с друзьями. Прощался и уходил до того, как все могло свернуть не в ту степь. Как удивительно, что к 17 годам у меня не было ни одного друга, да?

Эту тюрьму я теперь создаю себе сам, где бы я не находился. Привязываю себя к квартире, к работе, в собаке. Читаю лонгриды фрилансеров, которые говорят о свободной и счастливой жизни, о том, что могут распоряжаться своим временем, и охуеваю – где это у меня. Нет.

Я постоянно типа работаю, но если посмотреть на трекер (без теста гипотезы никуда), то впахиваю я не больше 6 часов в день все равно. А остальное время? А остальное – куда? Почему моя жизнь так до сих пор пуста, если у меня дохуиллион времени, а в соцсети я не хожу? Я постоянно дома, я не социализируюсь, не иду никуда учиться, чему хочется, и только работаю, выгуливаю пса, и липну в интернет или игры. Каждая попытка в блоггинг или в творчество – это трата такого количества ресурсов, что я попеременно то бросаю, то начинаю снова. Как будто садится батарейка за одни лишь мысли в эту сторону.

Понимание чужеродности этого состояния посетила меня три дня назад. Три дня, КАРЛ! Я вдруг с особой четкостью понял, что… мне по сути не перед кем отчитываться.

Вообще.

СОВСЕМ.

Но, как и с любыми штуками, которые были не просто явлением, а воспитанием, ко мне пришла не радость и Эврика, а первобытный ужас, медленно перерастающий в апатию и «гоу под одеялко, котик».

Тыл не прикрыт. Никого рядом нет. Меня нет. Веры в себя нет. Чувства, что справлюсь – нет. С кем справляться? Хуй его знает. С жизнью. Нет, не смогу. Куда мне. Где моя тюрьма?

Уровень стресса подскочил так резко и так сильно, что пришлось себя откачивать медитацией, на которую я забил месяц назад.

А потом я стал думать.

Для кого я медитирую?

Для кого я веду учет сделанного и не сделанного?

Для кого я пишу посты?

Для кого внедряю все эти приемы эффективности?

Ой не для себя.

Блин, да не нужны мне они вообще. Я и без них сам по себе достаточно прокачан в эффективности, планировании и прочей лабуде. И в просчете наперед тоже, это так-то единственный скилл, в котором я более-менее уверен. 

В чем я не прокачен – так это в действии по направлению к чему-то важному для МЕНЯ. А откуда, если моего ничего нет? Даже я сам – не свой собственный.

Я считал, что просто никак не могу справиться с чувством вины за свой эгоизм. Думал, что мне начала жать корона праведника и правильного мальчика. Думал, что это просто не моя сфера работы, не мой путь, и надо просто найти себя (пафос, пафос). Думал, что во всем виноват нарушенный режим сна, моя нынешняя ситуация, моя лень, мое что-то еще.

А ответ оказался гораздо проще и сложнее одновременно – я все еще действую так, будто у меня нет свободы воли. И как следствие - у меня нет ни грамма доверия к себе как к человеку. Черт возьми, сегодня утром я не был уверен в том, что правильно держу щетку, правильно стою над раковиной, включаю адекватную температуру воды, провожу достаточно времени за этим занятием и т.д.

В своем собственном сознании я не определяюсь как Человек, мать твою! Который базово знает какие-то вещи, узнал их давным-давно, запроцессил и освободил ресурсы мозга под другие задачи.

Я не освободил. Я сомневаюсь даже в том, сижу ли под верным углом к письменному столу, как брать в ладонь собачий поводок или ставить чайник на плиту. На какую из конфорок, блять? Их целых четыре!

Твою бабушку!

Я не доверяю себе. А как я могу? Если я потеряюсь. Если я начну стремиться в мир, то меня обязательно убьют, изнасилуют, обманут. Если я – это пассивное нечто, которое может только реагировать на обстоятельства, а не что-то в них решать. Опции «решать» не завезли. Смирившийся узник, которому не положено что-то делать, кроме как идти по протоптанной специально под заключенных дорожке, и не сходить с нее ни в коем случае. За двор не выходить.

Но тюрьмы на самом деле нет. Есть большой и открытый во все стороны мир, который пугает меня потому, что я не научился в свое время навигации в нем. В листьях деревьев слышится эхо слов надзирателя, что пропадешь, не обеспечишь себя, не сможешь, зачем пытаться, что ты пытаешься доказать, твое место на нарах, я знаю жизнь, а ты нет. Каждый встречный – априори враг, пока не доказано обратное. И где же чертова протоптанная дорожка? Та самая, по которой надо ходить себе и не париться? Дайте две! Вот вы, блогеры, коучи, гуру, ютуб – давайте ее, срочно!

Но не задерживаются все эти великие увещевания. Не прилипают новые привычки, их даже начать порой выполнять ежедневно – нереально. Выпрыгнул из одной тюрьмы, ищу следующую, и ни одна не работает.

А ее просто в принципе не должно быть. Эта дорожка бледнеет среди внезапно взорвавшегося цветами мира. Ее границы растворяются во вкусно пахнущей после дождя земле, и когда ты понимаешь это - вокруг становится очень тихо. Так тихо, что даже, быть может, можно услышать самого себя. Приблизиться, познакомиться, расслабиться. Мы живы. Я – жив. И я часть всего этого, что обступило меня со всех сторон, такого яркого и такого необъятного.

Это - свобода. По определению, свобода – это способность выбирать свои действия. Даже если бабушка все еще стоит где-то там за плечом и играет свою выбранную роль. Даже если мама «смотрит с небес» и осуждает. Выбираю я.

состояние субъекта, в котором он является определяющей причиной своих действий, то есть они не обусловлены непосредственно иными факторами, в том числе природными, социальными, межличностно-коммуникативными и индивидуально-родовыми

- спасибо, Википедия.

Если посмотреть на жизнь, то так и выходит - есть только я. От начала моего существования и до его конца. Мои руки, мой мозг, мои стремления и желания, и загоны, конечно – куда без них. И есть мир вокруг, огромный, наполненный большой опасностью и большой же радостью, и всем тем, на что я смотрел год за годом из-за решетчатого окна и втайне думал (не признаваясь самому себе) - «Когда-нибудь». Я выйду. Я буду жить. Мне будет страшно, но я буду жить. Научусь, прокачаюсь, определю. Намечу, распланирую, создам.

Настоящий мир такой родной и такой правдивый, а все что было до – это неважно кем выстроенная призрачная тюрьма. Ее сочащиеся влагой стены, покрытые царапинами и неуклюжими надписями, исчезли еще 9 лет назад, в день, когда я получил синюю книжечку со страшной фотографией себя самого. Государство признало меня способным к свободе. Я получил "Get out of Jail Free" card, и не понял этого.

Надо всего лишь сделать маленький шаг вбок в густую апрельскую траву, открыть глаза и осознать.

Ложки-дорожки нет. Я все это время ходил по этому большому обычному и общему миру, топтал зону вокруг одного дерева, кругами, год за годом, как бестелесный дух из фантазийного рассказа – привязанный к одному надгробию на веки вечные.

Но я – не он.

Я - человек. Я свободен. Мне пора идти дальше, пора идти вперед.

И я справлюсь – даже если мне будет очень сложно, а скорее всего, так и будет. И это абсолютно в порядке вещей.