солнце

В парадной пахнет кошками и мокрой, свалявшейся темнотой. Дверь обита дерматином, бледно коричневым с несколькими светлыми царапинами, ещё приличным, хоть и давно не новым. В прихожей только покосившаяся вешалка и пара потёртых ботинок у стены, и все та же влажная темнота, здесь пахнущая бабушкиным ковром и дымом. Единственный источник света, дверь на кухню, захлопывается на сквозняке.

Кухня - окна в заснеженный, окутанный серым туманом двор, пепельница, очевидно одолженная в какой-то задрипаной пивной, нагруженная окурками, холодные батареи, гора грязной посуды в раковине и две девушки - одна на табурете у стола, вторая на подоконнике. Форточка дребезжит на ветру, девушка на подоконнике качает ногой в дырявом носке и курит. 

 - Знаешь, я ничего не боялась, - говорит та, что на табурете, так низко склонившись над столом, что второй видно только пробор. - Теперь - боюсь. Как это глупо - я не боюсь ни бомбежек, ни темноты, ни держаться с девочками за ручку - а как подумаю, что ещё полгода без малого осталось, так все. 

 - Зря, - она держит сигарету большим и указательным пальцем, и те от вишнёвого фильтра всегда становятся сладкими, Инна почему-то вспоминает это сейчас. - Ты сильная и мозгов у тебя в достатке, справишься. Шарага - даже такая понтовая - та же школа, ничего в ней нет страшного. Это только кажется сейчас, а проучишься с недельку - сама увидишь.

 - Да при чем тут, - поднимает голову и мутный солнечный луч скользит по мягкой линии ее скул, очерчивая родинку на щеке. - Дай сигарету. При чем тут шарага? Я не боюсь поступать, что-что, а зубрить и выпендриваться я умею. Я ехать боюсь, в принципе.

 - Так останься, - она прикуривает вторую, размашисто чиркая спичкой, и протягивает собеседнице. - К нам тебя без вопросов примут хоть сейчас.

Инна затягивается, в точности копируя жест подруги, и позу, и выражение лица. С ней такое случается - она подстраивается под собеседников так увлеченно, что в одиночестве еще долго вспоминает, как подстроиться под саму себя. Юбка собирается складками на бедрах, из-под подола выглядывают черные сетчатые чулки и полоска белой кожи. Чулки такие пошлые и вычурные, что она купила их сразу, едва увидела - знала, что оценят.

 - Я не могу. Я боюсь, от этого противно, но если я останусь - сама себя презирать начну. Одно дело - бояться, другое - струсить.

 - Все ты можешь, - ее фигура выделяется на фоне подоконника и пейзажа, как вырезанная из бумаги, и бледное солнце путается в русых волосах, как-то совсем неестественно и очень красиво. Инна зачарованно смотрит на то, как напрягаются ее мышцы, когда она садится в полный рост, лицом. - Просто ты дура. Ещё и упрямая.

 - Это не ты ли тут пела дифирамбы моему не по годам развитому уму? - говорит насмешливо, но так и не разгибается, и глаза режет то ли от дыма, то ли от чего-то ещё. - Как бы там ни было, я все решила. Только не могу перестать бояться. 

 - Ну, раз решила, - она топит окурок в горе пепла и спичек, поправляет шорты и спрыгивает. Садится рядом, и смотрит на самую переносицу таким грустным, но ласковым взглядом. - Ты со всем справишься, чего бы ты не боялась. А то ты, похоже, и сама толком не знаешь. 

И она обнимает ее так, что в коконе тяжелых, знакомо и сладко пахнущих рук становится тепло, как будто нет ни сквозняка по полу, ни распахнутой форточки. Обнимает, как будто они плывут, а Инна захлебнулась волной. А та и верно захлебнулась - скоро Даша чувствует плечом, как по ее щекам текут тихие, печальные слезы. Она только бормочет что-то вроде "тише, тише" и обнимает крепче, и чем теплее кокон, тем более сыро становится - в итоге Инна отстраняется и поворачивается спиной, лицом к окну и пепельнице. Закуривает. 

 - Нам нужно это прекратить, - она еле слышно выдыхает, очень похоже на всхлип. - Мне с тобой хорошо, не подумай. Но скоро я останусь совсем одна. Кто будет мои излияния слушать? Или сопли подтирать, в общаге-то? Лучше сейчас отвыкнуть, нам же обеим лучше.

Даша молча смотрит на ее гладко выбритый затылок, потом поднимается, встаёт рядом и тоже закуривает. 

 - Хорошо, - соглашается она, разглядывая качели во дворе. - Если тебе так легче - дерзай. Но сначала расскажи.

Инна тоже смотрит во двор, такой же привычный, как ее собственный. 

 - Что рассказать?

 - Не прикидывайся большей дурой, чем уже есть, - говорит это без тени злобы или насмешки, как что-то само собой разумеющееся. - Ты знаешь, о чем я.

Повисает тишина. Они стоят, не предпринимая попыток нарушить молчание, или обняться, или хотя бы захлопнуть форточку. Наконец Инна заговаривает.

 - Я боюсь остаться одна, - она курит в точности так же, даже в том же темпе, что и собеседница, только дым выдыхает сосредоточенно, с удовольствием школьницы, которая мысленно любуется своим взрослым жестом. - Я теплолюбивая, ты же знаешь. Избалованная. Мне нужно насыщенное общение и много тепла, чтобы не поехать крышей. Чем сложнее - тем больше. А там я буду одна. Боюсь распрощаться с головой раньше, чем найду, об кого погреться. 

 - Ты такая рептилия, - она хрипло смеётся, слегка наклоняя голову. - Только тебе нужно человеческое тепло. Да, это я уже видела. Знаешь, что я тебе на это скажу?

Сигарета обжигает иннины пальцы и та с приглушённым матом стряхивает ее в пепельницу, готовая опять заплакать, сама уже не зная, почему.

 - Ты не будешь одна. Первые пару дней вокруг все время будут вертеться посторонние, об них сильно не погреешься, но немного можно - а потом ты найдешь того, кто будет вертеться постоянно. На вписке, на улице, в курилке - если есть рептилия, есть и солнце, так уж все устроено. Это те, кто тепло раздают вечно поодиночке, а таким как ты всегда есть кто-то в пару. Ты никогда не будешь одна, - обнимает ее за плечи, и теперь Инна не сопротивляется, кладет голову ей на плечо и смотрит в затянутое облаками небо. - Я была рада тебя погреть, змейка. 

Она плачет, но дышать уже легче, и не так противно от того, что кто-то ее такой видит.

А ещё Инна ничего не отвечает. Это уже не нужно.