Овод

Жизнь афинянина Сократа стала иллюстрацией всех противоречивых изменений, которые несла просветительская деятельность софистов. Родившись в семье скульптора Софроникса, он не пошел по стопам отца, а скорее продолжил дело своей матери-повитухи, Финареты. Хотя роды он принимал не у женщин, а у греческого самосознания.

От природы Сократ, по собственному мнению, обладал не лучшими задатками, поэтому был вынужден много работать над собой, подчиняя свои естественные склонности. Дисциплина и увлеченность образованием позволили ему сформировать теоретическую глубину и нравственную невозмутимость, которой он так поражал своих современников. По свидетельству Ксенофонта, во время военного похода Сократ мог три дня простоять босым в холод и дождь, пребывая в размышлениях. Во время Пелопоннесской войны он проявил необычайное мужество, а при осаде Потидеи спас воспитанника Перикла – Алкивиада.

Вернувшись с войны, Сократ больше не покидал Афины, за исключением путешествия в Эфес для знакомства с сочинением Гераклита. Большую часть денег, полученных в походах, он отдал софисту Продику за обучение, но остался им неудовлетворен, так как не нашел ответа на самый главный вопрос:

Простой греческий народ верил в собственный традиционный уклад и предания. Софисты, разрушая такую непосредственную точку зрения, лишь подменяли её другой, такой же шаткой для того, чтобы стать действительным основанием. Непосредственно вынося суждения о чем-либо, мы не мыслим, а представляем, скрывая от самих себя фундамент нашего убеждения за каким-либо конечным определением.

Сократ стал первым, кто решил взять ответственность, возложенную временем, и до конца исчерпать разгул силы суждения. Подобно оводу, он жалил вопросами невежество людей. Невежество отличается от незнания тем, что невежественный человек довольствуется собой и не сознает собственной ограниченности, поэтому Сократ не стремился оспаривать положения собеседников, противополагая им свое убеждение. В основание рассуждения он положил не какое-то конечное утверждение, а само отрицательное движение мышления. 

"Я знаю, что я ничего не знаю" [Апология Сократа, 21d] – действительное начало познания, вечное беспокойство мышления в поисках самого себя, так как только осознав собственное незнание, мы имеем возможность что-либо знать. Этот противоречивый принцип заставлял Сократа идти дальше удовлетворенности изменчивыми мнениями и позволял ему вполне успешно вскрывать ограниченность любых представлений. Так как древние греки были чрезвычайно общительным народом, он без труда мог найти собеседников среди сограждан, чтобы испытать их и собственную сознательность. 

Исходным пунктом сократовского разговора был вопрос о любом явлении, встречающемся в обычной жизни – справедлив ли тот или иной поступок, прекрасна ли какая-либо вещь. Слыша определенный ответ, Сократ вгрызался в суть дела. От единичных суждений он переходил к абстрактной всеобщности, заключая все многообразие в форме мысли. Начиная соотносить с ней единичные явления он приводил собеседников в замешательство, указывая на противоречие в их представлениях.

В разговоре с Гиппием Сократ выясняет, что люди одновременно и честны, и лживы, так как возможность солгать или высказать правду содержится в знании, которым обладают в той или иной мере все люди. Поверхностному анализу явлений, формирующему абстрактные представления, Сократ противопоставляет настоящее исследование: «Когда что-нибудь говорят, я стараюсь мыслить это, особенно если говорящий кажется мне мудрецом; желая научиться тому, о чем он говорит, я расспрашиваю его, пересматриваю все и сопоставляю сказанное с тем, чему учусь»[Гиппий меньший, 369d].

Общаясь с честолюбивым юношей Алкивиадом, Сократ показывает последнему, что стремление к власти чаще всего лишает жизни участников политической борьбы, так как все наши практические устремления всегда имеют обратную сторону, не зная которой, нам стоит опасаться достижения собственных целей, подобно Эдипу. В результате Алкивиад вынужден согласится, что ничего определенного, кроме собственного невежества, он не знает. Этот отрицательный момент мышления, выводил собеседников Сократа из непосредственной рассеянности в ином и возвращал к рассмотрению себя, ведь «забота о своём ещё не забота о самом себе» [Алкивиад I, 128d]. В противоположность такому необдуманному пути Сократ предлагает сосредоточится на познании себя, ведь «когда мы общаемся друг с другом, употребляя при этом логос, это душа относится к душе» [Там же. 130d].

«Познай самого себя – эта абсолютная заповедь ни сама по себе, ни там, где она была высказана исторически, не имеет значения только самопознания, направленного на отдельные способности, характер, склонности и слабости индивидуума, но значение познания того, что подлинно в человеке, подлинно в себе и для себя, познание самой сущности как духа» [Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т. 3; с. 6]

Сократа не интересует что представляет собой собеседник, ведь «когда Сократ беседует с Алкивиадом и употребляет логос, он обращается не к лицу Алкивиада, как кажется, но к самому Алкивиаду, то есть к его душе» [Там же, 130e]. Такой род теоретического общения с целью очищения собственных представлений через доведение их до противоречия становится возможным благодаря точке зрения всеобщего самосознания, которой достигает греческая культура в лице Сократа. Эта позиция позволяет вести диалог (διαλογος) – общение, где нет внешних различий между собеседниками, а есть сам логос, содержащийся в душе. 

Дальнейшее развитие такого самопознания Сократ видит в умении вести диалог с самим собой, размышляя о разуме, как он есть в душе по своей природе, независимо от мыслящего субъекта – в виде бога, добра, красоты, пользы, справедливости, и.т.д. самих по себе. «Можем ли мы назвать более божественное, чем то, о чем есть понимание и разумение? Значит, самость подобна божеству, и тот, кто всматривается в неё и познает все божественное, бога и разум, тем самым и самого себя познает лучше всего» [Там же, 133с]. Таким образом, стремясь определить всеобщие представления, мы обнаруживаем их противоречивость и вынуждены сосредоточиться на собственном способе отношения к ним. Так рассудочная форма мышления впервые становится разумом, в котором мыслимое и мыслящий одно и тоже.

«Быть ниже самости есть не что иное, как невежество, а быть выше самости есть не что иное, как мудрость[Там же, 358с]».

Подводя собеседников с помощью своего повивального искусства – майевтики (μαιευτική) – к необходимости исследовать сущность, Сократ приступает к поиску искусства, которое бы помогало в этом познании. «Если бы благополучие нашей жизни зависило от правильного выбора между четным и нечетным, то что сберегло бы нам жизнь? Не знание ли? И не искусство ли определять, что больше, что меньше? А так как дело идет о четных и нечетных числах, то это не что иное, как арифметика» [Протагор, 356e]. Искусство же, направленное на действительное преодоление невежества собственной души, которое закрывает её от познания истины, он называл целомудрием (ςώφροσυνη).

Убежденность Сократа в том, что «целомудрие это великое благо, и, если бы мы обладали им, то были бы блаженными людьми»[Хармид, 176a], заставляет его непрестанно пытаться определить это неуловимое искусство. Ведь Сократ верит, что «человеческий род будет подготовлен и снаряжен для сознательной жизни и деятельности, а целомудрие, как верный страж, не допустит, чтобы вмешалось невежество и стало нашим помощником»[Там же, 173d].

Несмотря на неутомимость Сократа в исследовании целомудрия, он всегда приходит к неразрешимому противоречию. Причиной этому служит сохранение предпосылки, с которой начинается рассмотрение предмета. Расскрывая логос, Сократ бесконечно доказывает его бытие, но что он есть по сути, определить, исходя из рассудка, не может. Он выражает свое затруднение следующим образом:

«Здесь требуется, мой друг, великий муж, который был бы в состоянии провести все различия и установить, точно ли ничто из сущего не имеет своей возможности, которая была бы направлена сама на себя, а не на иное, или же одно её имеет, другие же ­ нет. И если окажется, что есть то, возможность чего направлена на него самого, значит есть и познание, которое мы считаем целомудрием. <...> Я не верю, что сам смогу в этом разобраться, а потому не буду настаивать, что такое может возникнуть, быть познанием познания, и не допущу также, даже если это в высшей степени вероятно, что таково целомудрие, пока не рассмотрю, полезно ли оно нам как таковое» [Там же, 169a].

Аристотель с удивительной проницательностью указал на эту противоречивость поисков Сократа: «Исследуя добродетель, он был прав в том, что добродетели невозможны без целомудрия, но заблуждался в том, что добродетель и есть целомудрие» [Аристотель. Большая Этика, I,1.].

Внутреннее противоречие способа мысли приводит Сократа к противоречивым результатам собственной деятельности. Пробуждая в душе собеседника сознательность, он был не способен указать определенного пути для дальнейшего её развития, что и привело: с одной стороны, к предательству Алкивиада во время Пелопонесской войны, связанному с пробудившейся в юноше самостью [Фукидид. История. V, 43], с другой стороны, к рождению такой великой души как Платон и других прекрасных характеров.

Сократ первым направил свою мысль на рассудок, который устремлен не к чувственно воспринимаемому, а к чему-то иному, ибо невозможно дать общего определения для чего-нибудь чувственного, поскольку оно постоянно изменяется» [Аристотель. Метафизика, I, 6, 987b]

Нежелание греческого народа идти по пути, который открывал ему Сократ, привело к трагическим событиям, связанным с судом над философом и его последующей казнью, которую он сам назначил себе. Отказавшись признать собственную вину, за свои неусыпные труды он предложил судьям накрыть ему обед в Пританее в качестве наказания. Афиняне не могли стерпеть такой дерзости и вместо вина предложили ему выпить цикуту, что и сделал Сократ, предпочтя рабской жизни свободу мышления.