Сочинение

На молодую учительницу – совсем недавно Марго, а ныне Маргариту Петровну, смотрели двадцать две пары глаз. Два десятка учеников, её старший коллега, и президент со стены.

Маргарита Петровна вела литературу – тема занятия: «Любовь к родине». Старый завуч, что временами заменял учителей литры, Николай Владимирович Серпов (дети ласково звали его Серп) сидел за последней партой и наблюдал, как новоиспечённая выпускница педа в первый раз справляется с классом в новой школе. Любовь к родине они изучали на примере стихотворения Лермонтова, которое Маргарита Петровна подобрала сама.

В начале урока, когда она рассказывала ученикам о разных деталях жизни автора, отличники с щенячьими глазами внимательно смотрели на неё, что-то на ходу записывая; хорошисты вели себя все по-разному, а троечники изредка перешёптывались и хихикали. Но стоило Маргарите Петровне приступить к декламации, как всё внимание в помещении обратилось к ней. В отличие от Серпа, она предпочитала не включать запись стиха в исполнении старых актёров, а читать их самостоятельно – это было в новинку.

«Люблю отчизну я, но странною любовью!

Не победит её рассудок мой...»

Миша Фридов, который иногда бывал то троечником, то отличником, сидел один в середине класса – его школьный друг, Лёха, в этот раз заболел и даже не появился в школе. Обычно Фридов скучал без Лёхи, но не на этом занятии. Красивая Маргарита Петровна внешностью своей пока ещё была больше женщиной, нежели учительницей, и поэтому ровное, артистично-уверенное прочтение стихов в её исполнении представляло действительный интерес:

«... Но я люблю – за что, не знаю сам –

Её степей холодное молчанье,

Её лесов безбрежных колыханье,

Разливы рек её, подобные морям..»

Почему-то именно эта строфа запомнилась Мише. Однако не успел он вдуматься в эти слова, как чтение подошло к концу. Маргарита Петровна, радостная от того, что смогла «поймать» класс, принялась обсуждать произведение с детьми:

– Что вам показалось интересным в этом стихотворении, ребята? Может быть, какие-то строки для вас показались особенно важными?

После вопроса в классе воцарилась тишина. До этого, дав детям послушать стих, Серп сразу же объяснял главную идею и давал задание её выучить, чтобы затем использовать в сочинении. Привыкшие к подобному подходу, дети растерялись, и, видя это, Маргарита Петровна хотела добавить другие, наводящие вопросы, попутно вычитывая отрывки из стихотворения. Но Серп не дал ей шансов исправить ситуацию и сразу же вмешался.

Он встал из-за парты и, с важным видом профессионала, показывающего новичку истинное мастерство, пробурчал: «Мда! Лес рук!» Серпов прошёл между рядами парт, остановился у доски, и, крикнув на двух шепчущихся девочек, продолжил:

– Понимаете, они, – сказав это, он размашистым жестом объял весь класс, – они сами вам ничего не скажут. Потому что, скорее всего, и не слушали даже.

Класс начал было выражать недовольство сказанным, как Серп сразу же сделал предупредительный «выстрел»:

– Молчать, когда учитель говорит! – он быстренько поправил галстук. – Видите? Они у меня по струнке... Вот так и надо!

Она кивала на все объяснения Серпова, однако в это время сами школьники видели в её глазах тот блеск, который был присущ именно им, и который теряют большинство взрослых. Про такой блеск учителя говорят: «В одно ухо влетело, в другое вылетело!» Сам Серпов же этого не замечал:

– А даже если и задавать вопросы, то исключительно меньшинству. Остальные вам ничегошеньки не ответят. Сами увидите.

Он сменил свой обычный голос на какой-то притворно-ласковый тон, очевидный всем людям (в особенности детям), и обратился к одному из учеников:

– Синицын! Как думаешь. Какая главная идея произведения?

Синицын встал из-за парты и устремил по-пустому тупой взгляд на учителя:

– Гармония с природой.

Серпов сузил глаза и одобрительно кивнул.

– И любовь к родине! Реки, леса – всё это восхищает поэта и пронизывает его любовью к России.

– Отлично! Отлично, Синицын!

Маргарита Петровна хотела задать ему ещё несколько вопросов, но Серп уже переметнулся к следующим отличникам, которые после Синицына подняли руки и дали похожие ответы. После того, как Серпов поговорил с каждым из них, в классе вновь сложился «лес рук».

– Видите, Маргарита Петровна? Ноль инициативы!

После этих слов руку поднял Фридов. Серпов отреагировал на это без интереса:

– Да, Фридов? Что ты хочешь спросить?

– Я ответить.

– Давайте Фридов, мы вас слушаем, – вступила в разговор Маргарита Петровна. Она имела какую-то странную для учителя привычку обращаться с учениками на «вы».

– Мне кажутся важными строки даже не столько про природу, сколько про личные переживания автора: «я люблю – за что, не знаю сам». Сам Лермонтов жил и писал во время правления Николая Первого – то есть в то время, когда в стране усиливалась цензура, подавлялись свободы, а люди чувствовали какой-то общий застой, который ничем хорошим для них не кончится.

– Ну и? – небрежно бросил Серпов.

– Мне кажется, этот стих делает упор скорее на внутренний, личный патриотизм. Тот патриотизм, который горит в людях, несмотря на государство, которое пытается диктовать ему его образ мыслей и не хочет давать ему «лишних» свобод.

Лицо Маргариты Петровны оживилось:

– Интересно, к тому же ты совершенно верно отметил...

– Довольно! – резко остановил её Серпов.

Он приложил ладонь к груди, ища что-то в левом нагрудном кармане, однако затем быстро вернул свои морщинистые руки в скрещённое положение:

– Это не урок истории, Маргарита Петровна, – проговорив это, он несколько побагровел. – Мне кажетcя, Фридов, ты совсем не так понял всё... Садись.

Серпов полностью «перехватил» урок у покрасневшей учительницы. Разрешив Мише сесть на место, он дал классу задание – начинать сочинение по теме «Что такое любовь к родине», которое они должны будут сдать на следующем уроке. После этого он попросил Маргариту Петровну, выглядевшую крайне расстроенной, выйти с ним в коридор. С ней он держал тот же тон, что и с учениками:

– Милая моя! Мне кажется, вы не совсем понимаете, в чём наша цель.

– Николай Владимирович, позвольте мне просто вести урок, и давать комментарии лишь после. Вы же даже не литературу ведёте по специальности, я не понимаю, почему...

Она пыталась поставить себя твёрдо, хотя всё в ней выдавало волнение перед человеком, от мнения которого она сильно зависела. Очевидность этого придавало Серпову уверенности в своей правоте, так что он снова не дал ей договорить:

– Нет уж! Извините! Я, может быть, не заканчивал того же курса, что и вы, возможно даже, я чего-то не понимаю, но... Я знаю наши задачи.

– О чём вы? У нас есть стих – дети, которым мы его даём, могут воспринимать текст совсем по-разному. Почему вы не дали договорить Фридову? Ведь сам стих, возможно сложней, чем просто...

– Не личность, а идентичность – вот наша задача, Маргарита Петровна, – перебил её снова Серпов. – Как же так? Институт вы закончили и сразу всё забыли? В брошюрах для подготовки к урокам чёрным по белому написано: «Задача: воспитание российской гражданской идентичности». Что вам неясно? Не надо тут острых тем! Природа, любовь к России – всё! Да и что за стих вообще вы такой взяли?

– Но мы же работаем с людьми! – пропустила Маргарита Петровна его последний вопрос. – Тут не может быть всё по бумажкам!

– Вы меня утомляете, – сказал он и расправил плечи, желая стать максимально широким и страшным. – Если вы хотите у нас преподавать, то идите, – он на секунду запнулся, – и сделайте всё... Как надо.

* * *

Если из класса выходила женщина, то за несколько минут до звонка вернулась в него уже учительница. Белая блузка, серые пиджак и юбка приняли «преподавательскую» форму и поместили в неё Маргариту Петровну. Зашедший же за ней Серпов в этой форме находился круглосуточно. И только дети будто не замечали на себе всех этих костюмчиков.

Маргарита Петровна сухо попросила всех ребят, до этого отвечавших, подать дневники. Синицын и компания получили заслуженные пятёрки, и очередь дошла до Миши: Серпов внимательно смотрел за тем, что какую оценку ему поставят.

– В следующий раз, Фридов, постарайтесь чуть внимательней слушать... – бормотала она что-то несуразное, чтобы все поняли – она осуждает такие «выходки». В чём конкретно состояла выходка, сказать никто не мог, однако это не мешало многим в классе разделять висящее в воздухе осуждение.

Пока Маргарита Петровна выводила красивую тройку в дневнике Фридова, зазвучал звонок. Видя, что «наглый юноша» получил по заслугам, Серп разрешил детям, уже сложившим в портфели книжки, бежать домой, и тоже вышел из класса. Тому же примеру хотел последовать и Фридов, однако Маргарита Петровна задержала его, когда он подошёл забрать дневник:

– Постойте.

Произнеся это виноватым тоном, она, улыбнувшись, добавила к верху «удовлетворительной» оценки прямую чёрточку, что превратила её в «пять». Фридов, однако, встретил это без восторга:

– Зачем? – он отодвинул дневник с отличной оценкой обратно к Маргарите Петровне. – Я думал, вы другая... А это ведь стыдно! – глаза его засияли мальчишечьими слезами. – Стыдно быть порядочным втихаря! Стыдно быть нормальными лишь тайком!

Последнюю фразу он едва ли не крикнул и выбежал из класса.

Миша не хотел встречаться ни со своими одноклассниками, ни с учителями – поэтому он решил «сбежать» во второй корпус школы и переждать там: ученики должны были скоро уйти, а оставшиеся учителя собирались в другой части здания. План его сработал идеально, и после окончания учебного дня он в одиночку блуждал по школьным коридорам.

Удивительно, что каждый раз, когда Миша оказывался в пустовавшей школе – ему нравилось в ней! Вечная побелка на стенах, милая выставка с рисунками первоклашек, классы, что оставались незапертыми – всё это казалось ему чем-то очень родным, чем-то, что он уже полюбил. Однако, каждый раз, когда эти нежные чувства посещали его, им суждено было утонуть в отторжении к сложившейся ситуации, при которой находиться внутри школы, когда в ней всё «работает», было неприятно. Лучше всего данное чувство объяснил сам Миша, пропев: «Не-сво-бо-да», пока он спрыгивал по четырём ступенькам, что отделяли коридор от фойе.

«Приземлившись», он увидел охранника, который, немного побурчав про то, что не стоит ученикам просто так гулять по школе, всё-таки выпустил его наружу.

* * *

Спустя несколько дней, Фридов, как это часто бывает, немного опоздал на урок, ибо литература в тот день шла первой, и поэтому, зайдя в класс (а потом выйдя, а потом зайдя нормально, как указал ему Серп), последним сдал заданную работу. Серпову это сильно не нравилось:

– Ну, Фридов. Какие на этот раз оправдания?

– У меня нет оправданий. Я проспал лишние три минуты, – Миша сел за своё место, – и поэтому опоздал ровно на столько же.

– И тебе не стыдно?

Фридов по-честному задал сам себе этот вопрос и сразу же выдал:

– Нет.

– А если родителей в школу? Стыдно не станет?

– Не станет, – Миша знал, что если его родителей вызовут в школу, то дома из-за этого не будет никаких скандалов. Истерика, которая выражала собой школьную атмосферу, полностью отсутствовала в его семье.

– За опоздание ему не стыдно! Родителей вызвать – не страшно! – усмешка сквозила сквозь каждое слово Серпова. – Это же позор, никакого уважения к людям ! Ты как собрался взрослым быть, а? Мы кого тут растим вообще?! – и всё же, подобно многим другим людям в возрасте, от усмешки он быстро перешёл к агрессии.

– Николай Владимирович, давайте просто урок начнём? – из ниоткуда появилась Маргарита Петровна, которая поняла, что не может уже не вмешаться.

Если бы речь шла о ком-либо другом, Серпов бы уступил ей, однако случай Фридова был особенным – этот мелкий поганец досаждал завучу всё полугодие. Миша раздражал его, как раздражает скульптора внезапно неподатливый кусок какой-нибудь материи. Серпов решился использовать оружие, которое, по различным причинам, часто заставляет детей «успокоиться» в одно мгновение – а именно – выставить его «публично» – перед всем классом.

– А это, Маргарита Петровна, и есть часть урока. Встань, Фридов!

Миша повиновался.

– Ты у нас, видимо, оригинал. Да?

– Не знаю, Николай Владимирович.

– Ну я же вижу, ты хочешь выступить, показаться особенным! Вот, держи! – Он взял с верха стопки тетрадку Фридова, пробежал по тексту глазами, и, убедившись, что всё написано «по формату», кинул её к Мише на стол, – бери, читай. Творческая работа как раз! Давай, умник, покажи всем!

Мише было некомфортно в центре внимания, но он всё-таки взял тетрадку. Ему в голову пришла идея читать не то, что он написал дома, но импровизировать:

– Хорошо, – Миша прокашлялся, – «Что такое любовь к родине?», – он оглянулся, и насмешливые взгляды, особенно взгляд самого Серпа, почему-то начали придавать ему сил. – Я думаю, что любовь к родине неразрывно связана с счастьем. И каждый, кто любит родину, в той или иной мере опирается в этой любви на счастье, которое он здесь испытал. А значит, нужно узнать, что такое счастье.

– Ох, да ты у нас поэт, – говорил как вне себя Серп, – можешь теперь на стульчик встать, как в садике: смотрите какой молодец!

Миша встал на стул, а с неё перескочил на парту. Весь класс засмеялся:

– Так что же такое счастье? Мне кажется, что счастье – это отсутствие принуждения. Я полностью счастлив лишь там, где чувствую себя свободным, где меня уважают. Конечно же...

– Хватит! А ну! – Серпов попытался схватить Мишу за руку, дабы заставить его слезть, но мальчишка перескочил на пустующую парту сзади и спрыгнул на пол. В итоге Фридов вынужден был читать своё «сочинение» вслух, пока Серп гонялся за ним между рядами с остолбеневшими детьми.

– Конечно же, я понимаю, что любовь к родине – это нечто, что невозможно отнять или оценить. Так или иначе, она будет жить в каждом из нас, ведь любовь вообще, как говорит мой папа – это не что-то рациональное, – Серпов почти схватил его у доски, но Миша смог увернуться и отбежать к задней части класса – прямо под фотографию президента, – но всё равно мне кажется, что нередко любовь к родине меркнет, слабеет в людях из-за несвободы, которую они вынуждены переживать там, где родились.

Маргарита Петровна бросала на Фридова то испуганные, то одобрительные взгляды, и Серпов, заметив это, обратился к ней спокойным голосом:

– Вы друзья с ним, да? Скажите, чтобы он кончал с этим, иначе хуже будет.

– Но ведь вы сами начали обращаться к нему в таком тоне, сами «втянули» его в противостояние, – было видно, что всё это время в ней шла внутренняя борьба, и одно из начал одержало верх. – Вы не правы.

Серпов злобно посмотрел сначала на неё, потом на Фридова, и начал опять пытаться нащупать что-то в нагрудном кармане:

– Вас обоих в этой школе – не будет.

Дрожащими руками он взял классный журнал и учебник, вышел из класса и кратчайшим путём свернул на лестницу, дабы оттуда подняться к директору. В груди, за карманом, чувство обиды из-за неуважения к его авторитету сдавливало Серпа, отдаваясь болью во всём теле. Почти преодолев первый пролёт, уже в холодном поту, он представлял себе, как избавится от очередных возмутителей спокойствия и снова всё пойдёт своим чередом... Однако ничему из этого не суждено было сбыться. Пройдя ещё несколько ступеней, Николай Владимирович Серпов, гроза всей школы последних лет, ощутил небывалую лёгкость, отпустил перила и свалился вниз по лестнице. Перед тем, как удариться головой о недавно помытый пол, он услышал звонок, знаменовавший собой конец урока.

Услышала его и Маргарита Петровна, собравшаяся любыми способами защитить Мишу у директора. Она практически выбежала из класса и направилась к лестнице, где и нашла тело завуча. Рядом с ним лежал случайно раскрывшийся учебник, страницы которого были покрыты мелкими капельками крови:

«...Идут снеги большие,

аж до боли светлы,

и мои, и чужие

заметая следы.

Быть бессмертным не в силе,

но надежда моя:

если будет Россия,

значит буду и я».