Слово

В начале времен, когда земля и небо были очень-очень молоды, но все-таки чуть позже, чем тьма над бездною и Дух носился над водою, Бог привел к Адаму всех зверей и животных, и всякую душу живую, чтобы единственный в мире человек дал им имена. Адам не посмел ослушаться, но Создатель, сотворяя мир, порезвился от души, и через неделю будущий патриарх человечества преизрядно утомился.
- Бог, - сказал он. - Ну Бог же.
- Ну чего тебе? - ответил Создатель.
- Бог. Я устал.
- Чего? - переспросил Творец.
- Слушай, я иссяк. Этих... - Адам обвел рукой многоглавое и многолапое скопище пока еще безымянных существ, которых - называй, не называй - меньше как-то не делалось.
- Созданий? - подсказал Бог.
- Тварей, - хмуро сказал Адам. - Много их. Фантазии не хватает.
- Так. Не ропщи, человече, ибо сотворен ты по образу...
- ...и подобию Твоему. Да знаю я, - Адам вздохнул, понурился и пошел обратно к ожидающим его неназванным обитателям земли.
Бог долго смотрел ему в спину.
До того мгновения, когда особо удачливое творение в облике еще-не-чревоходящего гада соблазнит плоть от плоти Адама, остается менее трех дней.

* * *

В начале было Слово. И Слово было у Бога. И Слово было Бог.
Иоанн проснулся в липком поту и сразу потянулся к папирусу. Кошмар был ярким, бесконечно, немыслимо ярким, живым, и казалось, что пальцы вот-вот огладят гладкий круп кого-то гнедого, почешут за ухом кого-то преданного и верного, подбросят в воздух кого-то пернатого, с кривым клювом... По мере пробуждения Иоанн вспоминал имена, данные прародителем всех живущих ныне человеков. Имена заполняли пустоту, называли существ и понятия, делали мир понятным и ощутимым.
Знакомым с детства.
И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу, как Единородного от Отца.
Иоанн не смог уснуть. Он долго ворочался в постели и только тогда, когда небо на горизонте посветлело, готовясь выпустить из-за горизонта светило, которое именовали в разных местах то Ра, то Сурьей, то Гелиосом, то Ярилом - и будут именовать еще и не так - вышел на пристань и сел на дощатый настил, спустив босые ноги в соленую воду. Бросил по недвижной почти глади моря подобранный по дороге плоский камешек, сосчитал.
"Двенадцать, - хмыкнул себе под нос и улыбнулся, когда твердый кругляш пошел ко дну, распугивая обитателей пучины, которых знал по именам человек Адам. - Интересно, что... чем все кончится?"
До того дня, когда человек Иоанн горько пожалеет о своем вопросе, остается менее двадцати лет.

* * *

- Ваше Высокопреосвященство! Допрашиваемый запирается, - доложил заплечных дел мастер. На дыбе висел, распяленный, смуглый сарацин. В разорванном вороте окровавленной рубахи на тонкой веревочке болтался золотой крестик.
"Крещеный", - с гадливостью подумал кардинал. Морисков он не любил. Ни крещеных, ни некрещеных - никаких не любил. Еще с тех пор, как один из этих ублюдков увел у него - тогда еще наивного и впечатлительного повесы - любимую женщину.
"Вот дерьмо", - подумал подвешенный. Кисти, уже дважды вывихнутые и заботливо вправленные, саднили под весом его собственного тела. Его Высокопреосвященство кардинал Кастильский, личный духовник Ее Высочества пересмотрел протокол допроса.
- Итак, ты обвиняешься в сговоре с Врагом рода человеческого, пособничестве Князю Лжи, колдовстве, наведении порчи и привороте невинной девы благородного сословия, - произнес кардинал и поднял глаза на обвиняемого. Мориск скривился, как от зубной боли. Его Преосвященство не сразу понял, что мерзавец глумливо усмехается. В черных глазах гранадца полыхало пламя.
- Клянусь, Ваше Высокопреосвященство, деву я не околдовывал. Кстати, никакая она не невинная, - заявил нахал, скаля белые зубы.
- Тридцать плетей, - безжизненно бросил кардинал палачу, не отрывая взгляда от запавших, но все равно блестящих глаз мориска.
- Святитель Иоанн Златоуст... - удар тонкого хлыста, рассекающего кожу и мясо, рвущего кожу когтями железных крючьев, выгнул тело человека измученной дугой, но крика не породил, - говорил, что христианам... - еще удар, кровавой пеной капает с губ подозреваемого - нет, уже подсудимого - выкидыш нерожденного крика, - не дозволено... - удар, - уничтожать... - десяток ударов, - заблуждения силою... - свистит кровожадный хлыст, рвет человеческое тело, когда-то белая рубаха соперничает цветом с кардинальским облачением, - они... могут... вести... людей... к спасению... единственно... убеждением, разумом и... любовью, - последнее слово мориск почти выкрикнул, почти сорвался с напряженно звенящей струны собственного голоса. Заносчив был, заносчив и умен.
- Это было тысячу лет назад, - пожал плечами Его Высокопреосвященство. - Ты признаешь свои грехи, колдун?
- Разве грех, что я знаю истинные имена всего сущего, что я могу менять полотно, сотканное Творцом, по своему усмотрению, ибо создан я по образу и подобию? Разве грех, что вам, узколобым чинушам, позабывшим смысл символа вашей веры, - человек зашелся в кашле. - Вы носите его, как драгоценность, орудие пытки, как драгоценность... - палач покосился на роскошный наперсный крест кардинала.
У Его Высокопреосвященства дернулось левое веко. Палач потянулся за щипцами.
- Исповедуй свои грехи, колдун, - бесцветно сказал духовник принцессы.
- Разве я совершал грех, когда ложился с той, кого люблю? - негромко спросил мориск.
Кардинал отдал бесцветный приказ, и пытуемый изменился в лице. Через четверть часа, когда его вновь привели в чувство, мориск понял, что вряд ли с кем-то ляжет, даже если небеса отворятся, и его выпустят отсюда.
Его Высокопреосвященство чуть заметно побледнел, встретившись глазами с дикой ненавистью в запавших глазницах мориска.
- Молчишь, колдун? Исповедуйся, - почти спокойно произнес священник. - Говори же. Ну!
И мориск сказал.
И стало по Слову его.
За это палач вынул ему язык.
До дня, когда измученный проклятием колдуна-мориска, всюду видящий врагов Великий Инквизитор в состоянии помрачения, в бреду и корчах отойдет в мир иной, оставалась менее четверти века.

* * *

В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо Свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
Человек по имени Николай сидел у окна и жевал губу. Упрямые строчки не желали складываться в строфы. Строфы бродили и путались, как отара овец, оставшаяся без бдительного ока овчарки-разума, пастыря строф. Человек по имени Николай подпер голову рукой и вздохнул.
Анечки не было дома. Не было ее и вчера, и позавчера, и третьего дня. И уже три года они были в разводе. Но человек по имени Николай все равно вздохнул. С Анечкой было худо. Без нее - невыносимо.
И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
Женщина из мифической эпохи, Анна Г. (Анечка, - упрямо подумал человек по имени Николай), вела с ним переписку. Ее классический слог заставлял ежиться даже матерого Живодерку, а уж у того с подбором слов проблем не возникало никогда. Ох и надавал он, Николай, паскуде по сусалам за скабрезный стишок в адрес тогда еще не супруги...
Хорошее было время.
"Такое чувство, что я, как царь вавилонский, Анечка, взвешен, сочтен легким и отдан персам, - писал человек по имени Николай бывшей своей жене. - Будто огненная рука без тела уже пишет эти роковые слова на стене моего дворца - или на тонком листке моего личного дела летящей строкой выводит огенные письмена: "Высшая мера". Да, Анечка, как видишь, меня измерят высшей мерой, меня дешевле убрать, нежели переплавить. Или просто лень возиться с неподатливым материалом - кто его знает. Как бы там ни было, Анечка, душа моя, это наверняка мое последнее письмо. Да, пожалуй, последнее. Береги сына. Скажи ему... ну да что там.
Дурак я, Аня, дурак. Или офицер?"
Человек по имени Николай сгорбился у окна. С улицы послышался собачий заливистый лай, подъехала машина - черная, как и все у них тут. Черная на белом снегу. Красиво. Человек по имени Николай встал и протянул озябшие ладони к огню.
"Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангельи от Иоанна
Сказано, что слово это Бог.
Я, Аня, стал чаще думать о стихах. Да, прости меня, не о тебе, не о сыне - о стихах, они же тоже мои дети, хоть и непутевые, хромые, кривые, уродливые. Чаще стал думать, что за дар такой, Слово это, откуда приходит, куда девается? Смотрю, бывает, на то, как молоденькая дуреха от несчастной любви и дурных виршей травится - и страх липкими пальцами по загривку.
Помилуй мя, Господи, забери этот дар, Боже, я больше не верю, что он в Твоей руке".
В пустой квартире человека по имени Николай догорала печка. Хлопья снега из открытого окна таяли на лету, не успевая пересечь подоконник. Любопытный ветер пошуршал бумагами на столе, выбрал одну, вчитался...
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
До момента, когда расстрельная порфира зальет рубаху и сапоги человека по имени Николай оставались считанные часы.

* * *

"Когда вселенная состарится, когда будет рожден мальчик, который перевернет мир, когда сбудется начертание Зверя, когда прокатится по землям и водам шлюха на чудовище, когда затрубят все, кому положено трубить, и поскачут все, кому положено скакать, когда воцарится мрак и запустение на земле, и восстанут мертвые из могил...
Когда конец придет, короче".
Человек Иоанн глядел на солнце, не мигая. Переносить на папирус свои кошмары было страшно, но это, как оказалось, был единственный способ от них избавиться. С молитвой и верой - писать и прятать, не перечитывая. Потомки когда-то придумают выражение "в стол", но до того еще полторы тыщи лет ждать.
Иоанн знал точно. Можно сказать, из первых рук.
Если, конечно, вчерашнее явление Христа с последующим откровением не было очередным кошмарным видением, коих постаревший апостол в последние дни навидался с лихвой. Впрочем, старый друг и учитель явился днем, в блеске полуденного солнца. И первым делом поблагодарил за то, что апостол честно выполнил обещание, данное у креста - позаботился о Марии.
"О маме", - сказал Божий Сын, и голос Его дрогнул. Так старый апостол понял, что перед ним Бог.
И тут Бог открыл рот и стал отвечать на его, Иоанна, двадцатилетней давности вопрос. Человек Иоанн не хотел знать, как кончится мир, который он успел полюбить за свою долгую и непростую жизнь. Которую и человек по имени Иисус за тридцать три лета под дружелюбным небом успел полюбить вдоль и поперек.
"Вот уж где Слово стало плотью. И обитало с нами, ага, - посмеивался старый апостол. - Что, в сущности, такое это Слово? Обещание? Мысль изреченная? Дитя? Ложь? Возможность? Человек? Бог? Выдумка? Что?"
Солнце глядело на человека Иоанна красными от усталости закатными глазами. Старик отвечал тем же.
Он точно знал, что откровение человека и Бога по имени Иисус сбудется. Знал и молился, чтобы этого не случилось.
"Когда кончится мир, - повторили тонкие, как ниточка старого шрама, губы человека Иоанна, - Господь будет отнимать имена у зверей и птиц, и гадов, и насекомых, и у людей - у каждого по роду их".
До дня, когда Синайский кодекс внесет старческие кошмары человека Иоанна в каноническую Библию, оставалось меньше двухсот лет.

© К. Дубровская