Шерри-бренди (о «Колымских рассказах» Шаламова)

Второй раз перечитываю «Колымские рассказы» и второй раз пытаюсь понять, осмыслить для себя их художественную скупость, аскетизм.

Вот не понятно мне стремление к статичности, попытка скрупулёзно расставить всё по местам и совершать движения переменой этих самых мест.

Разве творчество не обязано быть созидательным уже по одному своему определению?

А главное, раз за разом в гуще каждодневного Шаламов находит-таки основания для непреходящего. Но вместо того, чтобы кинуться навстречу, возвращается к заученному квадрату помещения.

Однако не в этом ли кроется непоколебимая правота писателя: не расточаться славословием и восторгом в адрес человеческого духа, но ставить превыше достоверность и тщательность изложения. Уничтожая на корню всякую возможность, всякую оправданность рефлексии меж сухих строк текста, он вводит читателя в транс, заставляя мысленно перенестись в выстуженный сруб барака. А персонажей вверяет слепому року, высшей воле; логике системы, в которой те функционируют.

«Нас ничто уже не волновало, нам жить было легко во власти чужой воли.

...чужая воля всегда была на страже нашего душевного спокойствия.»

Художественный мир «Рассказов» строго подчинён режиму и распорядку. А всякое проявление человеческого - есть не что иное, как попытка уцепиться за координаты ускользающего мира, который оказался навеки потерян для колымских доходяг.

Данный же взамен, состоит целиком из - не звериного даже, - машинного.

«Мы не заботились даже о том, чтобы сохранить жизнь, и если и спали, то тоже подчиняясь приказу, распорядку лагерного дня.»

Где люди снашиваются быстрее пары сапог, мысли должны застывать на лету как плевки на колымском морозе; мгновенно выкристаллизовываться в программный код действия.

«А человек живёт. Может быть, он живёт надеждами? Но ведь никаких надежд у него нет. Если он не дурак, он не может жить надеждами. ... Он живёт тем же, чем живёт камень, дерево, птица, собака.»

И эта строгость и материальность мира ГУЛАГа вторгается и устанавливается повсеместно. «...напуганность и сломленный дух он приносит и в вольную жизнь». Нет уже спасения, когда разверзлись десятки, сотни врат с пресловутой надписью «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». Когда «физическое воздействие становится воздействием моральным».

Видно, в таких только условиях и рождаются Поэты. Единственный шанс между спасением «...по инвалидности, по знаменитой статье четыреста пятьдесят восемь» и местом «под сопкой». Последний шанс обмануть телесность барака и плошки каши. Уйти, чтобы преодолеть.

«Самое лучшее то, что не записано, что сочинено и исчезло, растаяло без следа...»

Зачарованный этим рождением Варлам Тихонович, главное, что сумел показать, - иррациональность настоящего творчества, его оторванность от всякой действительности. Возможно, в этом и кроется подвиг творца - настоящая доблесть и геройство.

А строки, любовно посвященные Осипу Мандельштаму, дают исчерпывающую оценку живости души Шаламова. Стоит лишь взять и прочитать рассказ из заглавия и одноимённое стихотворение Мандельштама.

Не это ли источник жизни?! Не это ли проблеск надежды там, где её не может быть по определению?