Шелуха

В детском саду во время тихого часа я ходил в ближайший магазин со своей бабушкой, где она покупала апельсины и шоколад, на праздники получал ведущие роли и стишки в детских спектаклях, а с ними вместе – особое внимание воспитательниц и самые большие подарки. 

Мои привилегии объяснялись просто: бабушка считала детский сад своим домом, а подчиненных - семьёй. Если не идеализировать - не разделяла личную жизнь и работу. 

Большую часть времени я почти не вылезал из её кабинета, жутко терялся в компании других детей и старательно вырисовывал палочки и закорючки в тетрадке. К детсадовскому логопеду долго не проходил: было скучно, наверное, пожалели. 

Много лет после я не мог есть шоколад и цитрусы из-за аллергии, мучительно худел и пытался наверстать всякие штуки в вопросах социального взаимодействия. 

"Р" не выговариваю до сих пор.

Бабушка любила меня, как могла и умела. Слепо, порой вредно и отчаянно пытаясь возместить все то, что не получилось дать своим собственным детям. 

Когда ее сын – мой отец – женился, бабушка пыталась контролировать каждый шаг. Ругались страшно: бабушка хотела, чтобы ее ребенок непременно был счастлив. А мой отец… вылететь наконец из-под родительского крыла, наверное. 

Между ними была какая-то особая нежность, полная преданности, любви и гиперопеки.

Когда на свет появился я, бабушка обрела еще одну мишень для счастья. Она точно знала, чем меня нужно кормить, во что одевать и как воспитывать. 

И с каждым годом все чаще и чаще говорила, что мне дают слишком много свободы. Что мое – ребенка – мнение еще рано учитывать. 

Мой отец звонил ей каждый день и в важных вопросах доверял безоговорочно: лет через десять после развода бабушка сказала матери, что сохранение их с отцом брака в последние годы – во многом ее заслуга. В семье отца было принято терпеть, а не разводиться. 

Не знаю, стоили ли того бабушкины труды: то ли из-за страха разбить родительские надежды запоздавшим бунтом сорокалетнего ребенка, то ли из-за сомнений в том, где в этом бунте был он сам, а где «назло ограничению свобод», отец не решился сообщить о второй женитьбе ни бабушке, ни мне. 

Моя мать верила в то, что он может вернуться, почти десять лет. Почти десять лет после развода на семейных праздниках они сидели рядом и улыбались бабушке. 

Выигранные олимпиады, отлично законченный год, победы в конкурсах - все становилось достоянием общественности: в маленьком городе бабушку знали все, а бабушка знала, кому и как стоит сообщить о моих достижениях. Мною гордились: был тихим, старательным и уверенно идущим в Успешное Будущее. 

Отец шел вверх по карьерной лестнице, получал медали, строил дачу и показывал фотографии с Важными Людьми. Бабушкиной гордости не было предела. 

Я твердо знал: чтобы она радовалась, надо держать планку. Добился – поддержал семейный авторитет. Отличник - это когда тебя любят. 

В мои 13 лет бабушка гордо читала на семейных торжествах нескладные стишки, написанные мною в 10. В 15 демонстрировала своим подругам рисунки времен детсада. К 18 хваталась за сердце и показывала на детские фотографии, за что-то укоряла и говорила, что я был чудесным ребенком. 

Я огрызался. Сначала просто, пытаясь вырваться из плена чужих неоправданных ожиданий, а после, когда сестра родила первенца, смеясь: «Аккуратнее с воспитанием, а то получите еще одного странного в семье». 

Школу закончил с медалью. Поздравив и пустив слезу умиления, бабушка в сотый раз спросила, когда я возьмусь за голову. 

К моим 20 мы почти перестали общаться. 

Сколько я себя помню, мой отец всегда лечил желудок, а у бабушки был назначен прием у врача на следующий день. 

Мне очень не хотелось быть, как отец или бабушка: они жаловались, грустно вздыхали, постоянно ели невкусные таблетки, тратили время в скучных больницах и заставляли мою мать переживать. 

После - скептически улыбаться. 

Клеймо ипохондрика по наследству перешло и мне: в очередной раз столкнувшись с недоверием к жалобам на здоровье, я просто перестал о нем говорить. 

Через пару лет, лежа на полу с приступом жуткой мигрени, я не мог пошевелиться и позвонить матери. 

Потом были больницы, врачи, анализы, раздувшаяся медицинская карточка… И бабушка рядом – бодрая и непривычно здоровая. 

Забывшая о стопке справочников по домашней медицине, пилюлях-пустышках и передачах Малахова. Переставшая говорить, что больна, и больше не искавшая подозрительные симптомы. 

Она улыбалась и набивала тряпьем теперь уже пустую чашку бюстгальтера. 

Следом за бабушкой онкология постучалась к деду. 

Она работала в деревенской школе: черная, как смоль, коса до пояса, звонкий смех и лучистые глаза из-под соболиных бровей. За дедом – кудрявым и статным парнем с баяном – бегали многие. 

Потом он потерял ногу – ампутация выше колена. Бабушка не отступилась и встала рядом с костылем. 

Полвека брака за плечами, двое детей, внуки, пышные и шумные семейные застолья – так обычно представляют долгую и счастливую любовь. 

Было трудно. Дед, строптивый, жесткий и привыкший к женскому вниманию, частенько уезжал из дома: к друзьям, на рыбалку… 

Помню, как лет в пять перебирал фотографии и тыкал пальчиком в красивые женские лица: «Бабушка, кто это?» 

«Подруга деда старая», «бегала за ним», «не знаю, кто-то из его…» 

Бабушка смеялась и смотрела куда-то в сторону. Она не жаловалась и отмахивалась от всех вопросов о чувствах. 

«Да какая ж эта любовь, брось!» 

А я знал и видел, что преданно любит. 

И может по пальцам пересчитать, сколько раз за эти полвека дед говорил ей о взаимности. 

Дед много играл со мной в детстве. Обычно – в доктора: здесь были и протезы, и костыли, и множество всяких пилюль и сиропов от бабушкиной ипохондрии. 

Я усиленно хмурился, пускал из безыгольного шприца струйку подкрашенной воды в потолок и выписывал рецепты на печенье. Дед улыбался и кивал, читал мне какие-то стихи и не разрешал играться с бронзовым бюстом Сталина. 

В начальной школе я частенько забегал в дедушкино ателье по ремонту телевизоров, а он протягивал мне «рублик» - помятое десятку на мороженое. 

Всегда бодрый и уверенный в себе, не по годам молодой и бодрый, за последний год он резко сгорбился, осунулся и поседел. 

Без одной ноги, теряющий зрение и слух, со скрюченными пальцами и онкологией он приближается к восьмому десятку. 

Несколько месяцев назад я кричал на него и умолял сходить в больницу, увидев раздувающийся воспаленный палец. Дед отмахнулся, достал копеечный крем… А я не настоял. 

Недавно узнал – время ушло, гангрена. 

За этот год я видел их три раза. 

Всегда в спешке, всегда «я только на пять минут», с неловкими паузами и неуместными шутками. 

Я прихожу, когда тянуть с визитом становится уже невозможно. С огромным грузом обид, ожиданий, раздражения и вины. 

За страх, что всю жизнь они ценили не меня, а того чудесного ребенка с фотографии. 

За то, что шрамы, пирсинг и не будет правнуков. 

За то, что не могу найти в себе силы набрать телефонный номер. 

Время идет, они стареют, а я могу и боюсь не успеть. 

Мы раз за разом спотыкаемся о сотни причин, мешающих откинуть шелуху, сломать картонную стену и сказать такие простые, но важные вещи. 

Что в решении моего отца нет их вины. Что те шоколадки во время тихого часа в детском саду и дедушкины стихи всегда со мной. 

Что мы любим, но просто по-разному и как умеем. 

Я снова беру телефон в руки – третий или четвертый раз за вечер. 

- Алло, бабушка?