Семейные ценности

В столице меня не ждали ни бабушка, ни книги, ни универ. Только проклятые бесконечные тренировки. Так что я собрал рюкзак и сбежал. 

“Леша, ты где?” 

“Леша, у нас поезд через полчаса. Что-то случилось? Ответь.” 

И через час последнее смс: “Леша, вернись.” Отец увидел дома записку. 

Бабуля приняла как всегда приветливо. Как только я вошел, пахнуло блинами и печеной картошкой. Словно ждала прихода внука, хотя я не говорил, что приду, чтобы не оставлять следов. В углу небольшой, но уютной гостиной тихо ворчал телевизор. 

— Ба, ты же знаешь, он только мозги плавит, — сказал я недовольно, снимая мокрые кеды. — Просил же не включать. 

Бабушка отмахнулась: 

— А ну тебя! Как деда не стало, мне и послушать некого… Ты приходишь, сразу науку свою грызешь, ни слова не скажешь. Потом опять тишина, и Бог знает, когда вернешься. А этот ящик, как ты его зовешь, мне хоть какую-то аллюзию создает. 

— Иллюзию, ба. Иллюзию общения, — поправил я. — Прости, что давно не заходил. Папа совсем со своей Москвой свихнулся. 

Я согрел под краном окоченевшие от дождя руки и с трудом намылил неизменным куском советской нищеты. Хотя я каждый раз приносил ей приличное мыло, бабуля упрямо отдавала его соседке. Зато запах гостовского кирпича напомнил дедушку. Если б не фотографии, я не смог бы вспомнить его лицо, но в памяти остался четкий штрих: дедушка пах хозяйственным мылом. 

Я перекусил под тоскливые увещевания бабули и поспешил за дедов письменный стол. Бабуля в сотый раз рассказала, что свои первые шаги я сделал в тот же день, когда они купили этого монстра на витых ножках и с выдвижным ящиком на замке. 

Я придвинул стопку учебников и выбрал томик “Психотерапии в клинической практике”. Открыл на двадцать седьмой странице и вдохнул запах чая с мятой: бабуля заботливо поставила рядом чашку. 

Отец звонил трижды, пока я конспектировал главу. После учебы я решил набрать его сам: 

— Привет, пап. 

— Ты что творишь?! У тебя отбор на носу, региональный чемпионат! Ты понимаешь, что это значит?! 

Я отвел телефон в сторону, чтобы позволить отцу проораться, не повредив при этом мои барабанные перепонки. Когда он умолк, его тяжелое дыхание было слышно даже бабуле. Она смотрела на меня щенячьими глазами. В морщинистых пальцах бабули застыли спицы, а я все держал телефон на вытянутой руке, не зная, что ответить. 

— Прости, ба, — сказал я. — Папа не знает, что я у тебя. 

Она вздохнула и продолжила вязать, а я поднес телефон к уху. 

— Пап, я говорил, что не поеду. Мне не интересен баскетбол, у меня другие цели в жизни. 

— Цели? Цели?! — Мой уход разозлил его не на шутку. — Это я определяю твои цели и твое будущее! Какие у тебя могут быть цели в пятнадцать лет? У парней в твоем возрасте одни девки на уме! Говори, где ты. Я приеду и заберу тебя. 

Один и тот же разговор раз за разом. Ну почему старшие так упрямы? 

— Твой случай называется иллюзия контроля, пап. Ты ошибочно полагаешь, что контролируешь мою жизнь и влияешь на мои решения, хотя не имеешь над ними никакой власти. Смирись, пап, я вырос. 

— Я тебе покажу “вырос”! На что ты жить собрался, щенок? Жрать на что? Кто платит, тот и заказывает бал. Слыхал поговорку? 

От его поговорок у меня порой случалось культурное несварение. 

— Поговорим, когда ты успокоишься, — сказал я и повесил трубку. 

На ужин была вареная курица. Жареной бабушка не ела, опасаясь канцерогенов и убившего дедушку тромба в левом предсердии. 

— Как в школе? Успеваешь? — спросила она, обходя стороной мой разговор с отцом. 

— Все хорошо.  

Я знал, что ей больно от наших ссор, что она хотела бы, чтобы мы собирались у нее всей семьей, но дом бабули давно стал единственным местом, где я мог спокойно учиться, зная, что здесь никогда никого не бывает. 

— Ты вот не помнишь, — сказала бабуля, когда мы закончили, — а папка твой страх как любил играть в этот ваш баскетбол. 

— Да я в курсе, ба. 

В единственной спальне крохотной квартирки повсюду висели фотографии отца. Среди прочих — он со своей командой в финальной игре регионального чемпионата. Молодой, тогда еще без глупой бородки клинышком и озлобленного взгляда. Белая форма, оранжевый мяч, широкая улыбка. 

— Он тогда всю ночь не спал, знаешь, — продолжила бабуля. — Беспокоился, говорил, что станет чемпионом и отвезет нас с дедом на море. А мы смеялись, мол, на кой нам твое море, ты б лучше Надьку с сыном отвез! Как она сейчас-то? Работает? 

— Все хорошо, ба. 

— Ну слава Богу. Уж мы-то папку твоего ждали с чемпионата этого, так ждали, да только дед не дождался. 

— Я помню, ба. 

— А как папка твой вернулся, так в глаза боялся родителям посмотреть, все куда-то прятал их, глаза-то. То в пол, то к Надьке повернется и так натянуто, знаешь, улыбается. Будто поддержать хочет. Тебя то и дело схватит на руки, а у самого душа не на месте. Уж мать не обманешь, я все видела. 

Я улыбнулся. 

— Потом они с Надей квартиру получили. Он же опосля так и не приезжал, знаешь? Только звонил, говорил, что работы много, а про баскетбол ни слова больше, тишина. 

Когда мы ложились спать, густой и немного резкий аромат ужина все еще висел в воздухе. Так же пахло в тот день, когда маме поставили диагноз. Шизофрения… 

Утренняя Фонтанка встретила моросью и холодным ветром. Когда за спиной захлопнулась тяжелая дверь серо-желтой клиники, я наконец-то смог расправить плечи. 

— У вас полчаса, — сказали мне в приемной, и я поспешил к маме. 

Она ждала меня в коридоре. Устроилась на мягком диванчике, что-то рисуя в блокноте. Я подошел ближе, присел рядом, поцеловал исхудавшую щеку и бросил взгляд на рисунок. Совсем детское, наивное изображение домика под горой и трое взрослых: мама, папа, сын. 

— Как ты? — спросил я. 

Мама повернулась ко мне с грустной улыбкой, погладила по лицу. Я невольно скосил взгляд — тонкое запястье все еще обнимали бинты. Третья попытка за четыре года. В прошлый раз я с трудом стащил маму с подоконника. 

Я знал, что говорить об этом нужно, чувствовал мамину благодарность, когда приходил к ней в больницу, но каждый раз мы просто молчали. Она грызла себя изнутри, а я страдал, что никак не могу ей помочь. 

Сегодня страшно хотелось перемен. Хотелось признаться, что последние два года я готовлюсь к поступлению в вуз. Что собираюсь сдавать экзамены экстерном, что стану врачом и обязательно спасу ее, вытащу с суицидального дна. Что мы построим этот дом под горой и будем жить счастливо, всей семьей.

В горле пересохло. Я посидел рядом. В памяти всплыло слово из учебника: реверсия... 

— Ты готов поговорить спокойно? — спросил я отца по телефону, выйдя из больницы. 

— Как будто у меня есть выбор, — хмыкнул он. — Ты ж вырос. 

Я пропустил его укол и свернул в Юсуповский сад. 

— Где ты остановился? — спросил он. 

— У друга. 

— У Вадима, что ли? 

— Пап, я давно с ним не общаюсь, он скучный. 

— Да? Ты не говорил. 

— Говорил, но ты не слушал. 

— Ага… 

Словно вторя кислоте отцовского голоса, крякнула утка. Дождь прекратился, от пруда потянуло тиной, с неба глянуло скромное питерское солнце. В телефонной трубке гнусаво сопел отец. 

— Ты же делал успехи, сын, — наконец заговорил он. 

— Слабые, пап. Ты бы понял, если б относился ко мне как тренер, а не отец. Это называется селективное восприятие, ты видел только то, что хотел. 

— Ага… Мозги не жмут, умник? 

— Умом я в тебя, пап. Знаешь, как ребята называли меня, как только ты выходил из зала? Сын тренера. Не чемпион, как тебе мечталось, и даже не Леха. Просто сын тренера. Звучало не круто, пап. Сомневаюсь, что кто-то из них меня уважает. 

Возле первой утки собралось еще трое. С дальнего конца пруда подтягивались остальные, видимо, ожидая от меня угощений. 

— Тебе же нравилось играть, — не унимался отец. — Давай сменим подход, увеличим интенсивность тренировок. 

— Помнишь, как мы однажды заглянули зимой в Юсуповский сад, — перебил я. — Пруд тогда затянуло, и ты все подзуживал меня наступить на тонкий лед. Хотел сделать красивую фотографию. 

— Ты это к чему? 

— Я тогда спросил, куда подевались все утки. Помнишь? Куда они улетают, когда пруд затягивает льдом? 

— Нет. Какая разница. 

— А я помню. Это был один из лучших дней в моей жизни. 

Мама тогда еще не болела, и каждый день, проведенный с родителями, казался мне идеальным. 

— Так ты этого хочешь? Гулять по льду, размышляя об утках? 

— Нет, пап. Я хочу сказать, что на самом деле продрог в тот день до костей. Я по колено провалился под лед, а потом свалился с температурой. Мы любим приукрашивать прошлое, пап. Так же и с баскетболом. Тебе хочется верить, что мне нравилось играть, но я просто старался быть хорошим сыном. 

Утки поняли, что не дождутся угощений, и отплыли подальше. Только самая первая, — я был уверен, что это она, — вышла на берег и чистила перья в нескольких метрах от моих ног. 

— Прости, что не оправдал твоих ожиданий. У тебя в команде отличные ребята, пап, один Вадим чего стоит. Давай не будем кромсать и без того расшатанную семью. Нам еще маму из больницы забирать. 

— Ты был у нее?  

Я не ответил. Мне хотелось сказать другое.  

— Ты прав, пап. Мне всего лишь пятнадцать, и я считаю себя достаточно умным, чтобы анализировать твои поступки. Наверняка в этом тоже кроется когнитивное искажение, согласен? 

— Тебе видней. 

— Хочешь знать, что я думаю? Только не обижайся. 

— Ну просвети. 

— Мне кажется, в мечтах о кубке ты прячешься от реальных проблем. Ты готов даже в Москву убежать, чтобы не видеть, что происходит с мамой!  

Отец неразборчиво крякнул.  

— Я думаю, проиграв тогда, молодым нападающим, ты не совладал с ощущением, будто подвел бабулю. Я почти уверен, что ты до сих пор винишь себя в смерти деда. Будто они ждали твоей победы, а ты их подвел. Ты надеешься, что если твой сын станет чемпионом, это сгладит твою вину.  

Утка прыгнула в воду и уплыла. 

— Я прав? 

Отец молчал. Он вовсе не был жесток, как могло показаться. И не был глуп, только страшно упрям. Да, папа мог вспылить, но быстро остывал. И, должно быть, я попал в самую точку, иначе он не пошел бы на мировую. 

— Если позволю оставить спорт, ты вернешься домой? — Папин голос показался мне сдавленным. 

— Конечно. 

— Ты говорил про цель в жизни. Не хочешь рассказать? 

— А ты зайди к бабуле и сам узнаешь. Она тебя ждет, пап.