Сечинский
Есть определенная ирония, что именно издание The Bell (Е.Осетинская из РБК) опубликовало аудио- и видеозаписи, которые были сделаны в 2016 году в день задержания Алексея Улюкаева.
Как известно, именно "Колокол", название которого даже в шапке дублировалось как The Bell, провозглашал необходимость верховенства закона для всех и прозрачности судов, клеймил «поддельную, служилую олигархию… parvenus из казарм и из чернильниц» за их «сервильность», «бесхребетность и косность», «воровство», «обманы», «мелочность», «грязь» и «трусость».
Еще большей выразительности связки колокола и Колокола добавляет то, что А.Герцен в своё время много иронизировал в связи с т.н. "Сечинским процессом", который проходил в России ровно 150 лет назад /в 1867-1868 гг./
"Колокол" в своё время публиковал сведения по делу полицмейстера Сечинского И.И.... не путать с Сечиным И.И. /Сечинский Иван Иванович, полковник, полицмейстер III-го Отделения в Москве/.
Кто же подбросил Колоколу инфу по Сечину?)
Поскольку вопрос риторический, приведу отрывок из статьи герценовского «Колокола»:
"... Александр II не оправдал надежд, которые Россия имела при его воцарении.
В прошлом июне он еще стоял, как богатырь наших сказок, на перекрестке — пойдет ли он направо, пойдет ли он налево, нельзя было знать; казалось, что он непременно пойдет по пути развития, освобождения, устройства... вот шаг и еще шаг — но вдруг он одумался и повернул:
Может, еще есть время... но его мчат дворцовые кучера, пользуясь тем, что он дороги не знает.
И наш Колокол напрасно звонит ему, что он сбился с дороги, звонит ему бедствия России и собственную опасность.
Но в том-то и беда, что сильные мира сего не имеют ни слушать, ни даже вспоминать.
История перед ними, но не для них она передает горький опыт народов и строгий суд царей потомством.
Не уметь воспользоваться таким удивительным положением, какое события в Европе и прошлое царствование дали в задаток Александру II, до такой степени нелепо, что это трудно помещается в человеческую голову.
Выбрать, имея в своей воле выбор, из двух ролей — Петра I и Пия IX, — роль Пия IX — это высший пример христианского смирения.
«Но, — скажут нам, — Петр I был гений — гении родятся веками, не всякий царь, который захочет быть Петром, будет им».
В том-то и дело, чтоб быть для России вторым Петром в наше время, не нужно быть гением, для этого достаточно любить Россию, уважить, понять человеческое достоинство в русском и вслушаться в его мысль, в его стремления.
...Петру I приходилось создавать и казнить, в одной руке у него был заступ, в другой — топор. Он делал просек в дичи и, разумеется, зря порубил хорошее рядом с дурным. Мы перестали любить террор, в чем бы он ни был и какая бы цель его ни была.
Террор столько же не нужен, как и гений, в наше время.
Деятельная, мыслящая часть России идет быстро вперед, знает чего хочет, заявляет это общественным мнением.
...Половина петровского дела, и самая трудная, делается теперь хором. Около Петра все молчало; он, проснувшись раньше других, должен был будить, догадываться, выдумывать. Теперь проснулись многие, теперь многие опередили и ждут, когда их позовут на совет.
Реформам Петра противился весь народ, кроме нескольких человек; реформам Александра II весь народ готов содействовать, кроме гнилой части дворянства и стариков, выживших из ума. Что касается до поддельной, служилой олигархии, до всех parvenus из казарм и из чернильниц, до этого смирительного дома, до этих арестантских рот николаевских питомцев — они никакого мнения не имеют.
Сегодня они будут засекать крестьян за то, что они хотят освободиться, завтра — расстреливать дворян за то, что они не хотят освобождать.
Но, может быть, реформы, о которых говорил Александр II в речах манифестах, указах, приказах и официальных журналах, не совпадают с теми желаниями мыслящей России, которые проявляются в литературе, в общественном мнении?
Совсем нет, они одни и те же.
В том-то и состоит беспредельная, раздирающая сердце ирония, трагический комизм нашего положения.
...Мы сделались ближе к правительству, потому что правительство сделалось ближе к нам.
Нам дела нет до форм правления, мы все их видели на деле и видели, что все они никуда не годятся, если они реакционны, — и все хороши, если они современны и прогрессивны. Нам искренно и откровенно казалось, что Александр II заменит кровавую эру революции и будет мирным, кротким переходом от устарелого деспотизма к человечески свободному состоянию России...
Мы говорили, сверх того, что освобождение крестьян само по себе недостаточно, что рядом с помещиком стоит второй бич русского народа — чиновник, т. е. полиция и суд.
Мы говорили, что пока не падет японская табель о рангах, пока суд будет инквизиционный, с запертыми дверями, с канцелярской тайной, — пока полиция будет увещевать розгами, допрашивать кулаками, наказывать палками без суда, — до тех пор освобождение крестьян не принесет настоящей пользы.
Но разве сам государь, испуганный тем, что вся гражданская служба — одно огромное faux dans les papiers publics /мошенничество с государственными бумагами/, не заявлял того же мнения, и если б Панин утвердил или принял бы благосклонно его предложение, то, может, у нас явились бы и защитники подсудимых и присяжные, и суд производился бы при дневном свете.
Государь хотел бы изменить, но бродит впотьмах, не знает, с чего начать; от подканцеляриста до канцлера все его обманывают, — а голос неслужащих до него не доходит.
Это также логически приводит к нашему третьему требованию — к гласности.
Не смешно ли, что сами поставили плотину, заперли ее да и удивляются, что воды нет? Поднимите ценсурный шлюз, и тогдa узнаете, что думает народ, от чего ему больно, что его жмет, мучит, разоряет... может, сначала пойдет по поверхности всякая всплывшая дрянь, — что за важность, лишь бы этой водой унесло всех этих полумертвых владимирских кошек и андреевских зайцев.
С гласностью огласятся дела; которые бросят тот страшный свет на подземные злодейства полиции и суда, который бросили наши статьи о Сечинском, кочубеевском процессе, о Вреде, об Эльстон-Сумарокове, о губернаторе Новосильцеве и пр.
Снявши цензурную колодку, можно закрыть и Третье отделение; пишущие сами будут доносить на себя, и, наконец, в России уничтожится этот вертеп шпионов...
Мы поставили эпиграфом — Vivos voco!
Где же живые в России?
Нам показалось, что живые есть в самом дворце, мы обращали нашу речь к ним, мы не раскаиваемся в этом.
Живые — это те рассеянные по всей России люди мысли, люди добра всех сословий, мужчины и женщины, студенты и офицеры, которые краснеют и плачут, думая о крепостном состоянии, о бесправии в суде, о своеволии полиции, которые пламенно хотят гласности, которые с сочувствием читают нас.
...
И коротко об упомянутом сечинском процессе.
(Одним из обстоятельств этого дела стало то, что полковник III-го Отделения не посчитал для себя возможным явиться в суд и дать показания в связи со смертью проститутки Янсон, которую он из-за её разгула и нарушения общественного спокойствия поместил под арест в смирительный дом, где она по прошествии 10 дней ареста умерла.
При этом, задерживать её дольше 3-х дней полиция не имела права.
"Колокол" очень язвительно комментировал объяснения полиции в связи с неявкой Сечинского в суд.
Отрывки из объяснительной пристава Тверской части Акунькова с комментариями "Колокола" [маркером]:
"В феврале 1855 года московская мещанка, содержательница девок вольного обращения, Мария Бредау, будучи в С.-Петербурге, вывезла любавскую мещанку Анну Янсон, которая жила в С. -Петербурге у содержательницы девок вольного обращения Анны Михайловой Гейдер, заплатив ей 200 р. денег, перебранных Янсон.
По приезде Янсон в Москву она с первых дней слишком рано стала обнаруживать не только строптивость своего буйного характера, но даже развратным разгулом своего поведения она представляла исключение между прочими девками.
Не подчиняясь ни правилам, ни порядку того места, где она пребывала, вследствие необузданности своего характера.
Не признавая никаких правил, она произвольно бросила заведение, где была должна, переходила своевольно в другие заведения, где новым буйством, нетрезвым поведением, вредным влиянием на прочих девок возмущала их и восстановляла против всякого порядка и установленного обычая.
Таким образом, совершая беспрестанные переходы из одного заведения в другое, оставляя в каждом долги и разительные следы своего буйства, Янсон вынудила каждую из содержательниц, где она временно пребывала, жаловаться комитету, ища законной защиты и справедливого вознаграждения за все ее убытки.
Принимая во внимание, что развратное поведение девки Янсон, буйное и немерное сопротивление против всех мер кротости и убеждения и угроз не произвели ни малейшего влияния на Янсон, но продолжение ее поступков заставило комитет просить полицмейстера Сечинского законного распоряжения об отсылке Янсон на родину.
Полицмейстер Сечинский согласно правилам комитета, чтобы прекратить буйную и пьяную жизнь Янсон, до отсылки её на родину предписанием на имя Рогожского частного пристава приказал задержать Янсон в частном доме -- с какового времени влияние Сечинского на участь Янсон прекратилось.
Полицмейстер Сечинский в задержании Янсон видел необходимую меру административного взыскания как единственное средство, чтобы предупредить буйный разгул девицы Янсон и оградить общественное спокойствие от дальнейших последствий ее развратных действий.
Он не имел в виду ни истязания, ни притеснения, ни даже преследования Янсон. [Арест без суда по закону может быть только три дня, а Янсон держали десять дней в части, не объявляя ей причины. Или закон для полицмейстеров не писан?]
Однако полицмейстер Сечинский получает запрос губернского прокурора от 25 июня за № 3103, в котором прокурор, основываясь на поданном к нему прошении сестры Янсон, тоже женщины вольного поведения [из приложенного документа этого не видать. Г-н подполковник, зачем же клеветать на женщину, какого бы звания она ни была?] с жалобою на действия полицмейстера Сечинского, требует от него объяснения по этому предмету.
Полицмейстер Сечинский уведомляет губернского прокурора тогда ж, что буйные действия девицы Янсон были в рассмотрении комитета, по распоряжению которого представлено начальнику губернии об отправлении Янсон в смирительный дом, и при этом полицмейстер Сечинский объяснил, что дальнейшие подробности по этому делу он не считает себя вправе объяснять, потому что по званию члена комитета, где порядок действий и заседание основаны на коллегиальном начале, следовательно, всякий член, вне заседания, по духу коллегии, не имеет никакого самостоятельного значения, и личность его совершенно исчезает.
Затем губернский прокурор препроводил жалобу в совестный суд.
Совестный суд, имея в виду из препровожденного губернским прокурором ответа полицмейстера Сечинского, в котором полицмейстер отрицает всякое юридическое значение в своем лице, не принимая во внимание сделанное полицмейстером Сечинским толкование и объяснение законного порядка, все-таки обратился к лицу полицмейстера Сечинского, требуя от него объяснения по этому делу и о доставлении содержащейся в смирительном доме Янсон.
Полицмейстер Сечинский в ответе своем совестному суду повторяет указание, что совестный суд не в надлежащем порядке обратился к нему [Укрываться от суда никто не имеет права ни под каким предлогом. Укрываются от суда только виновные, боящиеся наказания]
Между тем среди этой переписки, веденной с губернским прокурором и совестным судом, вопреки всякого порядка и форм гражданского делопроизводства [Сечинский признает себя не юридическим лицом: какое же право он имеет указывать законом установленному суду, что ему надлежит делать?], губернский прокурор и совестный суд в настоятельном домогательстве защитить развратную и позорную девку, уже несколько лет продолжающей постыдное ремесло, изыскивают все возможные средства, чтобы или обвинить действия полицмейстера Сечинского, или по крайней мере выставить их в весьма невыгодном свете и всему ряду распоряжений полицмейстера Сечинского дать характер двусмысленный [ Почему же г. Сечинский не подал отзыв, что он весь московский совестный суд и губернского прокурора подозревает в личностях против него, Сечинского?]
Смерть Янсон, последовавшая в смирительном доме, приостановила исполнение по распоряжению московского военного генерал-губернатора о высылке Янсон за дурное поведение на место родины.
Однако развратное поведение Янсон, признанное положительными фактами, вызвало живое участие некоторых людей, которые во имя благородного стремления защищают невинную жертву и решились прибегнуть к постыдному вымыслу и настоящее дело представили в следующем виде:
1) Развратная девка любавская мещанка Янсон перерождается в дворянку, делается жертвою молодого человека, который обманом привозит ее из С. -Петербурга в Москву, наконец бросает ее без гроша, без приюта, посреди совершенно чуждого ей города. Положение женщины весьма трогательно.
2) Но чтобы еще более одраматизировать публичную женщину, изобретательный автор прибавляет, что полицмейстер Сечинский, узнавши, о юной несчастной жертве, приказал представить ее к себе и после личного с нею объяснения велел препроводить ее в дом публичных женщин [ это вздор. Таких сплетней у нас не было. Г-н подполковник изобретает их как средство к оправданию ], где конечно, она, гнушаясь по своей невинности развратом, не согласилась и бежала из дому; преследование Сечинского возобновлялось каждый раз — и, наконец, он, встретив окончательное ее сопротивление, приказал высечь розгами в частном доме и отправить ее в смирительный дом.
Жестокое наказание Сечинского было причиною болезни [ И этого в «Колоколе» нет ], которую нежное тело Янсон не могло переносить, и через это последовала смерть. На этих двух основаниях созданы обвинения Сечинского [ А так как всего этого в «Колоколе» нет, то обвинение Сечинского и сделано не на этих основаниях. ].
Вот как отвечала правоохранительная система Российской империи на подобные инсинуации:
"В общей массе человеческих действий есть преступление крови, которое заставляет бледнеть человека и трепетать сердце.
Но во сколько для человека, нравственно развитого, честь дороже жизни, настолько преступление против чести выше всякого кровавого злодеяния.
Если бы это неблагородное обвинение против Сечинского имело вид или характер доноса, тогда Сечинский имел бы полную возможность отразить клевету и разразить клеветника, но автор лишил его и этой последней благородной защиты, он направил свой лживый донос таким путем, что, предоставляя полную гарантию недостойной своей личности, он бросил на позор целой России оклеветанное имя Сечинского, до сей минуты признаваемое и начальством и общественным мнением чистым и безукоризненным.
Этот поступок есть презренный в самом своем источнике и в своем проявлении, потому что он потрясает все начала человеческих законов, в этом поступке поднято знамя разрушения всего человечества, всего святого на земле, что противоречие духу времени, это отчаянный протест против всех принципов современного.
Вот почему Сечинский пребывает в полной вере, что подобный поступок, который так безнаказанно стремится опозорить честного человека, вызовет в каждом порядочном человеке благородное негодование с клеймом позора на главу хищника чести, который спасается невозможностию огласить его имя" [само собой, что имя Герцена и название "Колокол" так же как сегодня Навального официальная пресса старалась не упоминать].