Рукавичка

После разноса Андреевны собирались в полной тишине. Только иногда кто-нибудь, зацепившись рукавом за грубую спинку стула, бесцветно матерился себе под нос. Сама Андреевна лавировала на мягких лапах между стеллажами - извиняется, шельма старая, но нас таким не проймёшь! 

Олюшка обмотала худую шею шарфом, отсалютовала всем (и в том числе - улыбающемуся, как Сириус, Гагарину на стене) и сиганула в тьму да метель. Майя и Наталья кивнули Гагарину, глянули на Андреевну, подумали, вышли. Не заслужила. 

Метель била по фонарями, фонари - по сугробам, сугробы открывали рты и ждали. Человекам было, в сущности, все равно. 

Майя прятала нос в шарф и самодовольно улыбалась. Обычно летающая, как бабочка, и жалящая, как пчела, Наталья замедляла шаг и приноравливалась под её немного семенящую походку. Иногда начинала идти быстрее, одергивала себя, останавливалась, зло смотрела на фонарь и морщила нос. А Майе - очень хотелось смеяться. Хорошо, правильно, а главное - приятно. 

Молчали. Наталья начала думать, до какого возраста можно ловить снежинки ртом и не выглядеть при этом странно или вызывающе. Топающая рядом Майя иногда, когда останавливались ровно посредине между фонарем А и фонарем Б, доказывала - в любом. Хорошо, правильно, детский сад. Наталья начинала улыбаться. 

Майя вытащила из карманов покрасневшие от холода руки и принялась скатывать снежок. Наталья остановилась и _посмотрела_. Странно как-то, от недоуменного - до туманного. Майя невольно дернулась и запульнула снежок в крышу сигаретного киоска. Нехорошо, неправильно. 

А Наталья улыбнулась, стянула с руки вязаную рукавицу и натянула на майину красную пятерню. Задела её рукав своим, стряхнула полоску снега. Утвердительно кивнула. 

– Все детство думала, что когда пополам - всегда честно. И без разницы, что в этом «пополам» меряется: эклеры там или тепло. 

– Вот не закончилось у тебя детство, смотрю, совсем, - буркнула Майя в шарф и мысленно поклялась завтра же припереть на работу коробку эклеров, ну, тех самых, с розочками масляного крема. 

– Пожалуйста.

– Спасибо.

Дошли до остановки. Наталья достала кошелёк и принялась отсчитывать деньги на билет. Рука у неё - бледная-бледная, с синими венами, а подушечки пальцев - розоватые. Как ягоды рябины подо льдом. 

Майя мысленно отвесила себе пощечину. Сидеть, Тузик, сидеть. 

Троллейбус подъезжал долго, почти торжественно, подставляя фонарям и буранам залепленный московской грязью бок. 

– Помнишь, как там у Мандельштама было? 

– Не-а. 

– И я не помню. 

Наталья вскочила на подножку, но вдруг обернулась. 

– Снимешь, - она кивнула на варежку и улыбнулась, - узнаю. 

Дверцы троллейбуса со скрежетом закрылись, он нехотя поплёлся от фонаря. Терять товарный вид - какая гадость! 

А Майя дальше побрела между сугробами. Рукавичка приятно покалывала руку, хотелось петь. 

Улыбнулась, подумала: 

«Надо же, никогда такого не было - и вот опять». 

Кондитерская закрывается в восемь. Если бегом - можно успеть.