Путеводитель по Берлину | Владимир Набоков

Слушать аудиоверсию

Утром я побывал в Зоологическом саду, а теперь вхожу с

приятелем, постоянным моим собутыльником, в пивную: голубая

вывеска, по ней белыми буквами начертано "Львиная Брага", и

сбоку  подмигивает  портрет  льва, держащего кружку пива.

Усевшись, я рассказываю приятелю о трубах, трамваях и прочих

важных вещах.

I

ТРУБЫ

   Перед домом, где я живу, лежит вдоль панели огромная

черная труба, и на аршин подальше -- другая, а там-- третья,

четвертая: железные кишки улиц, еще праздные, еще не спущенные

в земляные глубины, под асфальт. В первые дни после того, как

их гулко свалили с грузовиков, мальчишки бегали по ним, ползали

на четвереньках сквозь эти круглые туннели,-- но через неделю

уже больше никто не играл,-- только валил снег. И теперь, когда

в матовой полутьме раннего утра я выхожу из дома, то на каждой

черной трубе белеет ровная полоса, а по внутреннему скату, у

самого жерла одной из них, мимо которой как раз сворачивают

рельсы, отблеск еще освещенного трамвая взмывает оранжевой

зарницей. Сегодня на снеговой полосе кто-то пальцем написал

"Отто", и я подумал, что такое имя, с двумя белыми "о" по бокам

и четой тихих согласных посередке, удивительно хорошо подходит

к этому снегу, лежащему тихим слоем, к этой трубе с ее двумя

отверстиями и таинственной глубиной. II ТРАМВАИ

   Трамвай лет через двадцать исчезнет, как уже исчезла

конка. Я уже чувствую в нем что-то  отжившее,  какую-то

старомодную прелесть. Все в нем немного неуклюже, шатко,-- и

когда, при слишком быстром повороте, перо соскакивает  с

провода, и кондуктор, или даже один из пассажиров, перегнувшись

через вагонную корму и глядя вверх, тянет, трясет веревку,

норовя привести перо в должное положение,-- я всегда думаю о

том, что возница дилижанса, должно быть, ронял иногда кнут, и

осаживал свою четверку, и посылал за кнутом парня в дологополой

ливрее, сидевшего рядом на козлах и пронзительно трубившего в

рожок, пока, гремя по булыжникам, дилижанс ухал через деревню.

   У трамвайного кондуктора, выдающего билеты, совсем особые

руки. Они так же проворно работают, как руки пианиста,-- но

вместо  того, чтобы быть бескостными, потными, с мягкими

ногтями, руки кондуктора-- такие жесткие, что когда,-- вливая

ему в ладонь мелочь,-- случайно дотронешься до этой ладони,

обросшей словно грубым, сухим хитином, становится нехорошо на

душе. Необычайно ловкие, ладные руки,-- несмотря на грубость их

и толщину пальцев. Я с любопытством гляжу, как, зажав черным

квадратным ногтем билетик, он прокалывает его в двух местах,

как шарит пятерней в кожаном кошеле, загребая монеты для сдачи,

и тотчас кошель захлопывает, дергает тренькающий шнур или

ударом большого пальца отпахивает окошечко в передней двери,

чтобы дать билеты стоящим на площадке. И при этом вагон качает,

люди в проходе хватаются за висячие ремни, при каждом толчке

поддаются то вперед, то назад,-- но он не уронит ни одной

монеты, ни одного лоскутка, оторванного от билетного ролика.

Теперь, в зимние дни, передняя дверца завешена внизу зеленым

сукном, окна помутнели от мороза, у остановки, на краю панели,

толпятся рождественские елки,-- и зябнут у пассажиров ноги, и

кондукторская рука подчас бывает в серой вязаной митенке. На

конечной станции передний вагон отцепляется, переходит на

другие рельсы, обходит оставшийся, возвращается с тыла,-- и

есть что-то вроде покорного ожидания самки в том, как второй

вагон  ждет,  чтобы первый, мужеский, кидая вверх легкое

трескучее пламя, снова подкатил бы,  прицепился.  И  мне

вспоминается, как, лет восемнадцать тому назад, в Петербурге,

отпрягали лошадей, вели их вокруг пузатой синей конки.

   Конка исчезла, исчезнет и трамвай,-- и  какой-нибудь

берлинский чудак-писатель в двадцатых годах двадцать первого

века, пожелав изобразить наше время, отыщет в музее былой

техники столетний трамвайный вагон, желтый, аляповатый, с

сидениями, выгнутыми по-старинному, и в музее былых одежд

отыщет черный, с блестящими пуговицами, кондукторский мундир,--

и, придя домой, составит описание былых берлинских улиц. Тогда

все будет ценно и полновесно,-- всякая мелочь: и кошель

кондуктора, и реклама над окошком, и особая трамвайная тряска,

которую наши правнуки, быть может, вообразят; все  будет

облагорожено и оправдано стариной.

   Мне думается, что в этом смысл писательского творчества:

изображать обыкновенные вещи так, как они отразятся в ласковых

зеркалах  будущих времен, находить в них ту благоуханную

нежность, которую почуют только наши потомки в те далекие дни,

когда  всякая мелочь нашего обихода станет сама по себе

прекрасной и праздничной,-- в те дни, когда человек, надевший

самый простенький сегодняшний пиджачок, будет уже наряжен для

изысканного маскарада. III РАБОТЫ

   Вот образы разных работ, которые я наблюдаю из трамвайного

окна.

   На перекрестке вдоль рельс разворочен асфальт; четверо

рабочих поочередно бьют молотами по котырге; первый ударил,

второй уже опускает размашистым и точным движением молот;

второй молот грянул и опять высоко поднимается, пока рушатся

равномерно, один за другим, третий, четвертый. Я слушаю их

неторопливый звон, чугунные куранты, четыре повторяющиеся ноты.

   Молодой белый пекарь в колпаке промахнул на трехколесном

велосипеде: есть что-то ангельское в человеке, осыпанном мукой.

Дребезжит фургон с ящиками на крыше, в ящиках изумрудно

поблескивают ровные ряды пустых бутылок, собранных по кабакам.

Таинственно провезли на телеге длинную черную лиственницу: она

лежит плашмя, макушка мягко вздрагивает, а корни с землей,

завернутые в плотную рогожу, образуют у ее основания огромную,

желтовато-бурую  бомбу.  Почтальон  подставил  мешок  под

кобальтовый почтовый ящик, нацепляет его снизу и  тайно,

незримо, с поспешным шелестом, ящик опоражнивается, и почтальон

захлопывает квадратную пасть отяжелевшего мешка. Но, быть

может, прекраснее всего -- бланжевые, в розовых подтеках и

извилинах, туши, наваленные на грузовик, и человек в переднике,

в кожаном капюшоне с долгим затыльником, который берет тяжкую

тушу на спину и, сгорбившись, несет ее через панель в румяную

лавку мясника.

IV

ЭДЕМ

   Во всяком большом городе есть своего рода земной рай,

созданный человеком.

   Если церкви говорят нам об Евангелии, то зоологические

сады напоминают нам о торжественном и нежном начале Ветхого

Завета. Жаль только, что этот искусственный рай -- весь в

решетках, но правда, не будь оград, лев пожрал бы лань. Все же

это,  конечно,  рай,--  поскольку  человек  способен  рай

восстановить, И недаром против берлинского Зоологического сада

большая гостиница названа так: гостиница Эден.

   Теперь, зимой, когда тропических зверей спрятали,  я

советую посещать дом земноводных, насекомых, рыб. В полутемной

зале ряды озаренных витрин по бокам похожи на те оконца, сквозь

которые капитан Немо глядел из своей подводной лодки на морские

существа, вьющиеся между  развалин  Атлантиды.  За  этими

витринами,  в  сияющих  углублениях,  скользят,  вспыхивая

плавниками, прозрачные рыбы, дышат морские цветы, и на песочке

лежит живая пурпурная звезда о пяти концах. Вот, значит, откуда

взялась пресловутая эмблема: с самого дна океана -- из темноты

потопленных Атлантид, давным-давно переживших всякие смуты,--

опыты глуповатых утопий,-- и все то, что тревожит нас.

   И, конечно, нужно посмотреть, как кормят черепах. Эти

тяжкие, древние роговые купола привезены с  Галапагосских

островов. Из-под пятипудового купола медленно (как задержанный

снимок в  кинематографе),  с  какой-то  дряхлой  опаской,

высовывается морщинистая плоская голова и две ни на что не

способные лапы. И толстым, рыхлым языком, чем-то напоминающим

язык гугнивого кретина, которого вяло рвет безобразной речью,

черепаха, уткнувшись в кучу мокрых овощей, неопрятно жует

листья.

   Но этот купол над ней,-- ах, этот купол,-- вековой,

потертый, тусклая бронза, великолепный груз времен...

V

ПИВНАЯ

   -- Это очень плохой путеводитель,-- мрачно говорит мой

постоянный собутыльник.-- Кому интересно знать, как вы сели в

трамвай, как поехали в берлинский Аквариум?

   Пивная, в которой мы с ним сидим, состоит из двух

помещений, одно большое, другое поменьше. В первом стоит

посредине биллиард, по углам -- несколько столиков, против

входной двери -- стойка, и за ней бутылки на полках. В

простенке висят, как бумажные знамена, газеты и журналы на

коротких древках. В глубине -- широкий проход, и там видна

тесная комнатка с зеленым диваном вдоль стены, под зеркалом, из

которого вываливается полукруглый стол, покрытый клетчатой

клеенкой, и прочно становится перед диваном. Эта комната

относится к убогой  квартирке  хозяина.  Там  жена  его,

полногрудая, увядшая немка, кормит супом белокурого ребенка.

   -- Неинтересно,--  утверждает  с  унылым  зевком  мой

приятель.-- Дело вовсе не в трамваях и черепахах. Да и

вообще... Скучно, одним словом. Скучный, чужой город. И жить в

нем дорого...

   Из нашего угла подле стойки очень отчетливо видны в

глубине, в проходе,-- диван, зеркало, стол. Хозяйка убирает со

стола  посуду.  Ребенок,  опираясь  локтями,  внимательно

разглядывает иллюстрированный журнал, надетый на рукоятку.

   -- Что вы там увидели,-- спрашивает мой собутыльник и

медленно, со вздохом, оборачивается, тяжко скрипя стулом.

   Там, в глубине, ребенок остался на диване один. Ему оттуда

видно зальце пивной, где мы сидим,-- бархатный  островок

биллиарда,  костяной  белый  шар, который нельзя трогать,

металлический лоск стойки, двое тучных шоферов за  одним

столиком и мы с приятелем за другим. Он ко всему этому давно

привык, его не смущает эта близость наша,-- но я знаю одно: что

бы ни случилось с ним в жизни, он навсегда запомнит картину,

которую в детстве ежедневно видел из комнатки, где его кормили

супом -- запомнит и биллиард, и вечернего посетителя без

пиджака, отодвигавшего белым углом локоть, стрелявшего кием по

шару,-- и сизый дым сигар, и гул голосов, и отца за стойкой,

наливавшего из крана кружку пива.

   -- Не понимаю, что вы там увидели,-- говорит мой приятель,

снова поворачиваясь ко мне.

   И как мне ему втолковать, что я подглядел чье-то будущее

воспоминание?