Пуговка

Бежала девочка по лугу. Прыгнула за бабочкой – и на штанишках её оторвалась розовая пуговка. Девочка не заметила этого, но, больно ударившись коленкой о пенёк, с плачем побежала на опушку, где стояли с шашлыками её родители.

Пуговка упала в траву. Повисела немного на тёмно-зелёной травинке, скользнула вниз, на землю. Долго лежала она, только лишайники прикасались к ней в фазах своего роста – и отступали как от чужеродного предмета.

Так пуговка лежала, презираемая всеми, две недели, пока точно под неё не подкопался садовый крот.

Разгребая лапками рыхлую землю, крот продырявил выход к воздуху, и пуговка, скользнув по его усам и невидимая слепыми глазами, упала ниже в тёмный пищевод кротовой норы. В норе было интересно. Изредка кроты ходили из прохода в проход, таща то насекомых, то личинки – в прохладную комнатку-погреб.

В кротовом погребе хранились запасы. Со временем (два-три года) пуговка соскользнула в этот погреб, и там, розовея, среди кротовых запасов – упокоилась на десять лет.

В какой-то момент поле было размыто половодьем, и покинутая уже давно кротовая нора была тоже размыта. Пуговицу вынесло на воздух, на просторы – и понесло течением на запад.

Вынесло пуговку к реке Дон. Она окунулась в синие-пресиние волны Дона.

Там зацепило её веслом, толкнуло в прибрежные заросли, где селились утки.

Пуговка лежала на песке, рядом ходили красные лапы-шлёпанцы, тыкались клювы. Один клюнул её, не признал в ней пищи – и выплюнул.

Пуговка соскользнула под камень, где копошились зелёные крабы. Увязла в водорослях. Но избавление из сопливого зелёного гнёта водорослевой жижи было весьма скорым.

Деревенские и районные мальчишки из Дальнего Придонья копошились по всему берегу, переворачивая камни, глядя, как огни далёкой рыбацкой лачуги бегают по тихим волнам донского прибоя.

Под камнями они ловили крабиков, иногда мальков. Когда набиралась весомая добыча, мальчишки тащились домой, а дома, при свете тусклой лампы, разбирали свой скудный улов.

Красные толстые пальчики Мити ухватили пуговку, подняли на свет, повертели, потрясли на ладони. Рука опустилась в карман шортиков. Потом, уже дома, в своей прихожей – раздеваясь – Митя выронил из кармана пуговку и не заметил.

Подошла собака, понюхала, лизнула паркет – и сожрала пуговку.

Потом в тот день она ещё очень много чего жрала.

В течение вечера желудок собаки пополнился такими вещами как:

- лист салата, обронённый Натальей на кухне вчера вечером

- какой-то вонючий маленький хрящик, подлизнутый на лестничной клетке, в углу у лифта

- кусочек собственного колтуна, некогда отгрызенного под хвостом, но утерянного и теперь найденного под креслом

- жилка с кухонного стола, очень даже аппетитная жилка от курятины, не замеченная Натальей

- потом, ближе к ночи собака что-то наскребла на полу, у порога, унюхала духан тлеющего мяса – и тоже сожрала.

Была пятница, а в субботу собаку взяли на дачу.

Семья приехала на дачу поздним прохладным вечером, на шумном еврейском автомобиле марки «Москвич». Евсевич вывалился из двери, выпустил собаку вперёд.

Собака, вопреки ожиданиям, не побежала в дом, а припустила по проезду между домами – и, коротко, отрывисто гавкая, ушла бродить в поля.

– Ну чего стоите как бараны на новые ворота. Вещи берите, заносите.

– Убежал…

– Да жрать захочет вернётся. Не до него.

Евсевичи стали, переругиваясь, разгружать машину. Митя бегал вокруг, пока не споткнулся о чью-то ногу, за что получил подзатыльник и был отправлен на второй этаж – стелить кровать ко сну.

Выносили какие-то страшные матрасы, два поломанных стула, подушечки, огромную карту мира, напечатанную на холсте и свёрнутую в кожаный тубус… Какого только говна они не вынесли из машины в тот вечер.

Евсевичи были запасливы, у них десятилетиями росло, множилось всякое ненужное говнище, переползало через борт городской квартиры и отправлялось догнивать, плесневеть и тухнуть на даче. На этом, пожалуй, и простимся с ними до поры.

* * *

А собака Евсевичей, преодолев туманный пригорок поля, где в траве плыли запахи полуночных фиалок и преющего сена, – отправилась через ложбину к селению староверов.

Розовая пуговка улыбнулась – она была сейчас внутри собаки и готовилась выйти наружу. Собака забежала за угол первого дома в большом селении – и хорошо насрала там, от души, с дороги.

Староверы, по обычаю, весь вечер мыли обувь. Вся семья – не исключая полоумной старухи – матери Алексея, жены его Марины и двух деток разного возраста и пола – это Гриша, постарше, и Валя. Они стояли в ряд перед длинным корытом из нержавеющей стали, наклоняясь и окуная в него ботинки и сапоги – как коровы на водопое.

Когда Алексей мыл свои сапоги, из протектора подошвы, под напором горячей воды вымылась из окружавшей грязи и говна розовая пуговка.

Алёша выловил её из раковины, ухватил в последний момент, положил на ладонь. Промыв под струёй воды, он увидел, что пуговка довольно приятного цвета, хотя и изрядно потрёпана временем. Он хорошо вымыл её с мылом и отложил пока на край раковины.

Поужинав на веранде, старовер пошел в свою комнату и там уединился с гардеробом. Он осмотрел всю свою одежду в поисках места, откуда могла утеряться розовая пуговка.

Нет, на панталонах и рубашках свои пуговки были на месте. Не обозначалось места, которому могла бы принадлежать найденная розовая пуговка.

«Откуда же ты?» – подумал он. И оставил пуговицу на полочке в ванной комнате, рядом со своей бритвой.

Потому, когда все улеглись, Алёша пошел тайком покурить в сад. Курить староверам было строго нельзя, но он грешил, грешил порою, в особенно трудные дни, в тихие, безвольные вечера этих дней.

Он пробрался в самую гущу кустов орешника, на дальней границе сада, и раскурился, сидя на корточках и пуская дым под себя.

Покурив, старовер проведал сарай, где белой горой в темноте маячила большая сонная корова, постоял у ворот, подумал – и окончательно определился с пуговкой.

Пока он курил, собака незаметно забежала в дом староверов, унюхала пуговицу, без труда нашла её в ванной, слизнула с полочки, чуть не уронив на пол бритву – и пустилась наутёк, сглотнув пуговицу в себя и радостно высунув язык.

Сумерки поглотили собаку.

Что касается Алёши, то он, будучи пойманным на куреве, получил по мордасам, и, обиженный, ушел спать в амбар.

Марина, проверив деток в спаленке, помыла свои большие груди родниковой водой, и, задув свечу, раскинулась одна на супружеской кровати – довольная, голая, пышная, как румяная индейка на противне, совершенно свободная, не прикрывая своего лона.

* * *

Собака вернулась к завтраку.

Она стыдливо проскочила в прикрытые ворота еврейской дачи, быстро пожрала из миски, не разбирая еды. И, не обращая внимания на гроздья репейника, прилепившиеся к её бокам, повалилась отсыпаться на пахучую подстилку в своей просторной старой будке.

С веранды слышался вальяжный говор Евсевичей и их утренних гостей.

– Не скажите, Тамара Павловна. Вы вспомните, каким мальчишкой был ваш Павлик двадцать лет назад. Бегал всё между нашими дачами, мы ещё тогда даже баню не поставили. И сравните теперь. Огрузнел, оплыл, расширился. Потерял гибкость и изящество. Таким был юношей хорошим, интеллигентным.

– Все они мордеют. Как коты.

– Зато спроси Раису – она скажет «остепенился». «Созрел».

– Избави бог.

– А что чай? Остался ещё?

– Да, вот.

– А Сан Саныч неделю назад упал со столба, когда чинил счётчики.

– Как – насмерть?

– Да что ему будет – пьяный в дребадан. Упал как мешок с говном – вывих плеча.

Загремела посуда, полилась вода.

– Вы что сажать будете?

– Муж хочет посадить кабачки, но у нас весь прошлый год они были, и даже ещё в банках остались, приходите закусывать!

– Тогда можно баклажаны или тыкву. Могу вам дать хорошие семена.

– Да я бы хотела как-то завести смородину, но пока не выходит.

– Не приживается?

– Плодоносить не хочет. Мы уже над ней извелись оба, и грунт, и подкормка, условия – тепличные!

– Вам надо туда пустить кошку. Кошка обязательно нагадит под куст, над корнем образуется хорошая сильная микрофлора, которая вырабатывает стартовые энзимы, способствующие ускорению плодоношения смородины, причём обоих видов, и даже крыжовника.

– Ферменты мы тоже пробовали…

– Нет, вы именно кошку попробуйте.

– Митя! Ну куда ты полез! Сметана к блинчикам, а сгущёнка – к пончикам!

Митя остановился, не донеся ложку до рта, уже раскрытого, чтобы поглотить пончик со сметаной и сгущёнкой. Сгущёнка перевалилсь с борта пончика и капнула на стол. Мать стала утирать лицо Мити и стол кружавчатым слюнявчиком.

– Маруся купила овцу. Хочет сыр делать. А я купила новые штуцеры на шланги. Ой такие хорошие, в дальнем магазине.

– У Камиля?

– Сейчас его жена там, а он уехал строить мельницу, в Перхутово.

– А «Чебурашка» работает?

– Да, в «Чебурашке» сейчас Ася, белая татарка.

– Из «Меридиана»?

– Из фруктового отдела. Теперь разбирается в отвёртках и битах. Знает все системы резьб советских, российских и мировых стандартов сантехники. Знает, что такое анкер, и не путает его с шурупом-крюком.

– А мы так умаялись в городе. – Наташа хлебнула горячего чаю и сдула с него чайный пар-туманец, который дрожал над самой его поверхностью, в солнечных лучах.

 – Да тут тоже делов хватает. То дверцу починить на колодце, то насос, то шланги эти, то в душе не работает, то нагреватель – это какие-то постоянные починки, починки, починки.

– Потому что твой какое-то говно покупает в странных магазинах, где я бы не стала даже лампочки покупать, не то что штуцеры на шлангах.

– Ну не нуди, Наташка… Я сама с ним уже измучилась.

– Ну хоть не пьёт!

– Да я сама с ним скоро запью. Тоскливый он стал.

– Лёшка-то в армии?

– Да дослуживает год. К сентябрю уже приедет. Все девки его.

Тамара Павловна зевнула, не прикрывая рта. За окном веранды шебуршил и скрежетал по стеклу когтями огромный Уго, прося впустить его.

– О, наш пришёл.

– Ой, зря, зря!

Наташа не успела подбежать к двери и впустить кота – со двора донеслось сначала тихое ворчание, потом нарастающий рык, за ним – кошачий визг, шуршание и топот лап, ещё визги – и Уго взлетел на яблоню, где собака не могла достать его.

Там он шипел, драл когтями яблоневую кору и зыркал расширенными глазами. Уши его были прижаты, он был весь вздыблен и огромен.

Собака кружила под яблоней, рыкала, гавкала, разбрасывая слюну, вставала лапами на ствол, подпрыгивала, но не могла достать чёрного пучеглазого кота.

– Фу! Фу! – зафукали бабы. Тамара Павловна выбежала с тазом воды и опрокинула на собаку.

Собака обиженно повесила хвост, поплелась по огородам, гулять в поля. На околице собака присела, спина её переломилась пополам – и она горделиво испражнилась посередине дороги.

Проехал самосвал, пропустив собачью какашку между широкими сдвоенными шинами.

Ехал хмырь на велосипеде. Плюнул в сторону какашки – и поехал дальше.

Просвистела субару, едва не зацепив верха какашки низкой трубой глушителя.

Ехал пахарь на мототележке. В кузове его тележки болтался радиоприёмник, настроенный на волну «МСА-12». Станция вещала визги испуганных женщин.

«Мы начинаем вечерний сеанс визжания. Свои отзывы и пожелания вы можете направлять на абонентский ящик «Почта МСА» в отделении по адресу улица Кулакова, 26, ГосРадиоФонд.»

Пахарь покрутил ручку гетеродина – сменилась волна, заиграла бодрая музычка. Мототележка покатилась дальше, не задев собачьего говна.

* * *

От обочины, из кювета, стали подниматься на дорогу коровы. Тощий мужичок-хохол, в синей замызганной рабочей одежде провожал коров к совхозу после хорошего десятичасового выпаса.

– Как там дома, Василь? – приостановившись у обочины, спросил парень-велосипедист и протянул мужичку пачку сигарет. Закурили.

– Да мы ничего, вот дали половину дома, а разве надо больше? Нормально. Живём. Можно я у тебя ещё возьму две сигаретки – покурю одну после ужина и одну наутро. А то денег-то нам никаких не дают. Вот спасибо. Ну, дороги!

Велосипед уехал. Все коровы вышли на дорогу, и Василь погнал их в совхоз. Корова наступила в собачье дерьмо, пуговка застряла в коровьем копыте – и так пропутешествовала до самого коровьего загона.

Через пару недель копыто воспалилось, и корова стала нервной и агрессивной.

Больную корову запустили в специальный зажим, где несколько металлических труб зафиксировали разные части её тела. Подъемник захватил заднюю ногу коровы и поднял на уровень глаз.

Ветврач помыл, осмотрел – и начал стачивать болгаркой больное копыто.

Вдруг диск болгарки зацепил пуговку (которая оказалась твёрже, чем могло показаться с виду) – и пуговку вырвало из копыта, и она отлетела в окно.

* * *

Забившись между рамами окна коровника – розоватая, сильно выцветшая и потёртая – пуговка лежала много лет. Сменилось три эпохи. Коровники вымерли, уступив централизованным автофермам.

Тамара Павловна, Наташа, собака Наташи, Уго, все Евсевичи и все староверы – умерли уже очень давно. Умер пахарь на мототележке. Умер водитель субару. Умер хмырь на велосипеде. Умер Лёшка, умер даже Камиль и жена его Ася. Умер Митя. Девочка, обронившая пуговку – умерла раньше их всех.

* * *

Мальчишки лазили по давно сгнившему и заброшенному строению неопределённой формы, в поисках какой-нибудь проволоки или гвоздя – чтобы сделать уздечку для воздушного змея.

Один из них полез на груду замшелых кирпичей.

– Витос, там стёкла!

– Вижу, не ссы.

Витос посмотрел на подоконнике. Только очень давно разбитые бутылки с бесцветными этикетками, истончившимися до клея. Рама с гвоздём. Нет, гвоздь не вынуть. Стёкла выпали и выкрошились на улицу или разбились в некрупные и неопасные для кроссовок осколки.

А, что это там лежит в осыпавшейся пластами краске?

Мальчик протянул руку и чумазыми пальцами взял с подоконника странный предмет.

– О, пуговица!

– Это чего?

– Это было ещё до молний, до велкро, до магнитных липучек.

– Ого! А как этим пользоваться?

– Не знаю.

Мальчик покачал языком молочный зуб, прикинул пуговку на ладони, посмотрел ещё раз напросвет через её четыре дырочки.

– А я знаю, что с ней делать.

* * *

Треугольник взвился в лазоревое небо.

Витос потихоньку отпускал, давая напряжение ветру. Змей поймал хороший поток, четыре управляющие струны пошли, побежали сквозь пуговку, которая была зажата в розовой ладони мальчишки.

– Смотри как пошёл!

– Полете-е-ел! – заворожённо протянул Витос, приставив ладонь к бровям, как козырёк.

Змей извивался, тянул струны вверх, заходил на высоту, сверкая лентами из тонкой медной фольги в уже не видимом с земли закате, светясь красноватой тканью.

Струны бежали сквозь пуговку, отпуская змея всё выше. Мальчишки побежали по полю туда, куда увлекали их стратосферные потоки. Пуговка подрагивала, трепетала в руке, вибрируя от напряжений, которые схватывали фюзеляж змея то вдоль, то поперёк, то по диагонали. Она поворачивалась и наклонялась, согласно тому, как там, в легкой дымке облачков, поворачивался и наклонялся их удивительный летающий змей.