Прозрение
Бурцев Михаил ИвановичСодержание «Военная Литература» Мемуары
Глава четвертая.
Перелом
Не стану утомлять читателя всеми перипетиями ночной переправы, скажу только, что было все: и немецкие ракеты, озарявшие Волгу, и пулеметные очереди, и лед, ударявший о борт катера, и капризы старенького мотора, вдруг глохшего, — и тогда нас относило в сторону немцев... Но все обошлось, и еще затемно я оказался в землянке начальника политотдела армии генерал-майора И. В. Васильева, которого мое неожиданное появление явно озадачило: «Как это вам удалось добраться до нас, да еще без предварительного согласования?» Он был незнаком мне, да и в 62-й армии находился не так давно, с середины сентября, — сменил прежнего начальника, обгоревшего на переправе. Но с первых же слов его я понял, что пропагандистскую работу среди вражеских солдат ставит он высоко и того же требует от начальников политотделов дивизий. Рассказывая о массовом героизме бойцов и командиров, без которого невозможно удержать плацдарм, а тем более разбить врага, он добрым словом отозвался и о пропагандистах.
— Основная масса немецких солдат, — показал он на карте, — отведена в западный сектор кольца. Здесь же, в центре города, немецкое командование создало опорные пункты, которые и держат жесткую оборону. Лишь умелой, гибкой тактикой, смелыми действиями ударных групп удается отвоевывать у противника одну позицию за другой. И там, где эти действия умело сочетаются с настойчиво проводимой агитацией среди немецких солдат, как, например, в полосе 13-й гвардейской дивизии, там и успех немалый, и потерь наших меньше. Есть и перебежчики, отдельные группы сдаются, едва только наши бойцы ворвутся в опорный пункт... Вот только пленные не изъявляют желания возвращаться обратно в «кромешный ад», чтобы привести остальных...
О трудностях ведения боевых действий в условиях города говорил и член Военного совета армии генерал-лейтенант К. А. Гуров, политработник еще со времен гражданской [135] войны, получивший свой первый орден Красного Знамени за разгром банды Унгерна.
— Командующий интересуется причиной внезапного появления представителя Главного политического управления, — сказал он.
Выяснилось, что в армии не особенно поддерживали предложение об отправке пленных в котел. Впрочем, точка зрения менялась: Военный совет уже принял решение широко оповестить вражеских солдат об обращении к ним А. И. Еременко и К. К. Рокоссовского.
Член Военного совета предложил провести семинар дивизионных пропагандистов:
— Их давно не собирали, а сейчас и повод есть. К тому же они неподалеку...
Я, разумеется, не возражал. Вскоре в землянке появились восемь молодых, крепких, опаленных порохом и дымом офицеров. Первым выступил старший лейтенант Циткин, инструктор политотдела 13-й гвардейской дивизии. На его груди два боевых ордена. Он отлично владел «личным оружием» — окопной громкоговорящей установкой, создал при политотделе и в частях актив агитаторов — рупористов, дикторов, распространителей листовок. Перед боем проводил беседы с бойцами штурмовых отрядов, рассказывал им, что дает работа с рупором и листовкой. Последнее меня особенно заинтересовало, и я, не удержавшись, невольно перебивал его:
— В чем же конкретно выражается ваша агитация?
— Разъясняем, что единственный выход из котла — это сдаться в плен. Райской жизни не обещаем, но безопасность гарантируем полную, а также еду, лечение, работу, пока война идет, а после нашей победы — и встречу с семьей. Напоминаем о льготах для тех, кто переходит добровольно, — прежде всего, конечно, первоочередное возвращение на родину, для чего имеются специальные удостоверения. Если наши штурмовые группы проникают в опорные пункты, многие немцы тут же поднимают руки. И почти у всех — листовки.
Циткин с похвалой отозвался об окопной громкоговорящей установке:
— ОГУ помогает нам держать «живую связь» с противником.
Политрук Лобанов, инструктор политотдела 284-й стрелковой дивизии, начал с того, что пожаловался на отсутствие у него ОГУ! получить ее — «самая большая [136] мечта на сегодняшний день». Главным своим делом, пока нет «кричалки» (так любовно прозвали в армии МГУ и ОГУ), он считал своевременную доставку в расположение противника листовок, которые либо присылает политотдел армии, либо он сам печатает на шапирографе. В каждом взводе у него есть «персональные» распространители, всего же по дивизии их «более сотни». В атаку они всегда идут с запасом не только боевых, но и «бумажных» патронов. Распространители листовок открыли личный счет — кто и сколько доставил листовок противнику, иногда «прямо к входу в опорный пункт». За полтора последних месяца они распространили десятки тысяч листовок. Пятеро активистов удостоены медали «За боевые заслуги»: с листовками, распространенными этими активистами, пришли пленные...
— Политрук Лобанов также представлен к правительственной награде, — заметил генерал Васильев.
Слово предоставлено старшему лейтенанту Никитину, работнику политотдела 95-й стрелковой дивизии. Никитин в дивизии новичок (его предшественник мужественно погиб, не выпустив рупора из рук). Он рассказал о «вчерашнем случае». Дело было так. Сразу же после атаки штурмового отряда пропагандист провел агитпередачу, обращенную к солдатам опорного пункта 305-й немецкой пехотной дивизии. Атака и агитпередача были успешными. 9 солдат с белым флагом поднялись на вершину высотки. К ним навстречу пошел наш лейтенант. Но в это время гитлеровцы открыли по солдатам пулеметный огонь, убили четверых. Остальные разбежались. Лейтенант привел только одного. Немецкого солдата била нервная дрожь. Лязгая зубами, он пробормотал: «Стрелять могли только офицеры, герр командёр...»
Затем выступили старший лейтенант Ямпольский (92-я стрелковая дивизия), старший политрук Миллер (45-я стрелковая дивизия) и другие пропагандисты.
Складывалась общая картина боевой агитации, которая строилась применительно к условиям уличных боев. Сочетание ее с боевыми действиями штурмовых групп и отрядов приносило определенные результаты, пусть, на первый взгляд, и не очень ощутимые, но ведь и вод$ камень точит... И если все еще не было массовой сдачи в плен, то потому только, что немцы не потеряли надежды на деблокирование. С десяток раз кряду фельдмаршал Манштейн ежедневно радировал окруженным: «Держаться! [137] Мы идем на спасение!» Его призывы транслировались повсюду, где были радиоприемники, и едва ли не каждый немецкий солдат знал, что из района Котельникова и Тормосина движется к нему на спасение до 30 дивизий специально созданной Гитлером группы армий «Дон» под командованием Манштейна.
Тем настоятельнее требовалось подрывать эту надежду на спасение, подкреплять пропаганду армейских и дивизионных политорганов деморализацией немецких солдат изнутри, а это мог сделать только «свой» — пленный или перебежчик, отпущенный с его добровольного согласия в свою часть. Военный совет, одобрив агитационную работу политотделов дивизий, санкционировал также ас-пользование пленных и перебежчиков для распропагандирования тех немецких солдат, которые еще колебались. Политработникам было обещано несколько О ГУ (две они получили буквально через пару дней).
Перед тем как покинуть КП армии, я вместе с генералом К. А. Гуровым побывал у командарма. Окруженный штабными офицерами, склонившимися над каргами-, генерал В. И. Чуйков был занят планом боевой операции. Вскинув голову на скрип отворяемой двери, он бросил вопросительный взгляд и, когда Гуров представил меня, полусердито промолвил:
— Слышал, слышал, что вы у нас гостите... Садитесь. — И командарм жестом пригласил к столу.
Мое сообщение В. И. Чуйков выслушал внимательно, не перебивая. Был он немногословен. В заключение сказал, как мне показалось, утомленно, — видимо, говорил об этом не впервые:
— Действительно, заманчиво не просто уничтожить окруженного врага, а пленить его. Но эта задача, как я думаю, куда труднее первой. Следовательно, надо решать обе вместе. И мы это делаем, но, увы, — тут он поморщился, словно бы надкусил кислое яблоко, — пока без больших успехов.
Спустя много лет в одной из его книг я прочитал: «Уже слышалось, когда наступали холода, вместо: «Рус, сдавайся, буль-буль Волга!»-другое, радовавшее нас: «Рус, давай ушанку». Может быть, такие факты покажутся кое-кому не стоящими внимания, для нас же такие донесения о моральном состоянии войска противника имели большое значение. Мы пристально изучали эти настроения, делали из них собственные выводы». И я снова [138] мысленно перенесся в декабрь 1942 года, вспомнил, как дней через десять после отъезда из 62-й армии меня разыскал в политуправлении фронта майор Шелюбский и возбужденно рассказывал о том, что большая часть пропагандистов уже на КП, первые добровольцы из перебежчиков отправлены в опорные пункты немцев, а число пленных, как и перебежчиков, стало увеличиваться.
* * *
В седьмом отделе подполковник Здоров дал мне справку: только на Сталинградском фронте издано (и распространено в армии Паулюса) свыше 2 миллионов экземпляров листовок, обращений, газет, лозунгов, пропусков и других пропагандистских материалов. Но на окруженную армию издавали листовки еще и политорганы Донского и Юго-Западного фронтов! Кроме того, специально для Сталинграда Главное политическое управление выпустило 50 различных агитационных изданий. Всего же в декабре было распространено среди окруженных солдат более 5 миллионов экземпляров...
Среди этого множества печатной продукции выделю листовку «Секретный приказ немецкого командования», доставившую немало хлопот противнику.
Дело в том, что в этой листовке была склиширована копия совершенно секретного приказа командира 376-й пехотной дивизии, адресованного командиру 672-го пехотного полка этой дивизии, от 6 декабря 1942 года. Командир дивизии указывал: «Мне известно, что среди рядовых солдат и даже офицеров... советская листовка за подписью генералов Еременко и Рокоссовского вызвала стремление к капитуляции, так как создавшееся положение рассматривается как безнадежное». Далее командир немецкой дивизии сообщал, что до него дошли сведения «о случаях неповиновения во время атак, переходов на сторону врага, особенно групповых, о выступлениях перед рядовыми солдатами с призывом складывать оружие и сдаваться в плен». А посему он приказывает «пресечь разговоры солдат или офицеров о капитуляции — вплоть до расстрелов» и требует внушить строжайшее исполнение приказа фюрера: «Немецкий солдат должен умереть на совершенно безнадежном посту». Но именно копия этого совершенно секретного приказа попала в руки русских. Об этом рассказывалось в коротенькой преамбуле листовки: 7 декабря 1942 года был сбит немецкий транспортный [139] самолет Ю-52, в котором находились 25 офицеров 384-й пехотной дивизии. Через два дня был сбит другой Ю-52 — с 29 офицерами 376-й пехотной дивизии, и у одного из них обнаружена копия этого приказа. Она и была целиком склиширована в листовке. «Гвоздем» приказа был пункт третий: «Имеющееся в вашем распоряжении горючее выдавать только с моего личного согласия, так как оно предназначено для транспортировки воздушным путем персонала штабов, которая, согласно желанию фюрера, должна начаться завтра с отправки корпусных штабов». В примечании к третьему пункту предлагалось все мероприятия, связанные с его исполнением, «сохранять в строжайшей тайне». Комментировать немецким солдатам смысл этого приказа, и особенно его третьего пункта, не было надобности. Солдатам только предлагалось ответить на вопрос: «Куда летели офицеры?» Тем, кто затруднялся подыскать правильный ответ, листовка подсказывала его: «Генералы и офицеры удирают, а вас, солдат, оставляют на.гибель». Следовательно: «Берите судьбу в свои собственные руки! Силой заставляйте офицеров сложить оружие! Посылайте к нам своих делегатов с предложениями о сдаче в плен!»{55}
Листовка, как показывали пленные, ослабила доверив солдат к офицерам, хотя и не подорвала его полностью. А их повиновение — даже в критической ситуации — оставалось серьезным препятствием на пути к массовой капитуляции.
* * *
Работа по разложению окруженной группировки изнутри могла стать более эффективной. Конечно, отправка агитаторов-добровольцев из числа пленных через линию фронта была связана с какой-то долей риска: отпущенные в свои части пленные могли вернуться к нам и привести новых пленных, но могли и не вернуться — гитлеровские офицеры не упустят случая, чтобы схватить, их. И все же в тех условиях разложение противники изнутри сулило наибольший успех. К сожалению, некоторые командиры и политработники по-прежнему не проявляли инициативы в этом направлении. Из беседы о начальником политуправления фронта генералом П. И. Дорониным мне стало ясно: работа по разложению окруженных [140] изнутри в какой-то мере сдерживалась. А ларчик открывался просто — использовать этот прием мешала нерешительность члена Военного совета фронта Н. С. Хрущева. Неизвестно, как долго колебался бы он, если бы не разговор командующего фронтом генерала А. И. Еременко с И. В. Сталиным. Командующий, в частности, спросил, куда девать пленных немецких летчиков, выбросившихся с парашютом из подбитых самолетов, и получил ответ — послать их обратно к Паулюсу с предложением начать переговоры о капитуляции. Собрав пленных летчиков, А. И. Еременко сделал им соответствующее предложение, но они сказали: «Если мы вернемся и предложим герр генералу Паулюсу начать переговоры о капитуляции, нас неминуемо расстреляют. С вашего разрешения, герр генерал, мы не пойдем к Паулюсу, а останемся в плену, каким бы горьким для нас он ни стал».
И хотя летчики отказались вернуться к своим, сам факт такого указания И. В. Сталина положил конец всем колебаниям, и работа по разложению изнутри получила на этом фронте «зеленую улицу». Начальникам политорганов было приказано устанавливать «живую связь» с немецкими солдатами, склонять их к переходу в плен или к капитуляции, направлять в окруженные войска парламентеров от имени командиров частей Красной Армии. Политорганы получили также указание создавать на сборных пунктах и в пересыльных лагерях антифашистские группы из пленных, готовить из них агитаторов, которые затем могли бы быть посланы, разумеется добровольно, во вражеские части.
Неоценимой была бы в этом плане помощь немецких коммунистов, поэтому вместе с П. И. Дорониным мы выехали в 64-ю армию, где находились В. Ульбрихт и Э. Вайнерт. Мы не застали их ни в штабе, ни в политотделе. На переднем крае, в районе Ельшанки, они вели диалог с соотечественниками: выступали по радио, обращались через звуковещательные станции, писали листовки, встречались с делегатами от окруженных — последних, правда, было немного: лозунг «Высылайте делегатов!» только-только входил в практику.
На КП армии мы встретились с ее командующим генералом М. С. Шумиловым и членом Военного совета генералом З. Т. Сердюком. Настроение у них было хорошее — армия с боями продвинулась на 18 километров, а [141] в эти декабрьские дни, активно атакуя врага, не позволяла ему перебросить отсюда ни одного полка на другие участки. Но когда за обедом я заговорил на свою излюбленную тему, лицо командующего сделалось недовольным, и он ответил мне точь-в-точь, как В. И. Чуйков:
— Их легче уничтожить, чем пленить... Конечно, мы ведем соответствующую работу, и товарищи Ульбрихт и Вайнерт много делают в этом направлении... Неистово, скажу вам, работают немецкие коммунисты. Стараются вразумить своих соотечественников, помочь им уйти от смерти, но... Приходят только одиночки я небольшие группы. — Он замолчал, а потом решительно произнес: — Хотите знать мое мнение, мнение кадрового командира? Пока немецкий солдат не получил приказа офицера, а офицер в свою очередь от вышестоящего командования, массовой, организованной капитуляции не будет.
— Солдаты еще не вышли из повиновения офицерам, — поддержал командующего З. Т. Сердюк, — к тому же они не собраны вместе, а рассредоточены по опорным пунктам, и в каждом из них есть фельдфебели или унтер-офицеры. А они консервативны, — З. Т. Сердюк мягко улыбнулся, — как старые, закоренелые холостяки, которые не любят менять привычки. Во всяком случае, очень неохотно делают это. — И став снова серьезным: — Нужно давление извне. Лучше всего приказ сверху.
Что ж, в этом было что-то рациональное. Но ведь не сидеть же у моря в ожидании погоды? Мне хотелось подискутировать, чтобы сообща найти пути решения проблемы, но в это время вошел с докладом, адъютант командующего: на КП доставлены какие-то тюки, сброшенные на парашютах немецкими самолетами и упавшие в расположении армии.
Внесли несколько тюков. В них оказались небольшие символические посылочки для солдат от родных к рождеству. В основном, красочные семейные фотографии. Мы отметили почти полное отсутствие продуктов — редко-редко попадалась тощая плиточка шоколада, но зато огромное множество рождественских открыток с пожеланиями скорейшего возвращения домой, беречь себя ради детей и семьи, счастливого рождества и т. п.
И не эти, в общем-то банальные, и обязательные приметы такого рода посланий поразили меня. Я подумал о том, какое впечатление должны были произвести они на солдат, находящихся в котле, как в аду. В их нынешнем [142] положении на грани жизни и смерти — ближе к смерти, чем к жизни, — эти высказывания чувства личной приязни могли исторгнуть в ответ лишь протяжный и безнадежный стон отчаявшегося сердца. Я вспомнил, как удачно использовали политорганы прошлой зимой под Москвой те же «рождественские мотивы»: листовки и агитпередачи, свидетельствовали пленные, наводили в окопах тоску по дому, будили в памяти идиллические картинки мирного времени, вызывали острое желание очутиться в кругу семьи. Сама мысль о войне: об окопах, морозах, отдающих приказания офицерах — казалась кощунственной и ирреальной.
Подполковник Головчинер, начальник седьмого отделения политотдела армии, образованный и энергичный организатор пропаганды, зажегся идеей «рождества под Сталинградом». Тут же был разработан план действий: отобрать открытки «Счастливого рождества!» и дополнить их призывами переходить в плен — иного смысла это пожелание теперь иметь не могло; сделать выписки из писем родных и в комментариях разъяснить, что последовать их призыву «сберечь себя для детей и семьи» — это значит переходить в плен, ибо плен — это самый короткий и безопасный путь «скорейшего возвращения домой»; в листовках и агитпередачах напомнить солдатам об обещании Гитлера, данном еще в прошлом году: «Закончить войну к рождеству и вернуть своих верных солдат к семейному очагу»; напомнить и о том, как он это свое обещание выполняет: полмиллиона жен и детей остались вдовами и сиротами, война продолжается — как было под Москвой, гак будет и под Сталинградом; предусмотреть «рождественские послания» и к офицерам — они не могут не видеть бессмысленности сопротивления, поэтому на них ложится вся ответственность перед будущей Германией за судьбу вверенных им солдат.
Поручив двум литературным сотрудникам немедленно засесть за работу, Головчинер предложил мне выехать в 204-ю и 38-ю дивизии, чтобы подключить к «рождественской агитации» старших инструкторов политотделов. Он самым лучшим образом охарактеризовал капитана Никифорова и старшего лейтенанта Кипяткова, и я имел случай убедиться в энергичности и инициативности этих пропагандистов, а также в той помощи, которую оказывают им начальники политотдедов.
Поездки по Сталинградскому фронту необычайно меня [143] обогатили: опыт армейских и дивизионных пропагандистов, личное знакомство с ними — неутомимыми идеологическими бойцами, участие вместе с ними в конкретных делах — все это оказалось, да иначе и не могло быть, куда полезнее, чем только изучение донесений. Недаром говорят, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Я готовился выехать во 2-ю гвардейскую и 5-ю танковую армии, но начальник Главного политического управления не разрешил продлить срок командировки ни на один день. Читатель легко поймет меня: уезжать накануне решающих событий по ликвидации окруженной группировки под Сталинградом, в которой оружие пропаганды начинает играть все более и более активную роль, очень не хотелось... И только одно радостное известие скрашивало отъезд: механизированные части 2-й гвардейской армии, нанеся сильный контрудар по 6-й и 23-Й танковым немецким дивизиям генерала Гота, остановили наступление войск фельдмаршала Манштейна. В районе Верхне-Кумского, в 50 километрах от кольца окружения, 4-й мехкорпус генерала В. Т. Вольского сжег и подбил около 200 немецких танков, противник потерял убитыми и ранеными более тысячи солдат и офицеров. Угрозу деблокирования удалось предотвратить. Последняя надежда окруженных на освобождение лопнула. Следовательно, и условия для нашей пропаганды стали еще более благоприятными — появилась реальная возможность добиться организованной капитуляции группировки Паулюса.
Попрощавшись с фронтовыми товарищами, я забежал перед отъездом за своими вещами в домик, который нам с Артуром Пиком отвели в Средней Ахтубе, когда мы только приехали, и где он работал над «Известиями». Меня встретила незнакомая женщина, еще нестарая, но сильно сдавшая, видимо, от выпавших на ее долю страданий, — на ее лице, густо испещренном морщинами, лихорадочно блестели глаза. Артур успел предупредить меня, что это и есть хозяйка домика — вернулась после долгого отсутствия.
— Надоело скитаться по чужим людям, — объяснила она мне, по-хозяйски затапливая русскую печь. — Вот и пришла... Небось не выгоните. — Она выпрямилась и прямо, не мигая, поглядела на меня. — Теперь немец Волгу не перейдет, не до того ему... Да и вы здесь не засидитесь — пора вперед, идти... — Она скрестила на груди руки, [144] устремила пристальный взгляд на огонь, уже вовсю занявшийся в печи: — А мы тут родились и снова семьей жить будем...
Простые, бесхитростные, проникнутые страданием слова «Пора вперед идти...» еще долго не выходили у меня из головы: они всплывали в памяти всякий раз, когда Совинформбюро сообщало о новых успехах наших мужественных воинов.