Прозрение

Содержание «Военная Литература» Мемуары

Глава четвертая.

Перелом

На Сталинградском фронте

Битва на Волге продолжалась. Но теперь инициатива переходила в руки советского командования. Это открывало благоприятные перспективы и в плане идеологического воздействия на войска противника. Мы получили весомые аргументы пропаганды.) В докладе «25-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции» И. В. Сталин четко и ясно сформулировал задачи советского народа и его армии: уничтожить гитлеровское государство, разгромить гитлеровскую армию, разрушить «новый порядок в Европе» и покарать его строителей. При этом в докладе подчеркивалось: «У нас нет такой задачи, чтобы уничтожить Германию... Но уничтожить гитлеровское государство — можно и должно». И далее: «У нас нет такой задачи, чтобы уничтожить всякую организованную военную силу в Германии... Но уничтожить гитлеровскую армию — можно и должно»{52}.

Можно смело сказать, что в Сталинграде пропаганда стала «личным оружием» не только работников седьмых отделов, но и всех звеньев командиров и политорганов — снизу доверху. Именно здесь она получила всеобщее признание как неотъемлемая часть того неисчерпаемого арсенала, который, обрушиваясь на врага, деморализует его войска и тылы.

Сказанное в полной мере можно отнести не только ко времени контрнаступления, предпринятого нашими войсками, но и к оборонительным боям на сталинградском [121] рубеже. Уже тогда наши листовки и агитпередачи взяли верный тон. Они сбивали у гитлеровцев спесь, заставляли немецких солдат поразмыслить, в какую пропасть они несутся, предупреждали, что их не ждет ничего, кроме смерти. На стенах Тракторного завода рабочие написали: «Немцы! Вы проклянёте тот день, когда пришли сюда. За вами по пятам ходит смерть. И нет для вас другой дороги, как в могилу!» «Не лезьте, Сталинград будет вашей могилой!» — говорилось в листовках Красной Армии. «Сталинград — трагедия для немецкой армии», — утверждали листовки, предвосхищая печальный для врага финал битвы на Волге.

Политуправление Сталинградского фронта применило новинку: довело до вражеских войск содержание приказа Военного совета, в котором излагалась задача, поставленная перед воинами фронта: «Уничтожить врага под Сталинградом и заложить начало его разгрома и очищения нашей страны от кровавых захватчиков!» В приказе упоминалось и о том, что более 100 мощных атак 6-й немецкой армии было отбито войсками этого фронта всего лишь за 2 месяца и что 300 000 немецких солдат уже нашли свой бесславный конец в бессмысленных попытках овладеть городом.

«Подумайте, к чему ведут ваши атаки!» — обращался к немецким солдатам политотдел 62-й армии. И если листовки призывали солдат: «Подумайте!», то снаряды и пули заставляли их думать, размышлять. Об этом свидетельствовали письма, найденные в карманах убитых немецких солдат. Вильгельм Мушинг писал: «До Дона война была еще терпима, но теперь русский стал наносить такие удары, что мы часто впадаем в полнейшее отчаяние. Здесь истребляются целые роты и батальоны, даже полки, без остатка. Сталинград стоит больше жертв, чем весь Восточный поход».

А вот что писал брату ефрейтор Вальтер Опперман: «Сталинград — это ад на земле, Верден, Красный Верден с новым оружием. Мы атакуем ежедневно. Если нам удается утром занять 20 метров, вечером русские отбрасывают нас обратно». И еще три строки из письма, ни автор, ни адресат которого не установлены: «Здесь никто не уйдет от своей судьбы. Приходится благодарить бога за каждый час, что остаешься в живых. Число солдатских кладбищ растет».

Да, вражеский солдат начинал задумываться. И это — [122] успех нашей «внешней политработы». Ведь речь идет о солдате, которого фашисты упорно отучали думать. Но вот его ударили по голове, и он стал размышлять. Правда, пока еще примитивно — отчего это произошло и к чему это приведет. Но, как говорится, лиха беда начало! А там уж червь сомнения сделает неприятеля более податливым и восприимчивым к советской пропаганде. Если пуля убивает врага, то листовка, агитпередача его деморализуют. Кстати, деморализованный и распропагандированный вражеский солдат — это уже наш, хотя и косвенный, союзник. Оставаясь в строю, он так или иначе влияет на других, особенно близких ему по переживаниям и настроениям, побуждает их действовать вместе, группой.

День ото дня бои у Сталинграда становились кровопролитнее. Это вынужден был признать в приказе и командующий группой армий «Юг», отметивший их «необыкновенную напряженность» и то, что проходят они «в тягчайших условиях». Потом, много лет спустя, полковник Адам, адъютант генерал-фельдмаршала Ф. Паулюса, напишет в своих мемуарах, что «последние атаки в ноябре стоили тысячи жизней. Другие тысячи солдат стали калеками. Несколько квадратных метров развалин — вот все, что удалось отвоевать... Наши нервы были напряжены до крайности. Стало окончательно ясно, что в ближайшее время начнется советское контрнаступление»{53}. Контрнаступление началось 19 ноября. Мощнейший удар был нанесен по 6-й и 4-й танковой немецким армиям, по их флангам, где находились 3-я румынская и 8-я итальянская армии. Прорвав оборону, 5-я танковая и 21-я армии Юго-Западного фронта стремительно двинулись вперед, поддержанные войсками Донского фронта, действовавшей в их авангарде 65-й армией, а в это время три армии Сталинградского фронта также начали наступление, преодолевая отчаянное сопротивление частей вермахта. Ни шквал огня, ни беспрерывные контратаки врага — ничто не могло остановить героических советских воинов в их неудержимом стремлении вперед. Поддержанные воздушными армиями, они брали крупнейшую группировку противника в кольцо, пока — на четвертые сутки наступления, 23 ноября, — не замкнули его. А затем началась эпопея по расчленению и уничтожению 330-тысячного авангарда вермахта. [123]

«Мы переживаем здесь большой кризис, — писал своей жене из окружения 27 ноября генерал Гобеленц, командир одной из немецких дивизий, — положение в общем и целом настолько критическое, что, но моему скромному разумению, дело похоже на то, что было год назад под Москвой». Похоже, что это понимали не только представители генералитета. «Битва за Сталинград близится к концу, — записал в своем дневнике ефрейтор Герман Машер. — Враг громит ураганным огнем из орудий всех калибров. Самолеты появляются группами по 36 штук. Изготовляем белые флаги!»

«Немецкие солдаты!То, о чем мы предупреждали вас, свершилось!.. — говорилось в нашей листовке «Разгром немецкой армии начался», сброшенной над группировкой противника еще 22-23 ноября. — Германские армии у Сталинграда и к востоку от Дона окружены. Одновременно Красная Армия начала наступление на Тереке, у Владикавказа. Германские армии на Кавказе оказались в западне. В Северной Африке разгромлена армия Роммеля. Железное кольцо вокруг Гитлера сжимается. Это начало конца гитлеровской армии.

ЕСТЬ ТОЛЬКО ОДИН ВЫХОД! Сдавайтесь в плен -вы останетесь живы и вернетесь на родину, или снимайтесь с фронта и уходите домой сами, убирайте с пути гитлеровских офицеров, эсэсовцев и всех, кто будет мешать.

РЕШАЙТЕ БЫСТРЕЕ! ПРОМЕДЛЕНИЕ СМЕРТИ ПОДОБНО!»

За этой листовкой последовали сотни фронтовых и армейских листовок, многочисленные агитпередачи по «звуковкам» и радио, рассказы пленных солдат, добровольно согласившихся вернуться в свои части, — немецких, румынских, итальянских, венгерских... Агитация, боевое слово словно бы спаялись с боевым оружием, задававшим тон в той невиданной в истории морально-психологической битве, которая продолжалась более двух месяцев, за склонение окруженных войск к массовой капитуляции. Два слова — «Вы окружены!» — подсказывали ошеломленному солдату и офицеру противника, как надо действовать в сложившейся ситуации. Обстоятельства делали восприимчивым и лозунг: «Сдавайтесь в плен — иначе будете уничтожены». Чуть позднее листовки с этим лозунгом [124] стали своеобразной «путевкой в жизнь» для многих окруженных.

Однако первые сведения, поступавшие из политорганов, свидетельствовали о том, что немецкие солдаты в массе своей, а тем более старшие офицеры и генералы не допускали и мысли, что начавшийся разгром их войск под Сталинградом — это крупнейшая катастрофа, во многом предопределявшая исход войны. Гитлеровская пропаганда объясняла случившееся «допустимой в войне неудачей», частным проигранным сражением, не влияющим на ход, а тем более исход войны. В этом духе и составлялись сводки германского командования для населения и армии. Тем большее значение имела листовка «К немецким войскам, окруженным в районе Сталинграда», изданная нашим отделом за подписью командования Красной Армии и распространенная 24-25 ноября. Впрочем, пусть скажет об этой листовке — хотя бы спустя много лет — командир одного из полков 376-й немецкой пехотной дивизии Луитпольд Штейдле:

«Не слишком броская по оформлению, но тем значительнее по содержанию. На ней дана схематическая карта: грубо заштрихованный Сталинград и две толстые черные клешни — советский фронт, — широкой дугой охватывающие Сталинград и соединяющиеся у Калача. Кроме того, на карте показаны мощные стрелы, которые южнее Дона направлены на Чир и южнее Сталинграда из солончаковой степи — на реку Аксай Курмоярский. Показано, что наш фронт прорван. Подо всем этим короткий текст: «Вы окружены, сопротивление бессмысленно, складывайте оружие!» Прерву рассказ Л. Штейдле, чтобы дополнить: в листовке приводились цифры потерь противника в живой силе и технике, данные о нашей боевой мощи, которую немецкие солдаты и офицеры испытали на себе в котле; указывалось и на то, что германское командование скрывает истинные масштабы поражения. Л. Штейдле продолжает: «Правду ли говорят русские? Действительно ли так велики размеры катастрофы? Правда это или пропагандистский трюк, грубое надувательство с целью вызвать замешательство? И как, наконец, эта листовка согласуется со сводкой главного командования вермахта, которую мы совсем недавно приняли через нашу походную радиостанцию?» И заключает: «Последующие дни научили нас не торопиться отвергать схематические [125] карты на советских листовках как пропагандистский трюк»{54}.

Ну конечно же, не пропагандистский трюк, а целенаправленное действие, призванное поддержать силу оружия, чтобы окончательно деморализовать противника. И прежде всего — 3-ю румынскую армию, по которой нанесли главный удар войска Юго-Западного фронта.

В первые три дня наступления стояла нелетная погода, поэтому листовки распространялись тайками прорыва! С улучшением погоды подключилась авиация, ежедневно доставлявшая окруженным румынским дивизиям по 40-80 тысяч экземпляров листовок, лозунгов-молний, пропусков в плен. Непрерывно вещали и мощные говорящие установки. И все это призывало, предлагало, требовало прекратить сопротивление, порвать с войной. В плену гарантировалось содержание согласно международным регламентациям, лечение больных и раненых. Указывался маршрут следования к сборному пункту пленных. Этот маршрут был для них дорогой к миру.

Начальник седьмого отдела политуправления Юго-Западного фронта полковник А. Д. Питерский поздней ночью докладывал по прямому проводу об агитоперации под кодовым названием «Кольцо», начавшейся 22 ноября.

— Как только были окружены 5, 6 и 14-я румынские дивизии в районе станции Распопинская, по личному указанию представителя Ставки генерал-полковника артиллерии Н. Н. Воронова 70 рупористов-агитаторов 21-й армии с разных точек переднего края непрерывно передавали условия сдачи в плен. Одновременно в расположение окруженных дивизий были посланы добровольцы-пленные для вручения ультиматумов, предъявленных командирами 63-й и 96-й стрелковых дивизий, о немедленной капитуляции.

— Разве парламентерами были только добровольцы из пленных? — поинтересовался я.

— Нет конечно, — ответил Питерский. — И наши офицеры тоже. Первым парламентером был инструктор по работе среди войск противника из политотдела 96-й стрелковой дивизии старший лейтенант И. Я. Балашев. По приказанию полковника Г. П. Исакова, командира дивизии, он 21 ноября перешел линию фронта и предъявил [126] ультиматум о капитуляции командиру блокированной 5-й румынской дивизии.

— Ну и как?

— Предложение было принято. Командир румынской дивизии сам руководил капитуляцией...

— Успешной ли оказалась агитация добровольцев из пленных?

— Да, успешной. Пленные румынские солдаты, которых распропагандировал и направил с текстом ультиматума пропагандист политотдела капитан Маломонт, убедили, правда не сразу, командира батальона 6-й румынской дивизии. Тот прислал письменное согласие о капитуляции. А затем вместе со своим штабом возглавил колонну солдат, которые с довольным видом — для них война кончилась — вышагивали в плен. Они были первыми. За ними вечером того же дня к нам организованно перешли еще 2300 солдат и офицеров. А 24 ноября, потеряв всякую надежду на сопротивление, капитулировали командиры 5-й и 6-й румынских дивизий. На сборном пункте состоялся митинг, — не скрывал удовлетворения Питерский. — Сотрудник седьмого отдела политуправления и агитаторы-антифашисты приветствовали пленных, подтвердили условия их содержания в лагерях. 1200 румынских солдат и офицеров в своих письмах — «приветах на родину» благодарили судьбу. Их письма, подобно листовкам, были сброшены на окопы других румынских дивизий. Под угрозой истребления, без какого-либо сопротивления сдались в плен еще 30 000 румын, в том числе 3 генерала и 130 высших офицерских чинов. Пленные говорят, — закончил полковник Питерский, — что еще до прорыва их обороны они читали советские листовки, слушали агитпередачи и пришли к выводу: при первой же возможности надо сдаваться в плен.

Вечером 23 ноября меня пригласил к себе, в ЦК партии, А. С. Щербаков. Несмотря на поздний час, Александр Сергеевич не выглядел утомленным, напротив, был бодр и даже несколько возбужден. Помнится, я заметил про себя, что для хорошего настроения есть все основания — обстановка под Сталинградом вселяла надежду. И, как бы отвечая на мои мысли, начальник Главного политического управления горячо заговорил о наших насущных задачах:

— Теперь главное для нас — немецкие войска под Сталинградом. Сконцентрировать здесь максимально возможное [127] количество пропагандистских сил и средств — вот что сейчас важно! Скоординировать усилия политорганов всех трех фронтов, чтобы бить в одну точку. — А. С. Щербаков немного помолчал и, как самое сокровенное, тихо и задумчиво произнес: — Для нас во всех отношениях было бы очень важно склонить как можно больше окруженных к капитуляции. — И пояснил: — Гитлер и его трубадуры уверяют, что немецкие солдаты, особенно офицеры, тем более генералы, никогда не сложат оружия перед русскими. Нам надо силой- оружия заставить их сделать это. — Он снова заговорил в полный голос: — Силой оружия и силой слова. Они должны капитулировать! Этим мы, во-первых, сохраним жизнь наших людей, во-вторых, спасем тысячи немецких солдат — они еще будут нужны новой Германии, а в-третьих, нанесем удар по нацистской пропаганде, престижу вермахта и самого Гитлера... — Снова пауза и снова размышление, в котором выверялось, взвешивалось каждое слово. — Конечно, это будет нелегко, скорее это даже будет трудно. В вермахте слишком почитаются «солдатская честь» и «клятва верности» фюреру. Но именно по этим «крепостям» мы и должны направить наш огонь. Главное сейчас — но упустить момента растерянности, охватившей окруженных...

А. С. Щербаков предложил мне с двумя сотрудниками отдела выехать на Сталинградский фронт для оказания помощи политорганам.

Я остановил свой выбор на старшем батальонном комиссаре Р. И. Унру, хорошо знавшем практику фронтовой пропаганды и немецкий язык, и старшем политруке Артуре Пике.

Я знал Роберта Ивановича Унру не первый год. Это был опытный пропагандист, окончивший Военно-политическую академию имени В. И. Ленина. Мы перевели его к себе из политуправления Ленинградского военного округа, где он возглавлял отдел по работе среди войск и населения противника. Артур Пик, сын выдающегося деятеля Коммунистической партии Германии и международного рабочего движения Вильгельма Пика, с ранних лет включился в революционную борьбу.

27 ноября мы были уже на месте, в Средней Ахтубе, а на другой день — беседовали с начальником седьмого отдела политуправления фронта полковником С. И. Тюльпановым. Из довольно подробной и, как вскоре убедились, [128] объективной информации мы поняли, что если работа по деморализации 18-й и 20-й дивизий 3-й румынской армии проходила более или менее успешно, то немецкие войска труднее поддаются нашему воздействию. Во всяком случае, политуправлению фронта за последние 5-6 дней не удалось добиться чего-либо существенного. Выходит, немцы оправились после того «психологического паралича», в котором они оказались в результате нашего контрнаступления. Момент и в самом деле был упущен. Впрочем, настроение неуверенности, безусловно, присутствует в котле — к такому выводу пришли Р. И. Унру и А. Пик, беседовавшие с пленными, но оно, это настроение, не выходит за рамки дисциплины: самочинные действия прекратились, приказы исполняются. Офицеры по нескольку раз в день проводят с солдатами беседы, уверяя, что помощь фюрера на подходе, а окружение русских неплотное и оно не выдержит натиска деблокирующих войск. Словом, рассчитывать на массовую и добровольную капитуляцию в этих условиях не приходилось.

Предстояла дальнейшая ожесточенная борьба: группировка Паулюса, хотя она и находилась в окружении, была довольно мощной и боеспособной. Она получала по воздуху боеприпасы и продовольствие. Все это, конечно, облегчало ее положение. Но то, что группировка все-таки окружена, — источник ее внутренней слабости, подтачивающий дух сопротивления. И это сопротивление тем скорее будет сходить на нет, чем раньше окруженные узнают о провале деблокирования, чем теснее будет сжиматься кольцо окружения. Следовательно, сильные стороны противника нам надо было всемерно ослаблять, а слабые — прежде всего факт окружения, перебои в снабжении, сужение кольца и т. д. — активно использовать как доводы в пользу капитуляции.

В тех условиях политорганы не могли ограничиться выпуском тематических листовок и агитпередачами. Было решено издавать специальный бюллетень «Последние известия для солдат немецких войск в сталинградском котле». Мы условились, что редактировать его будет Артур Пик, черпавший необходимый материал из общения с пленными и перебежчиками, а также из трофейных документов и радиоперехватов.

«Известия» выходили два-три раза в неделю. Вместе с сообщениями Совинформбюро в бюллетене печатались материалы, изобличавшие Гитлера, который лгал, уверяя, [129] будто сопротивление 6-й армии обеспечивает «устойчивость всего фронта на Востоке». Наряду с этим доказывалась невыполнимость его обещания деблокировать окруженные войска. Каждый номер изобиловал рассказами о том, чему сами окруженные были очевидцами: о новых ударах Красной Армии, о сужении кольца, о растущих потерях в окруженной группировке, об увеличении числа раненых и обмороженных, не получающих должного ухода и лечения, о надвигающемся голоде. Материалы бюллетеня, как правило, иллюстрировались схемами, картами, фотоснимками. Печатались письма или отрывки из дневников, отражавшие настроения солдат, их откровения, признания, даже завещания, в которых они выражали «свою последнюю волю», просили прощения у родных за нанесенные им обиды и т. д.

Так, уже в первом номере бюллетеня было опубликовано письмо одного унтер-офицера 227-го полка 100-й легкопехотной дивизии, адресованное своей невесте. О, как горевал он по поводу того, что их молодое счастье оборвала война! О, как не хотелось ему (его батальон расформировали) идти на передовую, где «смерть ежедневно пожирает свои жертвы»! «О, если бы вы имели представление о том, — писал он далее, — как быстро растут леса крестов! День за днем погибают многие солдаты, и часто думаешь: долго ли тебе осталось ожидать?.. Можно с математической точностью высчитать и свой роковой час. Быть может, для меня смерть была бы избавлением от многолетних напряженных трудов, лишений и ужасных боев. Но все же надеешься на возвращение к своим, и поэтому не хочется так жалко погибать здесь...» Смерть освободила его от «многолетних напряженных трудов, лишений и ужасных боев».

В кармане убитого солдата Гаубальда обнаружено письмо к родителям, в котором он прямо писал: «Пребывание на фронте здесь, в России, способствует полному изменению прежних взглядов» (подчеркнуто мною. — М. Б. ). Ефрейтор Альберт Оттен был еще более откровенен. Перед смертью в письме к другу он признавался: «Часто задаешь себе вопрос, к чему все эти страдания?.. О подобных вещах думают 90% сражающихся в России немецких солдат. Это тяжелое время наложит свой отпечаток на многих, и они вернутся домой с иными взглядами (подчеркнуто мною.-М. Б. ), чем те, которых они придерживались, когда уезжали». [130]

Бюллетень оказывал сильное влияние на окруженные немецкие войска. Вместе с тем остро ощущалась потребность в каком-то официальном документе. И такой документ 30 ноября появился. Это было обращение командующих Сталинградским и Донским фронтами генерал-полковника А. И. Еременко и генерал-лейтенанта К. К. Рокоссовского. В обращении приводились точные данные о потерях немецких и румынских войск за первые 8 дней наступления Красной Армии под Сталинградом, в результате которого 4-я танковая и 6-я армии оказались в плотном кольце окружения. Командующие двумя фронтами убедительно доказывали, что дальнейшее сопротивление окруженных приведет лишь к ненужным и массовым жертвам: «Немецкий солдат, сдающийся в плен в безнадежном положении, совершает не поступок позора, а акт благоразумия». Это был новый, ранее не использовавшийся в нашей агитации аргумент — он не противоречил ни солдатской «клятве верности», ни офицерским «законам чести» и убедительно подводил к мысли о капитуляции и плене. «Тот, кто сдается, — говорилось далее в обращении, — перестает быть врагом». Следовательно, о мести, которой так опасались немецкие солдаты и офицеры, не могло быть и речи. «У вас есть выбор: жизнь или бессмысленная смерть!» — этими словами заканчивалось обращение.

Надо сказать, что обращение командующих сыграло свою роль. Число перебежчиков заметно возросло. Появились случаи даже организованной сдачи в плен отделением, взводом или ротой во главе с офицером. Но приказ Гитлера «стоять насмерть» и надежда на деблокирование — он бросил на выручку 6-й армии крупные танковые и механизированные силы во главе с фельдмаршалом Манштейном — продолжали держать в плену иллюзий основную массу окруженных.

В эти дни, чтобы повести разговор «немцев с немцами», на Сталинградский фронт прибыли член Политбюро ЦК Компартии Германии В. Ульбрихт и известный поэт Э. Вайнерт, а на Дон — писатель В. Бредель.

Мы провели встречу в политуправлении фронта, на которой выступил В. Ульбрихт. Он говорил о том, что складывается новая обстановка — практически выводится из войны Румыния, и это знаменует распад сборной гитлеровской армии. Но немецкий солдат, к сожалению, не всегда понимает последствия тех или иных событий и явлений, [131] поэтому и «разгром немецких войск под Сталинградом он оценивает как рядовую военную неудачу». Надо, сказал В. Ульбрихт, устанавливать личные контакты с солдатами и офицерами из котла. С этой целью немецкие коммунисты выдвигают для окруженных лозунг: «Высылайте делегатов для переговоров с германскими антифашистами!»

Военный совет принял это предложение. Политорганы через листовки и агитпередачи пропагандировали упомянутый лозунг, гарантируя от имени советского командования безопасный переход (туда и обратно) через линию фронта для встречи с германскими антифашистами. В первые дни лозунг не дал больших результатов, но на завершающем этапе битвы, в ходе массовой капитуляции, он пользовался широкой популярностью в немецких частях. Так и пошли параллельно две линии в единой идеологической борьбе с противником: одна от имени Красной Армии с ее пропагандой целей Советского Союза в этой войне, другая — от лица германских патриотов-антифашистов, пропаганда которых выражала национальные интересы своего народа. Единство этих двух линий придало идеологическому наступлению широкий и глубокий характер.

Артур Пик оставался в политуправлении, чтобы выпускать бюллетень, а мы собрались выехать в армии: В. Ульбрихт и Э. Вайнерт в сопровождении Р. И. Унру — в 64-ю, я — в 62-ю.

Еще в Москве я дал себе слово побывать на волжской полосе, которую именовали чуйковским пятачком. Мысленно я был уже на этом пятачке, как вдруг, перед тем как покинуть блиндаж, услышал, что заместитель начальника седьмого отдела политуправления подполковник В. А. Здоров, человек спокойный и сдержанный, отчитывает кого-то по телефону ровным и тихим голосом за «большие залежи листовок» на складах. Это насторожило меня. Уловив мой взгляд, Здоров с дипломатической невозмутимостью пояснил:

— На аэродроме скопились нераспространенные листовки. Вот я и пожурил замполита.

Но профессиональное самообладание Здорова (а он был до войны дипломатическим работником) не могло обмануть меня. По опыту я знал, что листовки залеживаются там, где недооценивают работу по разложению войск противника. [132]

Отложив отъезд в 62-ю, я, не мешкая, отправился в 8-ю воздушную армию. В течение трех дней облазил все дивизионные и полковые склады, выявляя истинные размеры залежей, провел беседы с летчиками, напомнил им приказ командующего ВВС Красной Армии, в котором распространение пропагандистской литературы приравнивалось к выполнению боевого задания.

Должен сказать, что авиаторы сделали для себя необходимые выводы. И хотя все три дня стояла нелетная погода, к вечеру третьего весь запас листовок был сброшен над заданными целями. Я уезжал из 8-й воздушной армии уверенный в том, что скопления пропагандистской литературы здесь больше не повторится.

Землянку седьмого отделения политотдела 62-й армии нашел неподалеку от Нового Хутора на левом берегу Волги — во втором эшелоне. Разложив на столе карту, начальник отделения майор А. П. Шелюбский доложил обстановку. 13-я гвардейская, 284, 45 и 95-я стрелковые дивизии, насчитывающие лишь по несколько сотен военнослужащих, ведут героические бои против значительно превосходящих сил противника. Перед 62-й армией было до 10 немецких дивизий, закрепившихся в опорных пунктах — подвалах зданий, разрушенных домах и т. д. В папке трофейных документов, которую мне пододвинул Шелюбский, то и дело попадались знакомые словосочетания: «крайне критическое положение», «страшные дни жизни», «пробил роковой час» и т. д. И вдруг в глаза бросилось несколько жирно отчеркнутых строк: «Но если мы проиграем эту войну, нам отомстят за все, что мы сделали. Тысячи русских и евреев расстреляны с женами и детьми под Киевом и Харьковом. Это просто невероятно. Но именно поэтому мы должны напрячь все силы, чтобы выиграть войну». «Вероятно, так мыслит не только этот солдат», — подумал я и спросил Шелюбского:

— А как воюют они сейчас?

— Ожесточенно, — не раздумывая ответил он. — Но вот когда нам удается, преодолев все преграды, проникнуть в их опорные пункты, поднимают руки!.. Но не всегда и не везде. В 100, 305 и 294-й, где среди солдат много ненемцев, — чаще, и они подвергаются нашему воздействию особенно усиленно, в других же дивизиях — реже...

— Ну и какова ваша тактика? Как вы, идеологические бойцы, воюете?

— Какова тактика боев, такова и тактика агитации, — [133] бойко и неожиданно для всех нас вступил в разговор молоденький лейтенант.

— Диктор армейской МГУ, — представил его Шелюбский. — Не раз вел передачи на том берегу, выбивал гитлеровцев из опорных пунктов.

— Вместе со штурмовыми отрядами, атакующими опорные пункты врага, действуют и агитаторы-рупористы, — снова заговорил лейтенант. — Только в ход они пускают не автоматы и гранаты, а рупор или забрасывают в опорный пункт листовки, адресованные солдатам именно этого опорного пункта. Таких листовок немного — их размножают на ротаторе, стеклографе, а то и просто на пишущей машинке...

— Агитатором выступает боец?

— Не только. Есть и командиры. В основном это коммунисты и комсомольцы. Но все проходят подготовку у инструктора политотдела дивизии или у переводчика из разведотдела.

— Хорошо, но какова же ваша роль, пропагандистов политотдела армии? Вас, здесь сидящих?

— Одни периодически переправляются через Волгу и помогают политотделам дивизий, — отвечал Шелюбский, — другие заменяют дивизионных пропагандистов, вышедших из строя, пока не назначат новых, третьи пишут листовки и обеспечивают их издание и распространение. Ну и ведем агитпередачи через МГУ с этой стороны Волги...

Меня, конечно, интересовал вопрос: почему почти все армейские пропагандисты находятся здесь, во втором эшелоне? Неужели не нашли для них места вблизи КП армии? Или здесь не убеждены, что работа по разложению противника принесет ощутимую пользу? Чувствовалось, что и сами пропагандисты были уязвлены таким отношением, хотя никто прямо не решился высказать этого.

На пятачок, как выяснилось, попасть было очень трудно, да и нельзя без разрешения командарма. Но от этого я еще больше укрепился в мысли: переправиться на КП — на другой берег Волги — непременно надо, и как можно скорее. Хотелось встретиться с дивизионными пропагандистами, поговорить с начальником политотдела армии.

Но как переправиться? На реке почти сплошная ледяная корка, и катера ходят редко — лишь в исключительных случаях. Катер, того и гляди, затрет льдиной или того хуже — отнесет к немецким опорным пунктам. [134]

Но главное препятствие не льды и не гитлеровцы. Необходимо специальное разрешение, а где его взять? Командарм-то на правом берегу. И тут я ощутил тот высокий авторитет, каким пользуется Главное политическое управление Красной Армии в войсках. Для его представителя в ночь на 10 декабря был снаряжен видавший виды катер.

Дальше