Продолжение

Я еще вижу доктора передо мной, как он сидел этим вечером в своем кресле перед камином, наклонившись вниз, подпирая голову руками и теребя себе волосы. «Слишком поздно, слишком поздно, слишком поздно!» Снова и снова он повторял эти слова. Он упрекал себя и других – да, и самого Гитлера тоже,хотя он и не называл его имени, за то, что они не смогли достаточно своевременно сделать все, чтобы обеспечить уверенную победу. В паузе между бесконечными обвинениями, пока Геббельс пристально смотрел на мерцающее пламя, его жена глубоко вздохнула, потерла покрасневшие глаза и сказала: «Когда Хильда (вторая дочь, ей тогда еще не было одиннадцати лет) пожелала мне сегодня спокойной ночи, она обняла меня за шею и прошептала мне в ухо: «Это все настолько плохо, мама, что вам приходится так много вздыхать?» Естественно, они не знают, как обстоят у нас дела, но они это чувствуют».

Геббельс просто кивнул, не прерывая свою жену. «Если наше государство», продолжала она, «теперь будет разрушено, тогда то же самое случится также и с нами. Мы уже давно покончили с жизнью (январь 1945!). Мы жили для национал-социалистической Германии, и с нею мы также умрем! Эта мысль мне совершенно понятна, и в ней для меня нет ничего ужасного» То, что Магда Геббельс говорила тогда, полностью совпадало с тем, что она писала своему старшему сыну от первого брака Харальду (Квандту) в письме, которое Ханна Райч еще 28 апреля вывезла из имперской канцелярии в Берлине.

Наступившее теперь молчание супружеской пары, которое сопровождалось только треском огня в камине, я прервал своим вопросом: «А дети?» Геббельс предоставил ответ своей жене. «Этот вопрос она пока еще не преодолела», сказала она нерешительно: «Конечно, разум говорит мне, что я не могу доверить их будущему, в котором они как наши дети оказались бы беззащитны и бесправны перед лицом еврейской мстительности».

Но когда она видела их, как они резвились здесь в парке и на озере, в снегу и на льду, для нее было бы просто невообразимо однажды столкнуться с необходимостью принять решение на основании всех этих опирающихся на разум соображений. «Нет, нет, нет», качала она головой и оставалась, подпирая голову руками, перед огнем в похожей позе, как и ее муж, пока я как третье лицо во время этой необычной беседы при всей симпатии, которая связывала меня с этими людьми, чувствовал себя здесь действительно лишним и почти несколько смущенным. Забыл ли Геббельс совсем о моем присутствии? Или он и теперь тоже говорил для будущих поколений? Я так не думаю. Он непосредственно обращался к своей жене, с которой его в эти последние недели и месяцы их жизни связывали такие доверительные и – также это – любовные отношения, которых не было у них в течение всех двенадцати предшествующих лет их брака. «Знаешь, милая», сказал он, «в таких отчаянных ситуациях как эта, нужно встать на точку зрения Фридриха Великого, который в мыслях переносился на какую-нибудь далекую звезду, с которой события на нашей маленькой планете, какими бы удивительно важными они ни казались нам самим, выглядят совсем незначительными»

Пауза. С треском искра ударилась о защитную решетку камина. «Может быть, ты и прав», произнесла Магда задумчиво, «но у Фридриха Великого не было детей». Также у Гитлера детей не было.

Но у Магды Геббельс было семеро детей. Их могло бы быть девять, если бы у нее не случилось два выкидыша. Когда родился их младший ребенок (Хайде, 29 октября 1940), матери еще не было 39 лет, и даже в Третьем Рейхе, где женщины охотно рожали много детей, это был заслуживающий внимания результат. При этом два ее первых ребенка появились на свет еще в Веймарской республике, Харальд от брака с Гюнтером Квандтом, уже 1 ноября 1921, и Хельга, старшая (и самая любимая) дочь Геббельса, 1 сентября 1932. Следующая девочка, Хильда, родилась 13 апреля 1934. 2 октября 1935 родился страстно ожидаемый мальчик, продолжатель рода, Гельмут, также он – как обе старших сестры – темноволосый и в остальном внешне больше похожий на отца, тогда как трое младших, Хольде (19 февраля 1937), Хедда (5 мая 1938) и Хайде, были белокурыми как мать.

Почему имена всех ее детей начинаются с буквы «Х» (Н), неясно. Часто высказывавшееся предположение, что это якобы имело какое-то отношение к первой букве в фамилии Гитлера (Hitler), ошибочно уже потому, что буква «Х» появляется уже у сына Харальда от первого брака, при рождении которого в 1921 году имя Гитлера даже в Мюнхене было известно или даже просто знакомо только совсем маленькому (и определенно не наилучшему) кругу людей. Объяснять присвоение Магдой имен ее детям каким-нибудь кабалистическим или другим тайным учением, я тоже считаю ошибочным. Это могло быть фонетической склонностью молодой матери, внезапно пришедшей ей в голову идеей одного мгновения, которая перешла из первого во второй брак и, наконец, сохранилась.

Я говорил об этом с нею не больше, чем об определенных симпатиях к учению Будды, которые приписывались ей (особенно Гансом Отто Майснером в книге «Magda Goebbels/Ein Lebensbild», Мюнхен, 1978) и приводились в качестве объяснения ее решения убить детей. То, что она уже в годы своего созревания и во время первого брака много интересовалась буддизмом, не подлежит сомнению. Также Геббельс знал об этом. Естественно, строго воспитанная в католическом духе – как и Геббельс – Магда, которая настояла на том, чтобы заключить с ним брак по протестантскому обряду, должна была критически рассматривать недостатки обоих христианских вероучений. При этом она нашла в учении Будды, особенно в учении о карме, кое-что приятное, хотя и не решилась, тем не менее – как и сам Геббельс – на то, чтобы сменить вероисповедание.

Поэтому Магда Геббельс этим долгим вечером 21 января 1945 года, который прерывался только немногими телефонными звонками, ни одним словом не упомянула о переселении души и о перевоплощении (реинкарнации), но зато много говорила об очень реалистичных и чрезвычайно политических вещах. «Гениальный план» ее мужа, как она называла последнюю попытку достигнуть в последнюю минуту политического решения окончательно проигранной войны, был самым важным исходным пунктом нашей беседы. Я напомнил ей о нашей последней беседе перед камином в Ланке и о словах ее мужа, которые ее определили. «Слишком поздно, слишком поздно, слишком поздно...»

Она не возражала мне. Она была убеждена – как и он – в том, что нужно было испробовать все, каким бы отчаянным и безнадежным это ни представлялось. Но сама она не была уверена в успехе. Поэтому она уже твердо приняла решение в случае неудачи последней попытки спасения совершить самоубийство вслед за своим мужем и при этом забрать с собой на тот свет и детей. Во время прежних обсуждений этой темы у нее всегда текли слезы. Сегодня Магда Геббельс не плакала. Она также не говорила о невиновности детей или о долге родителей, но много говорила о еврейской мстительности и о возмездии за первую и до сих пор единственную попытку немецкого народа освободиться от еврейского доминирования. Если эта попытка окончится провалом, как это сейчас и выглядело, то для ее мужа и для нее, и вместе с тем также для их детей больше не будет места в этой жизни.

Следующий день, воскресенье, 22 апреля 1945 года, был хаотичным. Оперативное совещание сразу после полудня показало безнадежную картину, почти уверенность в предстоящей уже скоро гибели. Геббельс, который предыдущим вечером внушал Гитлеру возможность политического решения, был вызван со всей семьей в бункер имперской канцелярии. Спальные принадлежности для детей? Не нужны. «Мы все должны отравиться». Это были последние слова, которые я услышал во второй половине этого дня от Магды Геббельс. Она была в прискорбном физическом и психическом состоянии. Громких слов и больших жестов не было. Я думаю, что она от волнения даже больше не подала мне руку. С жестом отчаяния она только подняла руки, повернулась и исчезла быстрыми шагами. Я больше никогда ее не видел.

Это должно было случиться почти в то же самое мгновение, а именно непосредственно после телефонного разговора, который был у Гитлера сразу после прерванного оперативного совещания с Геббельсом, что только в нескольких сотнях метров дальше, в бункере имперской канцелярии, хозяин бункера подошел к своему ночному столику, взял оттуда пистолет, который всегда лежал там наготове (заряженный и на предохранителе), и засунул его в карман. С прорывом советских войск на Шёнхаузер аллее на востоке Берлина конец Третьего Рейха, кажется, был только лишь вопросом нескольких часов. Я обязан информацией об этих и других характерных подробностях о конце в бункере фюрера последнему личному адъютанту Гитлера, штурмбанфюреру СС (майору) Отто Гюнше, который до смерти своего шефа оставался с ним и затем сжег его труп. Он попал в советский плен, пережил самые ужасные допросы на Лубянке и принадлежал к тем военнопленным, которым возвратили их свободу в результате ходатайства Конрада Аденауэра в Москве. Во время перевозки через оккупированную Советами часть Германии он снова был арестован и посажен в тюрьму в Баутцене. Лишь в 1956 году его после смерти его жены выпустили на Запад. Гюнше больше не давал – после своего особенно плохого опыта – интервью и не опубликовал ни строки своих воспоминаний из самого близкого окружения Гитлера. То, что он доверил мне и разрешил использовать в этой книге, это те факты современной истории, которые до сих пор были неизвестны.

Также мое прощание с Геббельсом было коротким и неформальным. Еще до сопровождаемого всеми признаками возбуждения появления его жены в приемной министра на Герман-Геринг-Штрассе 20, прозвенел звонок, которым Геббельс обычно вызывал к себе адъютанта или меня. Если он один раз нажимал на кнопку звонка, то вызывал к себе Швегермана, если два раза – то меня. Если один из нас в данный момент отсутствовал, то другой шел вместо него к министру с соответствующим объяснением. Я мгновение подождал второго звонка. Он не последовал. Геббельс хотел видеть Швегермана. Тот попросил разрешения отойти «на четверть часа». Наверное, его невесте в эти трудные часы требовалась его поддержка. Министр воспринял это объяснение недружелюбно. Короткое время он побарабанил пальцами по столешнице письменного стола. «Тогда, пожалуйста, вы устройте все необходимое». Как можно более кратко он объяснил только что полученный приказ фюрера немедленно отправиться с семьей и самыми близкими сотрудниками в бункер имперской канцелярии. C какой целью, не нужно было и упоминать. Конец Третьего Рейха и вместе с тем смерть всех нас, очевидно, были совсем близко. Я записывал инструкции, которые я получал теперь, как всегда в одну из тех толстых переплетенных в составной переплет записных книжек формата A5, которые мы всегда должны были носить с собой (я использовал также такую – отдельно – для моих дневниковых записей, так как она не могла бы вызвать подозрений даже у самого недоверчивого. Из-за постоянно уменьшающегося пространства в бункере, объяснял Геббельс, он мог бы привести туда кроме жены и детей только четырех необходимых провожатых. Ими должны были быть: Науман (государственный секретарь), Швегерман (адъютант), Экхольд (командир конвоя СС) и Рах (водитель). А я? Мне с трудом пришлось сдержаться и не задать этот вопрос. В нашей маленькой общности, в которой мы вместе жили в доме Геббельса на все более тесном пространстве, мы в течение последних месяцев пусть не постоянно, но часто и достаточно ясно говорили об общей судьбе, которая ожидала нас всех при окончательном поражении в войне. Я никогда, как и в самых безнадежных ситуациях на фронте, не терял веры в мою счастливую звезду. До сих пор она никогда не обманывала. Но с первых дней этого года, когда стало ясно, что наше наступление в Арденнах, несмотря на блестящие первые успехи и связанные с ними большие надежды, не удалось, вокруг семьи Геббельса в широком смысле, к которой я, как я думал, мог тоже причислить себя, все сильнее сгущалась мрачная уверенность в неминуемом несчастье. 

Теперь этот момент настал. Нужно было сделать последний шаг. И судьба избрала меня для того, чтобы я начал его техническое осуществление. Это было ничем иным, как обязательным к исполнению приказом. Я носил армейскую форму. Я был непосредственно подчинен главнокомандующему сухопутных войск и уже два года назад был откомандирован им только в подчинение к Геббельсу. Но я уже настолько полностью отождествлял себя с этим сначала абсолютно чужим для меня окружением – я даже не был членом партии или какой-либо из подчиненных ей организаций, что я чувствовал себя нераздельной составной частью этого окружения. И вот теперь я внезапно должен был вовсе не принадлежать к ним? Одно это уже причиняло боль. С другой стороны, я никогда не разделял точку зрения наполеоновских гренадеров из баллады Гейне: «Да что мне? просить христа-ради пущу и детей и жену…»

При всем исполнении долга солдата судьба жены и детей никогда не была безразлична для меня. И они никогда не должны были идти просить милостыню, как бы плохо какое-то время ни обстояли у них позже дела. Открывалась ли давно уже похороненная надежда все же когда-то снова увидеть их? Когда министр продиктовал мне его указания, я задал вопрос, который я прежде не решался задать:

- Какие приказания у вас есть для меня, господин министр?
- Вы отправляетесь в вашу воинскую часть.
 В Верховное главнокомандование сухопутных войск (OKH) в Рендсбурге?

Он кивнул и, кажется, – как и я – взвешивал шансы, можно ли было все еще добраться туда: 

- Доложите там о себе моему представителю в оставшемся сокращенном кабинете министров, группенфюреру Г.В. Мюллеру.

Тут мне в голову внезапно пришла идея, которой суждено было спасти мне жизнь.

- Мне для этого нужно, – сказал я министру, – как минимум, командировочное предписание.

- Составьте его. Я подпишу.

Несколько минут спустя он поставил свою известную энергичную подпись.

Тут уже прибыли оба заранее вызванных мною бронированных «Мерседеса». Это, по крайней мере, получилось. Но из офицеров СС, которые должны были сопровождать Геббельса в бункер и вместе с тем отправиться на почти верную смерть, мне сначала удалось найти только водителя Раха. Швегерман вернулся несколько позже, как всегда надежный, после своего посещения невесты. Науман отправился на мотоцикле якобы на «рекогносцировку». Он приехал в свой дом в Бабельсберге и отправился оттуда к своему шефу в имперскую канцелярию. Только хауптштурмфюрер СС Экхольд вместе с его людьми, выделенными для личной защиты министра, сбежал, когда первые тревожные новости распространились в Берлине. Между тем супружеская пара со старшей дочкой Хельгой заняли свои места в первом автомобиле, остальные пять детей – во второй машине. Багаж было легко разместить. Каждый ребенок мог взять с собой одну игрушку. Спальные принадлежности были не нужны. Но несколько часов, которые Геббельс еще предполагал прожить со своими близкими, превратились в девять долгих дней и ночей. Когда я услышал, как медленно захлопнулись железные створки ворот, и бросился к окну, машины с семьей Геббельса скрылись из виду – навсегда.