Продолжение

Геббельс – это все по словам Фриче – в заключение якобы обратился к собранным здесь самым близким своим сотрудникам и спросил их, почему же они тогда сами пошли к нему на службу. Ведь он же никого к этому не принуждал. Никто не мог бы пожаловаться, если бы ему теперь за это «перерезали шейку». Это было выражение из наиболее свойственного ему лексикона. Он мог употребить его также в этот день и в этой связи. Я не посчитал это выражение стоящим того, чтобы записать его в мой дневник.

Когда после упомянутого обсуждения в 12.15 действительно начался настоящий грохот, нам, при всей драматичности событий, представилась почти гротескная картина. «Длинный Фриче», как дословно написано в моей оригинальной записи в дневнике, «ползет на четвереньках по ковру и, наконец, находит укрытие под скамейкой». То, что настолько лишило его самообладания, было не авиабомбой, так как их взрывы уже давно вошли в военные будни столицы империи, а попаданием артиллерийского снаряда, случившимся без предварительного предостережения или сигнала тревоги, причем на расстоянии всего лишь около ста метров. Последующие разрывы снарядов последовали на переменном удалении и с нерегулярными интервалами. Советы начали обстреливать берлинский правительственный сектор из пушек. Это была, как выяснилось позже, батарея среднего калибра, которая заняла позицию около Марцана, всего лишь в 12 километрах от центра Берлина. Сводка Вермахта лишь констатировала: «К востоку и к северу от Берлина враг с тяжелыми боями приблизился к внешней оборонительной зоне столицы империи. На линии Лихтенберг – Нидершёнхаузен – Фронау идут ожесточенные бои». Лихтенберг был тем самым районом, который некогда был выделен мне как местному репортеру газеты «Berliner Lokal-Anzeiger» (издательство «Шерль»). Теперь я там смог бы исполнить свой долг военного репортера. Даже обычный городской транспорт еще функционировал в этот день. Трамваем на фронт.

Но почти каждый пятый солдат из наступающих советских войск не вернулся на родину. Советскому командованию понадобилось почти два десятилетия для официального признания того факта, что три фронта, участвовавшие во взятии Берлина и насчитывавшие 1 593 700 человек в боевых частях, за время с 16 апреля по 8 мая 1945 года понесли общие потери погибшими, ранеными и пропавшими без вести в количестве 304 887 человек (а также потеряли 2156 танков и самоходных артиллерийских установок, 1220 орудий и минометов и 527 самолетов). Эти необычно высокие потери объяснялись «многолетней фашистской пропагандой». Ответственный за нее немецкий министр лишь ослабил бы свою признанную даже врагом эффективность, если бы он – согласно предположительному утверждению Фриче – на последнем совещании у министра сделал бы такие «резкие выпады против всего немецкого народа», как сформулировал это Хайбер. Правильно как раз противоположное.

Когда 21 апреля при первом советском артиллерийском обстреле правительственного сектора Берлина горячее дыхание фронта можно было почувствовать уже непосредственно здесь, Геббельс выступил со своей длинной и тщательно подготовленной так называемой «речью о случае крайней опасности». Запись ее делалась в моем рабочем кабинете, который непосредственно соседствовал с кабинетом министра и соединялся с ним звуконепроницаемой двойной дверью. Доктор Геббельс сел у моего письменного стола, на котором я попросил радиотехников установить микрофон. Запись речи, которая еще в тот же день неоднократно была передана по берлинскому проводному радиовещанию, получила очень реалистичный и отнюдь не «специально устроенный» шумовой фон вследствие того, что ее акустически сопровождал разрыв артиллерийского снаряда в саду нашего дома. Когда мы позже прослушивали магнитофонную пленку, взрыв можно было отчетливо услышать. Однако Геббельс не позволил себе прервать свой доклад, хотя взрывная волна вдавила окна в комнату, и они усеяли мой письменный стол осколками. Он только стряхнул осколки с рукописи и продолжил читать, как будто бы ничего не произошло.

Ему было ясно – как, пожалуй, нам всем – что речь шла теперь только лишь о выживании. Быстрее чем ожидалось, произошел случай, который он в своей последней большой речи по радио (28.2.1945) упомянул, по меньшей мере, как возможность, после того, как Советы в ходе своего полномасштабного наступления с плацдарма Баранов 12 января захватили всю Восточную Германию и смогли выйти на исходные позиции на Одере и Нейсе, с которых они наносили свой нынешний последний удар по столице империи. Он говорил о том, что богиня истории могла бы стать проституткой и лишить нас «конечной победы», что означало бы жизнь, которая «была бы хуже ада», и которую он больше не считал бы «стоящим того, чтобы жить ею, ни для меня, ни для моих детей, ни для всех, кого я любил и с которыми я на протяжении столь многих насыщенных лет боролся за лучшее и более благородное человеческое существование».

Несколькими днями раньше (24.2.1945) в нашем доме, где Геббельс устроил Константину Хирлю, лишившемуся дома в результате бомбежки и исключительно высоко оцениваемому им руководителю Имперской трудовой повинности, маленький праздник к его семидесятилетию, произошла доверительная беседа с рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером, которую я частично смог услышать, и содержание которой Геббельс в какой-то мере снова продумывал во время своих длинных застольных монологов. Говорилось о той же возможности, которую министр за четыре дня до того упомянул в своем обращении по радио. Гиммлер хотел знать, верит ли Геббельс в возможность каким-то другим способом пусть уже больше не выиграть проигранную в военном отношении войну, но, вероятно, привести ее к сравнительно терпимому «мягкому» исходу, то есть, как выражался Геббельс, «еще спасти определенную субстанцию немецкого народа». Он ответил на вопрос Гиммлера положительно, но сдержанно. Если такой шанс еще существует, то только при условии, чтобы мы теперь впустили западных союзников в Германию. «Мы до сих пор надеялись», сказал он, согласно моей дословной записи в дневнике на следующий день, что «они призовут нас на помощь против большевиков. Они действовали вопреки всему разуму. Поэтому мы должны теперь позвать их на помощь против большевиков...»

Оба собеседника этого вечера пытались добиться такого решения. Гиммлер делал это, как известно, через Швецию и за спиной Гитлера. Геббельс заявил Гиммлеру о своей готовности установить связь с западными державами, но только, «если фюрер даст мне поручение это сделать». И он напомнил Гиммлеру о том, что Гитлер, «к сожалению, не готов к этому и в данный момент «предпочел бы впустить скорее русских, чем западные державы».

Геббельс и Науман говорили шепотом, так что я не понимал ни слова в их долгой беседе. Но к ее окончанию, когда у меня стало тихо, и я снова остался один, я услышал, как министр очень отчетливо и ясно произнес: «Все же, давайте посмотрим, не станут ли американцы при этих обстоятельствах стрелять нам в задницу» (так записано у меня в дневнике, причем я не абсолютно уверен, не употребил ли Геббельс вместо последнего слова более грубое – он не пренебрегал этим, как бы культурно он ни умел выражаться, не только в письменной речи). Сразу после этого Науман устроил своему министру в тот же вечер в 20.00 аудиенцию у Гитлера. Это была трехчасовая беседа, преимущественно с глазу на глаз.

Геббельс хотел попытаться убедить Гитлера принять план, возникший у него в беседе с Гиммлером и подробно разработанный вместе с Науманом. Этим вечером, очевидно, это ему не удалось. Так как на следующий день, в воскресенье 22 апреля 1945 года, он отдал распоряжение о заранее предусмотренном групповом самоубийстве вместе с семьей, в котором также я ожидал принять участие. Еще в ночь на 21 апреля посол Вальтер Хевель, который разделил судьбу Гитлера уже после его путча 1923 года как арестант в Ландсберге и также последовал за ним позже, 30 апреля 1945 года, совершив самоубийство, как постоянный представитель Риббентропа в главной штаб-квартире фюрера, направил тому требование: «Осталось пять секунд до полуночи. Если вы еще хотите добиться чего-нибудь с политикой, то сейчас самое время». Тем, кто якобы услышал эту буквальную цитату как единственный свидетель в комнате для совещаний бункера имперской канцелярии, был некий «пожилой офицер генерального штаба», который в течение последних дней войны часто был «участником оперативных совещаний в бункере фюрера в имперской канцелярии» и в первые месяцы своего плена сделал об этом заметки (121 страница). Он предоставил их в распоряжение историку Перси Э. Шрамму (1897-1970), который использовал их для своих комментариев к журналу боевых действий OKW (Верховное главнокомандование Вермахта), не назвав, к сожалению, имя этого офицера и не указав иные точки опоры, которые позволили бы идентифицировать его свидетеля. Гитлер якобы «тихим, абсолютно измененным голосом» ответил на замечание Хевеля, «в то время как он покидал помещение медленно, устало и шаркающей походкой: «Политика? Я больше не занимаюсь политикой»».

Но он занимался ею. Но только под влиянием его министра пропаганды, когда тот 22 апреля 1945 года со всей своей семьей переселился в бункер фюрера, чтобы там совершить самоубийство вместе с хозяином бункера и его самыми близкими людьми. Теперь, наконец, Геббельс мог – в постоянном самом тесном контакте с Гитлером – прорвать ту изоляцию, которая была устроена вокруг Гитлера Мартином Борманом. Это было, естественно, – как и в случае с его конечным назначением «главным уполномоченным по тотальной военной мобилизации» после покушения 20 июля 1944 – уже слишком поздно. Но уже то, что до этого дело вообще дошло, дало Йозефу Геббельсу право поверить в правильность его убеждений и в возможность их реализации, если бы эта возможность не потерпела бы неудачу, в конце концов, от перевеса соперничающих сил в собственном лагере.

В то время как он этим вечером вместе с Науманом был в бункере фюрера, чтобы убедить Гитлера – сначала напрасно – в последней попытке добиться политического окончания этой войны, меня в моем кабинете неожиданно посетила Магда Геббельс. У нее, очевидно, была потребность поговорить с кемто, кто не был ее горничной или няней (мать и золовка, ее самые близкие подруги, уже уехали и пережили Третий Рейх и его министра пропаганды). Карл Ханке, бывший государственный секретарь ее мужа и позднее гауляйтер Бреслау, с которым она, несомненно, находила утешение, когда ее муж обманывал ее с Лидой Бааровой, сражался в Бреслау. Вернер Науман, его преемник, которому приписывали подобную функцию в более поздние годы – помоему, безосновательно – этим вечером отсутствовал, так как был с Геббельсом в бункере фюрера. Адъютант Швегерман, наконец, как и в каждое свободное мгновение, которое предоставляло ему отсутствие его министра, посвящал себя своей невесте. Я не могу отрицать, что Магда Геббельс очаровывала меня также как женщина, хотя наша разница в возрасте была значительной (ей в то время был 41, а мне 31 год). За два года нашего сосуществования в одном доме она всегда обращалась со мной с неизменной сдержанной любезностью, никогда не строя из себя «большую начальницу» и не кокетничая со своим без сомнения наличествующим обаянием. Она знала, что моя жена с нашими двумя сыновьями семи и четырех лет была эвакуирована в Восточную Померанию и работала там на строительстве траншей и противотанковых рвов (что не могло задержать, тем не менее, продвижение Красной армии, так что она уже скоро вынуждена была бежать дальше в Ольденбург в Нижней Саксонии, где она затем жила в весьма трудных условиях). Госпожа Геббельс осведомилась теперь о состоянии здоровья моей семьи, хотя ее в настоящий момент мучили поистине другие заботы. Я не видел ее уже довольно давно.

Она только несколько дней назад вместе со своей матерью, разведенной госпожой Фридлендер, которая после свадьбы своей дочери с Геббельсом снова взяла девичью фамилию Беренд, и с шестью детьми вместе с няней окончательно переехала из частного владения Геббельса на острове Шваненвердер на реке Хафель в служебную квартиру министра у Бранденбургских ворот. Шваненвердер, где кроме семьи Геббельс были дома только лишь у горстки миллионеров, никогда, как ни странно, не подвергался бомбардировкам союзников, даже в эти самые последние и ужасные дни войны. Но Геббельс хотел, чтобы теперь его близкие жили непосредственно с ним, даже если он ради этого вынужден был смириться с присутствием тещи. Детям нелегко далось прощание с маленьким раем, в котором они выросли, и который как раз теперь демонстрировал свое самое красивое весеннее одеяние. Но, как объясняла госпожа Геббельс, возможность теперь чаще видеть отца и «дядю фюрера», утешала их. До сих пор война прошла мимо них без слишком мучительных впечатлений. От тех страшных ночных бомбардировок, от которых должны были страдать миллионы жителей Берлина, только слабое отражение проникало им в сознание. Естественно, они тоже должны были при воздушной тревоге спускаться в бомбоубежище. Естественно, они тоже слышали лай зенитных пушек и разрывы бомб. Естественно, они видели издалека отсвет пламени горящего города. Но все же их самих пока щадил непосредственный ужас простого страха за собственную жизнь. Это было также причиной того, почему семья Геббельса так долго оставалась в своем загородном поместье Ланке на севере Берлина, в «доме на озере Богензее», как это называлось с некоторым преуменьшением. Там старшие дети ходили в деревенскую школу, там также жила мать с младшими, туда переехала также нелюбимая и воспринимаемая как чрезвычайно надоедливая теща, с тех пор как союзники распространили свои массированные налеты также на столицу империи.