Продолжение
Петя один, совсем. Вокруг разливаются смолистые, тяжелые сумерки, ветер рвет листья с дуплистого, согнувшегося дуба, испуганная птица с криком взлетает вверх и уносится прочь.
А Петя всё стоит. Здесь, кажется, теперь его дом – здесь мать, отец, и он – маленький, глупый, никому не нужный. Отец – пьяница и преступник, мать, его покрывающая, ссора накануне ночью, мамин крик, отцов вздох… И конец. Их путь завершен, Петин еще не начат… Пустота…
Мальчик ежится от пронизывающего холода, ползущего из леса, ныряющего под рубашонку. Холод лижет, тянет соки из тощего, бледного тельца. Пете страшно, а ну как мертвецы повыскакивают из могил и утащат его к себе, на дно, в никуда?!..
Слева что–то хрустнуло. Ветер что ли сорвал ветку с дерева и ударил ею о землю?
Петр, испуганно прижав руки к груди, обернулся. Из темноты на него смотрели два желтых, миндалевидных глаза, смотрели спокойно и величественно.
– Волк! – отчаянно прошептал мальчик. – Волк! Мама, там волк!
Но мама не прибежит, не схватит своего Петро, не обнимет, пряча его лицо в своих руках. Мамы нет.
Петро один. Он делает шаг, второй, желтые глаза манят его, зовут с собой, они – как две свечи. Почему–то кажется, что рядом с ними – тепло и покойно…
Глаза удаляются, Петя несмело переступает корни, торчащие из земли, и идет вперед. Вот он уже сошел с пригорка, вот стоит на краю пшеничного поля, бьющегося о кусты желто–охровой волной. Петя понимает, что нужно идти дальше, желтые глаза зовут за собой. И тут за спиной раздается хруст. Старый дуб, прогнивший своею сутью, уставший охранять усопших и видеть боль выживших, переломился пополам и накрыл то место, где только что стоял мальчик…
Петя истошно закричал, его голос разнесся над полем журавлиным стоном и потонул, разорванный северным ветром.
Мальчик испуганно обернулся, ища желтые глаза, но их нигде не было. Все черно кругом…
… Петро, чертыхнувшись, моргает, поднимает рукавицу со снега и сжимает окоченевшие вмиг пальцы. Нужно спешить! Дома тепло, там печь, там его ждут и никогда не бросят! Мужчина вдруг чувствует на себе чей–то взгляд. Только случайный, гнилой человек может осмелиться бродить по лесу в такой час! Но Петро не боится, у него есть топор. Да и страх умер в его душе когда–то давным-давно, уступив место жажде жить, жить во что бы то ни стало.
Мужчина неловко обернулся. Там, в ельнике, горели две свечи, два миндалевидных глаза, желтых, спокойных и величественных.
Петро опустил топор, поклонился и замер, не решаясь поднять голову… Она пришла к нему, не звала. Не тянула за собой, пришла проститься…
…На следующий день после похорон родителей соседи сожгли Петин дом, считая его местом черным, безбожным, чертовым.
Петю решено было отдать цыганам, что разбили стоянку неподалеку, за рощей. Их костры было видно издалека, а песни, тягучие, тоскливые, звенели в ушах потом всю ночь…
– Возьмите мальчика, сирота он. Не пожалеете! – Дядя Аким потрепал Петю по голове и толкнул вперед. – Ничего за него не просим, заберите только.
– А зачем он нам? – цыганский барон, Василь, медленно вынул изо рта трубку, сплюнул на землю и повернул к себе Петю.
Тот скукожился под тяжелым взглядом черных глаз.
– Да черт его знает! – пожал Аким плечами. – Парень смышленый, крепкий, ты не смотри, что тонкокостный, повзрослеет, как отец будет, что медведь! А у нас его заклюют, не у тех родителей родился…
– Смышленый и выносливый! – Василь, царственно поведя плечами и откинув назад прядь седых волос, схватил Петро за подбородок и пристально посмотрел в его глаза. А там – вся мальчишеская судьба, вся жизнь одним махом, как в киноленте, пронеслась. – Добро, беру мальчика. А ты уходи!
Аким кивнул и, не оборачиваясь, зашагал по поляне домой, в деревню…
Цыганские дети снова научили Петю смеяться – смело выдавливая из легких воздух, растягивая губы в беззаботной и безрассудной улыбке и глядя на мир наивными, слезящимися от смеха глазами.
Взрослые не то, чтобы приняли мальчика за своего, но от костра не гнали и делились едой за то, что Петро бродил с ними по окрестностям, веселил народ незатейливыми трюками и жалостливо просил подать на хлеб.
В таких скитаниях Петр прожил пять лет, его мускулы налились силой, а сметливый ум помогал быть наравне с другими подростками.
–Петро! Сынок! – молодая цыганка Вита поманила парня к себе тонким, словно коготь кошки, пальцем.
Вита нравилась мальчишке, ее тело манило к себе, обещая неизведанное блаженство.
– Петро! Видишь вон тот дом? – женщина указала рукой на богатую, с колоннами, постройку в глубине сада. – Там живет плохой человек, очень плохой. Он когда–то обидел твою Виту. – Она гладила парня по волосам, дышала ему в ухо, дразня терпким ароматом духов. – Иди ночью туда, достань мне денег, мы убежим вместе! Сделаешь?
Она дала парню выпить теплого вина и уложила его голову к себе на колени. Так когда–то делала Петина мать, давным–давно, еще в прошлой жизни.
Петро кивал, улыбаясь. Мысли путались, руки сами сплетались с руками женщины, но тут в зарослях орешника неподалеку раздался короткий рык. Петро вскочил, глядя туда.
Два желтых глаза, не мигая, смотрели на него из темноты. Рык повторился снова.
– Дьявол! Мальчишка привел дьявола! – заверещала Вита, подхватила свои юбки и кинулась к Василю. И никто, кроме Петро, не видел, как горят красными точками ее глаза, как будто она и есть дьявол, убегающий от Святого духа…
…Петро, стоя на дороге босиком и в оборванной одежде, побитый десятками рук испуганных цыган, смотрел вслед уезжающим повозкам. Вита, надменно улыбаясь, поймала его взгляд и послала парню воздушный поцелуй…
Петро все стоял и стоял на дороге, пока цыганский табор совсем не скрылся из виду. Осенние заморозки скоро изгрызут его кожу, скрючат пальцы и заставят, свернувшись калачиком, лечь на землю, чуть дыша. Одиночество снова обступило странника серыми тенями.
Но тени вдруг разбежались, испугавшись грозного ворчания.
Там, слева, со стороны сердца, в гуще рябины, опять блеснули две желтые свечи.
Петро зло погрозил им кулаком, заорал, затопал ногами, но те не гасли, а как будто звали за собой, то удаляясь, то приближаясь вновь...
Петя пошел за ними, за этими желтково–белыми блюдцами с черным зрачком посередине, кляня себя и весь мир. Он не знал, что той же ночью цыган поймали за грабеж и мошенничество, посадили в холодные вагоны и увезли, оставив лежать на земле один из перстней Виты, дьявола в женском обличии…
Петро добрел до поля, улегся в стогу сена и закрыл глаза. Сон тяжелой периной лег на его тело, прикрыл, согрел. Парень спал, а рядом, осторожно положив голову на его грудь, дремала серая, с белой подпалиной на спине, волчица. Петро невольно зарылся руками в ее шерсть, затих и улыбнулся во сне…
…Переночевав в стогу сена, парень вышел на дорогу. Толпы людей шли куда–то. Мужчины – мускулистые, ладные, топали сапогами и покрикивали друг на друга, подгоняя и смеясь.
– Эй, парень! Что стоишь? Новенький? Ограбили что ли тебя? – услышал чей–то оклик Петро. – Пойдем с нами, найдем тебе пару башмаков, работать умеешь? Не хилый, справишься?
Петро пожал плечами…
Бригады мужчин разгружали вагоны. Длинные составы подползали к перевалочному пункту, останавливались, скрипя тормозами, и разевали свои пасти. Грузчики выстраивались друг за другом, и начиналась работа. Вынимали на свет чье-то добро – мешки, тюки, ящики, вскидывали на спины, тащили вперед, передавали другому. И добро пахло домом, хлебом, сладким чаем, дедовой махорочкой, отцовскими сапогами, что тот чистил каждый вечер, расстелив бумагу на дощатом полу...
– Грузи веселей! Давай, не задерживай состав! – кричали сзади, кто-то толкал в спину. – Принимай скорее, чего зазевался!
И Петро, стиснув зубы, принимал, перебрасывал дальше, шатался, но не сгибал спины, только колени предательски дрожали. Но этого нельзя! Увидят, прогонят, не нужны тут хилые работники. Слепил глаза дождь, сыпал жесткой крупой снег или духота июльского вечера не давала вздохнуть – все равно стой, подавай, разгружай, борись!
По вечерам, сидя в жарко натопленном бараке и смоля папиросу, Петро смотрел в окно. Иногда ему мерещилось, что опять глядят на него желтые плошки с черными бусинами. Тогда парень выходил на улицу, брел по тропке вдоль спящих составов, искал. Но никого там не было… Видимо, не пора еще в путь, пока нужно оставаться здесь…
Зима сменялась нежной, с белыми лепестками жасмина весной, потом наступало быстрое, как жизнь бабочки, лето, осень падала на землю холодными дождями, а потом опять зима. Круг за кругом. Петро жил в чужом доме, спал, согреваемый чьим–то дыханием, но это были все не те – случайные, ненужные. А люди вокруг рассказывали про любовь, про свои семьи, которым слали деньги и писали письма.
– А у тебя-то семья есть? – спрашивали Петро.
– Сирота я, умерли все, – шептал мужчина, вставал и уходил...
… Все проходит, и это прошло. Возмужал Петро, научился быть сильным и справедливым, чужого не брал, и своего не отдавал, был немногословен, но товарищами любим, потому как от работы не бегал и всегда готов был помочь.
– Пойдешь к нам, Петро? Артель у нас, лес рубим. Тяжело, люто, зато сам себе командир! – шепнул однажды парню знакомый, что сидел рядом на ступеньках магазина и курил самокрутку. – Хватит чужое добро с места на место перекладывать, пора и своим обзавестись!..
…Петро согласился. Теперь он, могучий дровосек, хозяин леса, смело шагает по тропинке, раздвигая руками веера еловых веток и отбрасывая с дороги ощетинившиеся шишки. Улыбается Петро, вдыхает смолистый аромат лесных угодий и чувствует, как по лицу бежит солнечный луч.
Вгрызается топор в вековое дерево, рушит его тугую плоть, вырывает куски сочной древесины, летят щепки, ухают падающие великаны. Работяги расчищают трассу, будут строить дорогу, по которой потечет люд деревенский на новые, необжитые места, располосует поля, рассыплет на их плодородную почву зерна, взрастит хлеб и, дотронувшись руками до усиков–колосков, довольно вздохнет: «Будет хлеб, будет жизнь!»
Размахивает топором Петро, улыбается, дело к вечеру, скоро ужин…
Но отскочила колючая щепка прямо в глаз. Поплыло все вокруг, будто в самый разум боль прошла, и моргать больно, и распрямиться не получается. Петро тяжело опустился на колени, обхватил голову руками и стонет.
..А в лесу, далеко, в самой чаще, скулит как будто волчица. Не уберегла детеныша, видать…
Товарищи посадили мужчину на телегу и, прикрикивая на худющую лошадь, повезли Петро ко врачу.
Врач на многие–многие земли вокруг был здесь один – дочка ссыльного, тоненькая, звонкая своей молодостью Аринка, Арина Федоровна, как звали ее деревенские.
– Вы, уж, дохтер, поглядите, чегой–то у него там в глазу! – выступил вперед горбатый Мирон. – Стонет наш Петро, охает, а не подпускает, мы бы сами вылечили, да отмахивается он…
Арина Федоровна, надев белый халат и помыв руки в тазу, велела усадить больного на стул, развернула его лицом к свету и приказала пациенту глубоко вздохнуть, считая до десяти.
Мужчина что-то бормотал, мял в руках шапку, еле удерживаясь, чтобы не схватить доктора за руки и не оттолкнуть прочь.
– Хорошо, положите его вот сюда, пожалуйста. Полечка! – Арина повернулась к помощнице. – Промыть надо глаз, давайте, помогите мне!
Петро чувствовал, как пахнут Аринины волосы, выбившиеся вдруг из-под шапочки, приметил, как нежны ее руки, дотрагивающиеся до его мужицкой, небритой щеки, как спокойно молодое дыхание, как тепло и спокойно рядом с ней… Вот так бы век лежать и не отпускать ее от себя. Хихикает рядом проказница Поленька, видит, как тяжело Петру удержаться, чтобы не поцеловать склонившееся над ним девичье личико…
Потом врач сделала Петру повязку на больной глаз, приказала отдыхать, а сама, проводив лесорубов, присела у окошка, незаметно сняв под столом ботики.
– Поди, устали ножки–то? Знамо дело, такие грубые башмаки у вас! – вздрогнула она от мужского голоса.
Петро, повернувшись набок и оперев голову о согнутую в локте руку, одним глазом смотрел на врача.
– Напугал? Извини, не серчай, я не буду больше! А сапожки я тебе такие куплю, в каких ни одна девчонка еще не бегала. Мягкие, красивые! Хочешь?
Арина пожала плечами, мол, не говорите ерунды!
А потом вскочила, услышав вопрос:
– Будешь моей женой? Женой Петро–лесоруба? Приглянулась ты мне, знаю, что на всю жизнь…
– Лягте и замолчите! – быстро велела Арина, унимая бешено стучащее сердце. – Придумали вы все себе! И не знаете меня вовсе!
А Петро и не хотел знать, он сердцем выбирал, как когда-то наказывал отец…
…Сладили для молодых новые хоромы, дали Петро пять дней отпуска и, отгуляв свадьбу, рассыпались по своим делам, оставив молодых в новом, еще пахнущем лесным мхом и теплыми травами, срубе…
Затихла деревня, только на окраине будто все ворчал кто-то, незло, тихо, будто зверь какой ходил вокруг Петровой избы, бормоча благословения на своем рыкающем наречии…
… Крепла Петрова семья, росла. Забегали по полу детские ножки. И за них он теперь в ответе, тяжела эта ноша, да радостна…
Теперь Петро есть, кого любить, он снова не один, его ждут каждый день несколько пар счастливых глаз, блестя влажными слезинками под лучами заходящего солнца.
А в лесу, нет-нет, да и заметит мужчина свою покровительницу, невидимую волчицу, следит она за ним, приглядывает, как мать Петина ей наказала перед смертью…
… Дрова, смерзшиеся, скользкие, в прозрачных, колючих иголках, как будто зубами держатся друг за друга, не желая идти в пасть ненасытной печи. Их приходится рубить топором, чувствуя, как стылый воздух заползает внутрь, в грудь, разливается по спине и щекочет легкие.
А без печи нельзя, без нее – верная смерть!
Петро, с белесыми от инея бровями и немеющими пальцами, вваливается в избу, скидывает с себя тулуп и кидается к печке, прижимает к ней руки с шишками на суставах, с обломанными ногтями и тонкими линиями судеб на загрубевшей ладони.
К вечеру мороз совсем озверел, трещат в лесу сучья, прячется зверь и птица, жмется лесная живность друг к другу в берлогах, норах и логовах, греет друг друга парким дыханием.
А в избе у Петро шумно, весело, пахнет полынью и чередой, кипит на печи большой чан, а рядом, в бочке, тает нанесенный со двора снег. Рядом, на низенькой подставочке, стоит лохань. Маленький Михайло уже топчется в одной рубашонке, ожидая, когда начнется веселье. Посадит его Арина в лохань, польет сверху теплой водицей, и можно будет плюхать ручонками, пуская на братьев и сестер брызги. Ребята, хохоча и взвизгивая, будут кружиться рядом, Арина – прикрикивать на них, а потом, вытерев полотенцем кудрявую голову младшего, завернет его в чистое, отнесет на печку и велит сидеть, не казать нос наружу. Но Михайло, свесившись с печи, хихикает, подмигивает матери, тянет ручки к озорникам и балакает на своем, на детском, наивные песни о счастье…
Горит в печи красно–рыжий огонь, гудит в трубе, взбирается вверх дым, валит над крышей, клубится зефирными подушками, а в окно смотрит волоокое красное солнце, точно глаз неведомого зверя. Глядит, не мигает, а потом, прикрыв свое огненный взор, укрывает землю ночною пеленою. Мерцает на небе круглолицая луна, трепещут приклеенные к черному бархату звезды, спит деревня…
Носит Петро дрова в свою избу, старается, спорит с морозом, отвоевывая у него право на свое счастье. Бросает он в огонь поленья, чтобы печь не погасла, чтобы румянились детские щеки, причмокивали во сне земляничные, пухлые губки, чтобы хорошо было Арине, чтобы жизнь и добро не ушли из этой избы никогда…
…Хранительница Петровой жизни, серая, с белой подпалиной на спине, волчица, то ли призрак, то ли нет, довольно сопит, облизывая своих новорожденных волчат. Сберегла она Петро, довела его до счастья, теперь можно и о себе позаботиться. Щенки, тыкаясь мордочками в материнский живот, прятали под веками желтые, с черными точками-зрачками, глаза, копии тех, что когда-то спасли маленького Петьку от падающего в могильную бездну старого, уставшего дуба… Может и они, эти слепые волчата, не просто так появились на свет, может, суждено им оберегать детей лесоруба–Петро, уводя от горя и приближая к тихому, домашнему покою…
Подпишись, чтобы не пропустить новые рассказы - Мистика реальна