Продолжение

Решение об этом шаге было принято на единственном «заседании кабинета», который Геббельс провел после смерти Гитлера в качестве последнего немецкого рейхсканцлера. Нужно было предпринять последнюю попытку вступить в переговоры с русскими. Как приманку Геббельс хотел предложить им эксклюзивную информацию о смерти Гитлера. До сих пор никто не знал об этом – предполагал Геббельс. Ни немецкие, ни западные средства массовой информации еще ничего не сообщили об этом. Поэтому генерал Кребс, после того, как он поздним вечером 30 апреля с некоторыми трудностями добрался до командного пункта Чуйкова в Темпельхофе, с определенной торжественностью начал с того, что советский генерал – «первый иностранец», который узнал, «что Гитлер 30 апреля добровольно ушел от нас».

После этого начала Кребс, как сказано в рапорте Чуйкова, сделал паузу, как будто он ожидал эффекта от своего сенсационного сообщения. Чуйков совершенно невозмутимо ответил: «Это нам уже известно». Вместе с тем он лишил Кребса шоу, и тот – по словам Чуйкова – был «явно смущен», так как он не ожидал, что его сенсационное сообщение даст осечку. Может быть, Чуйков блефовал? Вряд ли. Он был хорошим солдатом, бывалым воякой, который так же доказал свои военные способности в битве за Берлин, как и его интеллектуальная ограниченность проявилась в последующем споре о лаврах с маршалом Коневым. Для него сообщение о самоубийстве Гитлера спустя сутки после того, как оно произошло, пожалуй, действительно уже не было тайной. Откуда он мог о нем узнать? Только через «утечку», о которой Гитлер в последнее время говорил все чаще и со все большей тревогой. По его мнению, в информационной броне штаб-квартиры фюрера была дыра, через которую самые секретные сведения сразу становились известны противнику, особенно восточному. О том, что этой утечкой мог быть его собственный секретарь, человек, которого он еще за день до смерти называл в своем личном завещании «моим самым верным членом партии», чем он крайне обидел Йозефа Геббельса, который как второй свидетель должен был подписать завещание, Гитлер, очевидно, не догадывался. И все же это было, вероятно, именно так. Для Геббельса, во всяком случае, теперь в этом не было никаких сомнений. После этого доклада генерала Кребса он твердо решил немедленно уйти из жизни вместе со своей семьей.

Самым трудным препятствием при этом были дети. То, что он не нашел методы и способы, чтобы спасти их, но включил их практически как статистов в сценарий – как всегда тщательно подготовленный – своей личной гибели, это, пожалуй, даже еще больше, чем его политические поступки, способствовало его репутации у потомства как дьявольского, совершенно бессовестного человека. Хотел ли Геббельс этим общим самоубийством подать рассчитанный последний сигнал, или же он мог искренне считать, что в мире после Гитлера для его детей не будет места, это уже никогда не удастся выяснить.

С тех пор как они с родителями 22 апреля переехали в бункер, дети Геббельса рассеяли его тусклую атмосферу. Не только Гитлер, а все жильцы бункера были рады этим шести молодым людям в возрасте от четырех до двенадцати лет. Это особенно касалось женщин, горстки секретарш, поварих и «подлетевшей» на три дня Ханны Райч. Фрау Геббельс сразу же с женской солидарностью приветствовала Ханну Райч, приняла ее у себя и пригласила разделить ее скромную жизнь в бункере. Летчица всегда ела вместе с семьей Геббельсов, и на каждую трапезу ее приводил кто-то из их детей. Ее основной задачей в эти дни был уход за генералом Граймом, который сильно страдал от ранения.

Шесть детей так хорошо уживались между собой, потому что они сами воспитывали друг друга. Магде Геббельс не требовалось слишком много заботиться о них. Кроме того, там всегда была как минимум одна няня, которая брала на себя всю работу и надзор. Благодаря их хорошим музыкальным способностям такая же музыкальная Ханна Райч могла еще в последние дни в бункере коротать время с детьми, она пела с ними многоголосо и обучала их самым разным песням. Первого мая 1945 года их песни звучали в последний раз. Первые советские солдаты, которые 2 мая проникли в покинутый бункер фюрера, нашли их трупы со спокойными и счастливо улыбающимися лицами. Как показало вскрытие, детей сначала усыпили пропитанными снотворным сладостями и затем отравили цианистым калием. 

Точным описанием подготовки мы обязаны упомянутому телефонисту Мишу. Он хорошо знал детей по их играм в коридоре перед его телефонной станцией, который стал их самой настоящей площадкой для игр, так как после самоубийства Гитлера и его жены они здесь никого больше не могли беспокоить. Дети ничего не знали о трагедии, которая произошла прошлой ночью. Они только знали, что им теперь можно было свободно бегать по коридору. Для них было важно только это. Они были огорчены лишь тем, что уже два дня больше не было овчарки Блонди и ее щенков, которых она только недавно родила. Животные были убиты уже 29 апреля 1945 тем же самым ядом, который Гитлер на следующий день предназначил для своей жены и для себя.

В предпоследний день ее жизни Магда Геббельс, как свидетельствует Отто Гюнше, еще раз утратила то достойное восхищения самообладание, которое она обычно сохраняла все эти дни. Настроение в бункере, как, по мнению Гюнше, абсолютно правильно описала Ханна Райч, было настроением общности людей, которые готовятся к смерти. Там не могло быть и речи об эксцессах алкогольного или даже сексуального рода, как это утверждают Тревор-Ропер, Ширер, Болдт и другие. Это предотвратил бы уже один только авторитет Гитлера, который был неоспорим до его последнего вдоха, даже если сам его носитель находился под конец физически, духовно и психически в прискорбном состоянии. Никто не решился бы, например, нарушить строгий запрет курения. Сам Гюнше, которому тогда нелегко давался отказ от сигареты, признается, что закурил первую сигарету в бункере только после смерти Гитлера. Это необычное наслаждение разделил с ним, как вспоминает Гюнше еще сегодня, доктор Геббельс. Им обоим не было особо трудно обходиться без алкоголя, потому что в присутствии Гитлера употреблять спиртные напитки было хоть и нежелательно, но все же не запрещено. То, что Борман и Бургдорф все же вместе опустошили бутылку коньяка, как это описывалось некоторыми признанными специалистами по новейшей истории, Гюнше не хочет отрицать, но не может и подтвердить. А вот «попойки», так он подчеркивает, несомненно не было. Даже так называемая «свадьба», о которой говорится во всех прежних описаниях последних дней в бункере фюрера, не происходила. Ева Гитлер после ее бракосочетания выпила с секретаршами глоток шампанского, к которому подали маленький бутерброд. Это подтвердила мне также живущая еще сегодня в ФРГ бывшая секретарша Гитлера Герда Дарановски, разведенная Кристиан. Ее шеф, Геббельс или прочие члены национал-социалистического руководства совсем не участвовали в этом «празднике», если о таковом вообще можно говорить.

Магда Геббельс тоже на нем не присутствовала, как и на более позднем официальном прощании супружеской пары Гитлер перед их самоубийством. Она, вероятно, как можно себе представить, была слишком занята собственной смертью и смертью ее шести детей, чтобы принимать участие в этом мрачном дефиле прощания. Когда затем Адольф Гитлер и Ева Гитлер отправились к подготовленному самоубийству в личное помещение бункера главы государства, адъютанту Гюнше поручили охранять доступ к нему, чтобы никто не помешал процедуре. Гюнше стоял – вовсе не с широко расставленными ногами, и не с готовым к использованию автоматом в руке, как утверждается – перед входом, когда Магда со всеми признаками крайнего возбуждения страстно попросила войти. Она не смогла проститься с фюрером и непременно должна была поговорить с ним еще раз. Диотима Гитлера, очевидно, чувствовала, что ее обманным путем лишили ее последнего выступления. Теперь он сидел с другой, с его законной женой, за этой запертой и охраняемой дверью и собирался покинуть наш мир, не попрощавшись с нею. Этого не могло, этого не должно было быть. Она заклинала Гюнше впустить ее. Он должен был ей в этом отказать.

Но он дал себя уговорить вопреки категорическому указанию фюрера все же в последний раз побеспокоить его. Гитлер приоткрыл дверь – оставив только узкую щель. В ней появились голова Гюнше, а потом голова Магды. Но Гитлер больше не был расположен к разговору. Только один вопрос был у его Диотимы: «Неужели больше нет какого-то другого выхода?» Лапидарный ответ Гитлера: «Нет!» Затем дверь закрылась. Навсегда. 

«Слезы выступают на глазах у меня», говорил он тогда, «когда я вспоминаю, с каким большим идеализмом строилось это движение с жертвами и лишениями, с кровью и потом, и как оно теперь гибнет». При этом в глазах у него действительно появились слезы. Он вытащил носовой платок и вытер их. (Слова Геббельса записанные в дненивке Вильфреда фон Офена)

«Через какие муки совести должен был я пройти!», говорил он, ссылаясь на большей частью жалкую неспособность нашего руководства. «Сколько коррупции и разложения пришлось мне наблюдать! Как ожесточенно я с этим боролся! И какого маленького успеха я добился! Не стал ли я и сам вследствие того, что я, наконец, позволил делам идти своим чередом, соучастником? Разве не должен был бы я сказать: Я в этом больше не участвую? Разве не должен был я видеть, что все это могло закончиться не хорошим, а только этим ужасным концом? Мог ли я действительно из-за моей данной фюреру клятвы верности удерживать самого себя от того, чтобы сделать необходимые выводы?»

От этой клятвы он был теперь освобожден самоубийством Гитлера. Но что оставалось еще делать, когда он, наконец, как рейхсканцлер попал на то место, с которого он смог бы уберечь Германию, когда это, вероятно, было еще возможно, от той судьбы, которая сейчас обрушилась на нее! Он охотно взял бы на себя свою долю ответственности, но Гитлер сохранял ее исключительно для себя.

«Я по отношению к фюреру», продолжал Геббельс, «доходил до грани незаконного. Не просто так мои враги утверждают, что я принимал участие в каждом направленном против фюрера путче. Они в определенной степени правы. Так как я всегда боролся против очевидных злоупотреблений и беспорядков в нашем руководстве, какими бы они ни были. Но я никогда не переходил ту границу, которую я сам установил для себя моим личным отношением верности к фюреру, как это сделали Штеннес, Штрассер и Рём.

Мои представления о верности, чести, присяге и повиновении незыблемы. У меня отсутствует способность пренебрегать этими понятиями с помощью каких-либо оправданий, какими бы убедительными они ни были. Я считаю эти мои принципы необходимыми для чистого, порядочного государства. Как я могу игнорировать их теперь? Моя совесть чиста», говорил Геббельс настолько тихим голосом, что я с трудом понимал его. «Я шел прямым путем, так, как велела мне моя совесть. Конечно, на этом пути тоже бывали препятствия и развилки, когда нельзя было сразу понять, как идти дальше. Но мне никогда не приходилось раздумывать над этим долго. Мой путь стал мучительным для меня только тогда, когда я увидел, что столкнулся с вопросом выбора между фюрером и Германией.

Тогда искуситель подошел ко мне с тысячью заманчивых аргументов. Я хочу быть честным: После 20 июля (1944), когда спасение Германии было еще возможно, спасение, заметьте, условием которого было бы самопожертвование фюрера, я часто колебался... Я сопротивлялся всем этим искушениям. Мой выбор между Германией и фюрером не мог оказаться иным, чем он оказался, хотя мне было ясно, что при этом погибнут оба». Вероятно, он стремился оправдаться за это, когда он в своей исповеди передо мной как случайным собеседником признался: «Я заблуждался и, вероятно, также совершал ошибки. Я ведь человек. Но я никогда не нарушал принципы, которым присягнул. Я оплакиваю нашу немецкую судьбу. Но я не сожалею ни о чем. И я настолько глубоко верю в историю, что я ничего, что происходит в истории, не считаю бессмысленным. Каким ужасным будет наш конец, таким же ярким было время, в создании которого я мог участвовать. Как много горя оно принесло, так же много человеческого счастья оно подарило». 

Вместе с тем Геббельс обратился к ситуации, с которой он столкнулся двумя неделями позже. «Смерть», заявил он не без пафоса, «я ожидаю с ясным взором. Она меня не пугает. Я окончу свою жизнь на руинах Берлина, когда погаснет последняя искра надежды». Она погасла 1 мая 1945 года. Сидящий рядом с ним генерал Кребс подтвердил ему это после своего возвращения с переговоров с Чуйковым. И растоптал эти последние искры надежды, очень вероятно, не кто иной, как Борман, который так же отсутствовал в бункере фюрера во время этой последней беседы, как и в момент прощания своего рейхсканцлера.

Этим вечером солнце в Берлине зашло в 20.29. На это время был также запланирован и закат последнего немецкого рейхсканцлера. В 20.15 Геббельс забрал свою жену из ее комнаты в верхнем бункере. Они вряд ли произнесли хоть одно слово. У обоих капсула с цианистым калием уже была под языком. В коридоре, где во второй половине того дня еще играли дети, их ожидали бригадефюрер Вильгельм Монке, хауптштурмфюрер Швегерман и роттенфюрер Окс, ординарец и телефонист при Геббельсе. Как я привык к этому каждое утро на протяжении уже двух лет, Окс помог министру надеть его макинтош, пояс которого тот тщательно застегнул, тогда он подал ему шляпу, которую он надел и немного поправил, и, наконец, подал перчатки, которые Геббельс медленно надел, разглаживая палец за пальцем.

Теперь церемониал отъезда немного отклонился от привычного ежеутреннего. Собственно, Швегерман должен был бы теперь взять портфель Геббельса. Вместо этого он нес двадцатилитровую канистру с бензином. Геббельс подарил ему портрет фюрера, который в этот момент в Берлине и без того уже не слишком высоко котировался. Затем Геббельс подал руку Магде. Она крепко прижималась к нему, пока они поднимались по 44 ступенькам к запасному выходу бункера, чтобы – в отличие от Гитлера – избавить персонал от необходимости вытаскивать трупы для сожжения на открытый воздух. Магда первой раскусила капсулу с ядом. Геббельс сделал это, когда она рухнула на землю рядом с ним. Одновременно он выстрелил себе в висок. Офицер охраны фюрера, единственный очевидец их смерти, на всякий случай выстрелил в них обоих, чтобы прекратить возможные страдания.

 Там еще в воскресенье 29 апреля, т.е. за день до самоубийства Гитлера, вышел последний номер «Panzerbär» («Бронированный медведь»), единственной тогда еще печатавшейся в столице Рейха газеты, с передовой статьей «Больше выдержки». Об этом журналисте-министре О'Доннелл говорит, что он после смерти Гитлера остался в осиротевшем бункере единственной фигурой, «которую при некоторой фантазии можно было бы назвать большой исторической личностью». Он подтверждает его «силу характера, образование, глубину ума». Гитлер, по его мнению, был мессией, а Геббельс – пророком. «Разумеется», пишет он, «карьеры Геббельса не могло бы быть без феномена Гитлера. Но так же верно и то, что, возможно, и рейхсканцлера Гитлера и Третьего Рейха тоже не было бы без Геббельса». Тревор-Ропер, служивший во время войны в британской разведке, приписывает успехи Геббельса его латинской ясности ума, которая, в сочетании с иезуитской гибкостью в приведении доказательств, сделала его «как проповедника намного успешнее, чем хвастливые националисты Юга». И он подводит итог: Геббельс «пользовался уважением из-за своего интеллекта, своих административных способностей и своей личной искренности; он не верил в очевидный вздор, он не произносил смешные глупости, он не хвастался своим богатством, он не пользовался аппаратом террора или угнетения, и он был радикалом, который проповедовал не только тотальную войну, но и тотальную мобилизацию...». Предшествующие страницы могут, собственно, только подчеркнуть этот портрет Геббельса.