Однажды в Питере.

Попался как-то мне старый диск с итальянской эстрадой.
В начале 80-х, итальянцы или просто - макаронники были очень популярны в Союзе.
И эта музыка давно минувших дней, как-то неумолимо откатила меня в воспоминаниях... на сорок лет назад.

Меня разбудил голос Василича, который о чём-то спорил с Сергеем Палычем Наумовым. Кто-то не так сходил или ещё чего - было не разобрать, да и не хотелось. Была суббота, идти никуда не надо, можно выспаться. А эти преферансисты который день запойно играли ночами, непрерывно курили в комнате и совсем не давали спать.
Потом к спору подключились другие игроки - Миша, и не то Андрюха, не то Сашка Филин.
Они в чём-то обвиняли Палыча, который уверенно отбивался.
Палыч, как опытный преферансист, приехав голый и без копейки в Питер, довольно преуспел за пару недель нашего там пребывания: он уже купил себе кеды, брюки, кой-какое бельишко и курил сейчас сигареты с фильтром.

Я открыл глаза и упёрся взглядом в Гуню на соседней, через проход к балкону, раскладушке. Он тоже проснулся от громкого спора. Серёга ещё хлопал глазами и, как обычно, проснувшись, по-детски улыбался и начинал насвистывать что-то мелодичное, сейчас - из популярных тогда итальянцев. Получалось неплохо, не зря за его плечами было участие в школьном хоре.
Серёга, перехватив мой взгляд, заулыбался смущаясь, потом засмеялся своим заразительным смехом и, потянувшись, не спеша, сел на раскладушке.
Наша комната курильщиков в общаге кораблестроительного института на проспекте Стачек от громкого спора картёжников начала просыпаться.

Гуня первое время, по утру, раз в пару дней открывал чемодан и доставал чистые носки, а грязные накапливал под раскладушкой. Но мы жили в общаге уже недели две - три и чистые носки в его чемодане закончились. Сейчас, одеваясь, он машинально потянулся за носками под раскладушку и пошарил там рукой и, ничего не найдя, заглянул туда.
Он увидел кучу носков, но не под своей раскладушкой, а под раскладушкой Палыча, которая была впритык с его.
Теперь ему стало ясно куда стали пропадать последнее время его носки.

- Палыч, ты зачем берешь мои носки? - обратился он к Серёге.
Тот не среагировал, ему было явно не до того сейчас. Он в очередной раз крупно выигрывал и у него разгорелся нешуточный спор с остальными игроками, которые что-то пытались оспаривать и наседали на Палыча.
Не дозвавшись, Гуня подошёл к играющим и увидел на ногах Палыча свои носки.
- Серёга, это ты оказывается тыришь мои носки? Давай снимай и стирай...
- Это мои носки, - отбивался теперь и от Гуни Палыч.                       
- Ничего я у тебя не брал. Они под моей раскладушкой были, значит - мои.
- А откуда они у тебя там взялись? Ты ж сюда вообще без носков приехал, - возмущался Гуня.
Палыч говорил правду: Он ничего не брал без спросу, а Гуня сам скопил кучу ношенных носков у соседа, пуляя без разбора их под раскладушку.
Тот только ими благосклонно воспользовался.

Надо сказать, что жизнь в общаге Палыча не только приучила к коммунизму, - если что у кого есть, то оно общее, - но и закалила. Поэтому, не обладая аристократичной чистоплотностью, явно излишней по его мнению,
доносить за кем-то грязные носки, когда своих не было, он не считал зазорным.
Все в комнате уже проснулись и с интересом и смешками слушали спор Гуни и Палыча.
- Гуня, раз так всё повернулось... и вы вместе носите одни носки, тогда, может, вам вместе пользоваться и остальным бельишком, а потом стирать всё
поочереди - то ты, то Палыч? Во, экономия сил и времени! - еле сдерживая смех предложил я.
- Вы ж теперь, фактически ... - продолжал я.
Но, тут, не отрываясь от карт, меня опередил Саша Филин:
- Семья!
- Шведская! - на лету пригвоздил под всеобщий хохот Миша Майеранов.

Сергей Палыч был довольно колоритной личностью родом из подмосковного города-труженика. Все, кто у нас в группе дошли до выпуска сделали это, в первую очередь, благодаря чему-то. Благодаря стараниям, усердию, способностям, в конце концов.
Палыч сделал это тоже, безусловно, благодаря всем этим добродетелям, но прежде всего - вопреки.
Вопреки условиям, обстоятельствам и окружению, сопровождавшим его все годы обучения.
Да и был он далеко не дурак.
Помнится, он и учился-то при этом почти без хвостов.
Он точно был достойнее всех нас медали "За волю к учёбе вопреки всему", если бы она была.

...Две недели назад, когда мы уезжали в Питер, он появился в числе первых утром у поезда на Ленинградском вокзале.
Отправляясь на два месяца на практику народ - это наша и вторая группы - приходил кто с чемоданом, кто с рюкзаком и соответственно одетыми, прихватив лёгкие кофточки-куртяжки - оно и понятно, ехали надолго.
Один Серёга стоял без всего, в домашних стоптанных шлёпанцах на босу ногу, в трениках с коленками-пузырями и в какой-то заляпанный майке.
Во рту торчала беломорина и
только в руке у него слегка колыхался на ветру дорогой, по тем временам, явно пустой полиэтиленовый пакет с модным буржуйских принтом.
Казалось, что он только на пять минут вышел из дома в ближайший магазин за хлебом.
Если бы его тогда поставить в ряд с героями Крамарова, Вицина или Алексея Смирнова - легендарных наших комиков 60-70-х, то он смотрелся бы среди них как свой, очень органично.
Внешне - почти гоголевский профиль: длинные волосы с завитками на концах и длинный нос - он был не менее обаятелен своей юморной придурковатостью.

Когда я подошёл, то первое, что у меня невольно вырвалось с улыбкой:
- Серёг, ты нас провожать что-ли пришёл?
- Почему? Я тоже еду, - обиженно возразил он.
Я недоверчиво заглянул в его пакет и увидел на дне только зубную щётку... И всё.
Серёга, теребя беломорину, и обиженно на всё и всех - бурную ночь, своё похмелье, обстоятельства и людей, которые мешали ему утром успеть на поезд, - деликатно отворачиваясь, чтобы не дышать на меня ядрёным перегаром, поведал свою историю...

Вчера вся общага в Лефортово собиралась разъезжаться, кто - домой, кто - на практику и отмечала конец учебного года.
Надо заметить, если для большинства её обитателей  отмечания были эпизодическим явлением, то для комнаты Палыча, что характерно, отмечания и преферанс были явлением постоянным, а в тот день, против обычного, они "просто чуть-чуть переборщили".
У Палыча были два бедовых кореша-соседа, известные в общаге шалопаи и картёжники - Толстый и ХТХ с М5.
Вообщем, эта компания обстоятельно и неспеша пьянствовала, правда, в отличии от остальных, по нарастающей и без тормозов, до утра, не сильно заботясь о тишине и не обращая внимание на просьбы соседей: умерить пыл, быть потише и дать остальным поспать.
Соседи не могли уснуть и мужественно терпели.
Но когда, в пять утра из окна комнаты Палыча, "чисто случайно", выпал телевизор и, "афигенно красиво", разбившись об асфальт, окончательно разбудил всё Лефортово - народ не выдержал.
Вызванные дружинники ворвались к дебоширам и начавшиеся разборки грозили им не только непопаданием на практику, но и более серьёзными последствиями.
Только волшебным образом Палычу, после долгих разбирательств, клятвами и обещаниями - "честное комсомольское, последний раз" - удалось вырваться от дружинников и он сейчас бережно держал в руках мятую и чем-то облитую бумажку с расплывшейся печатью, благодаря которой, в том числе, и произошло его спасение - направление на практику, которому чудом поверили дружинники и не сдали Палыча в ментовку.

Надо было вставать, сна уже не будет. Я сходил умылся и подошёл к тумбочке в нашей комнате, где у нас стояла банка с кипятильником и лежали купленные вскладчину печенье-пряники.
Заварив себе чайку я хотел взять какую-нить печенюшку к нему, но раздербаненные пакеты, полные вчера вечером, сейчас были пусты. Только в одном завалялось несколько сухариков.
- Преферансисты, вы что, всё ночью сожрали и ничего не оставили? - вслух громко удивился я.
- Костя, в кругу друзей хлебальником не щёлкай, -
назидательно-философски произнёс Василич, не отрывая взгляда от карт.

Выйдя на большой 30-ти метровый балкон, который соединял с улицы две наши комнаты, курящую и некурящую, и допивая утренний голый чай, я закурил.
Тот Питер, надо сказать, даже спустя годы оставил скверную память о своём табаке. Тогда мы очень дружили с Кубой и, не иначе, как из соображений революционно- социалистической целесообразности, приходящий в Питер пароходами практически дармовой табак, хоть понемногу, но распихивался  во все местные сигареты и папиросы, дешёвые и дорогие.
Всё курево в Питере тогда имело навязчивый сладковато-горьковатый кубинский привкус.
Иногда мне даже казалось, что местные чаеразвесочные фабрики и в чай добавляют кубинский табак.

На балконе на раскладушке в своём спальном мешке, который "наш главный турыст" даже в Питер прихватил, без задних ног дрых Серёжа Бегма и кто-то ещё из наших, плотно закутавшись одеялом и какими-то шмотками - хоть какая-то защита от промозглых белых ночей туберкулёзной столицы. На дальнем конце балкона, в своём, уже изрядно потемневшем сюртуке из гипса и бинтов, с деревянной линейкой в здоровой руке уже сидел и читал книжку Вася Калугин.

Вечно улыбчивый Вася был эталоном оптимизма, альтруизма и ... пофигизма.
Помнится, на очень серьёзный экзамен, который вызывал у всех страх и трепет, чуть ли ни у самого Брушлинского, он заявился заспанный и помятый с опозданием на час.
На вопрос удивлённого Саши Столяра:
- Ты где был? Почему опоздал?
- Проспал, ... просто, книжка была очень интересная, - по детски непосредственно, улыбаясь, ответил Вася.

Наверное, именно благодаря этим качествам он внешне довольно спокойно переносил свалившуюся на него за несколько месяцев перед практикой напасть - сложный перелом руки и ключицы.
Правда, если бы не так же свойственный ему лёгкий авантюризм, то он мог бы с этой напастью и не встретиться.
Захотелось Васе полетать, - птицы же летают и получается - пришёл в секцию дельтапланов, прошёл первичный инструктаж, и тут же, быстрее - чего тянуть - полетел. Но, первый блин чаще бывает комом, как известно, и приземление в этот раз оказалось именно таким...
Он перенес операцию - врачи его как смогли подсобрали: вновь слепили ключицу, руку, где-то металлические пластины прикрутили, где-то спицы для вытяжки вставили - в общем, из Васи получился вполне добротный Робокоп.

Помнится, мы, галдящей толпой, с гостиницами приехали в больницу его проведать и он вышел к нам весь бледненький, но как всегда улыбающийся, в бинтах на пол-туловища, с вынесенной вперёд на специальной подставке согнутой руке, на которой была арматура Елизарова, где блестящие металлические спицы входят в перебинтованное тело, оставляя на входе следы от сукровицы...
Толпа моментально замолчала, только кто-то громко пукнул в гробовой тишине. Все были загипнотизированы увиденным и молча с минуту смотрели на Васю.
Обстановку разрядил Шурик Столяр. От увиденного он побелел больше всех и, закатывая глаза в обмороке, начал оседать .
Мы его еле успели подхватить на руки и отволокли к ближайшему стулу в холле больницы приходить в себя, после чего и сами вышли из оцепенения...

Сейчас, на практике, Вася несколько освоился и, казалось, смирился со своим нынешним положением.
Он был выписан из больницы не задолго перед практикой в приличном, белом гипсовом сюртуке-жилетке чем-то похожем на гусарский ментик, идущим от здорового плеча по диагонали груди, с вынесенной вперёд на подставке рукой в гипсе. Но сейчас, под этим гипсовым сюртуком очень долго немытое тело постоянно чесалось и зудело, поэтому Вася в здоровой руке постоянно держал длинную деревянную линейку и периодически просовывал её под эту гипсовую жилетку и с наслаждением чесал то грудь, то спину или просил кого нибудь из ребят подсобить в этом.

Вся его гипсовая жилетка из некогда белой превратилась в темно серую не сколько от грязи, сколько от изобилия надписей, пожеланий, автографов бесчисленных обитателей общаги. Здесь было всё - от банальной " здесь был Вася", до каких-то затёртых поэтических четверостиший.
Спать он мог лёжа только на спине и здоровом боку, но недолго из-за неудобства и ещё не совсем ушедших послеоперационных болей, и утром, когда все ещё спали, его часто можно было увидеть сидящем на балконе и читающим книгу  с линейкой-чесалкой в здоровой руке. Через несколько месяцев ему полагалось продолжение медицинской экзекуции - новые операции теперь уже с извлечением всего железа, которое в него вынужденно запихали при аварийной сборке. Но это будет потом. А сейчас у него были каникулы от медицины - небольшая передышка в процессе его такого важного, но очень болезненного превращения из Робокопа теперь уже снова в человека...

Соседняя с нами комната некурящих тоже начала просыпаться и из неё на балконе, потягиваясь и зевая показался Рома Маланин из второй группы.
Ему вдогонку послышался громкий, но риторический вопрос Игоря нашего Алексеевича:
- Рома, почему у тебя походка, как будто ты запихнул баранку в жопу и боишься её выронить?
Раздавшийся многоголосый хохот, в котором выделялся заливистый, высокий смех Гоги-маленького указывал на то, что и там народ уже проснулся.

Я вошёл с балкона к ним сверить планы на выходной.
Народ уже неспеша пробуждался, большинство ещё валялось на раскладушках, выданных нам в общаге вместо кроватей.
Один только Гога-маленький уже стоял одетый, собранный и уже готовый куда-то бежать. Он наводил последний марафет, старательно расчёсывая перед изящным овальным зеркалом на длинной ручке свою ухоженную шевелюру из длинных, прямых, русых волос.
- Наша комната предлагает сегодня по пивку. Вы как? - озвучил я программу соседям.
- У меня сегодня по плану музеи. Присоединюсь, но позже, - уже на бегу отрапортовал Гога.

Гога-маленький сорокалетней давности был неимоверный живчик
в манерах, в делах - во всём.
Стремительность и быстрота, которым подчинялось всё в его характере, казалось, были неписанным лозунгом его жизни. Если бы ему тогдашнему придумать музыкальную аватарку, как сейчас говорят, то это однозначно была бы музыкальная тема, типа "Время вперёд", которую в 70-80-х знали в Союзе все - от мала до велика. С этой мелодии одно время начиналась вечерняя информационная программа  "Время".

Как-то, мы, небольшой командой: я, Василич, Гуня, ещё кто-то выбрались на экскурсию в Эрмитаж.
Где-то на 4-тый час нашего методичного прочёсывания - что бы ничего важного не пропустить - этих катакомб искусств, когда и силы, и интерес, и внимание окончательно иссякли, а в голове была невообразимая каша от увиденного и подслушанного у мимо водивших хороводы экскурсоводов, и в изнеможении присели передохнуть на редкую в этих местах скамеечку, мы увидели проносящегося мимо нас Володю.
Казалось, ноги сами, независимо от воли, несут его по залу быстрой, ни на секунду не замедляющейся походкой по кратчайшей между залами траектории, а он успевает только быстро вертеть головой и сканировать будто фотокамерой изображение картин, ни на метр к ним не приближаясь.
- Отдыхаете? Ну-ну. А я хочу успеть сегодня ещё в ... - проносясь мимо нас бросил он на лету.
Куда "успеть" мы так и не расслышали, только переглянулись в восхищённом изумлении - вот же могут люди!
А мы-то в это время часами ходили, приближались и удалялись, замирали, как и многочисленные любители прекрасного вокруг нас, надолго вглядываясь и пытаясь уловить не только изображённый, но и потаённый, сокровенный смысл многочисленных шедевров Эрмитажа...

В дальнем углу комнаты уже сидел на аккуратно, по армейски, убранной раскладушке  Игорь наш Алексеевич и мастерил самолётик.
Продавались тогда такие конструкторы для школьников, с маленьким двигателем на эфире. Его запускали на тросе, крутясь вокруг своей оси.
Удовольствие для крутящегося - так себе, на любителя. Правда, тогда даже устраивались соревнования на таких летательных аппаратах.
Конечно же, это был уровень школьника 6-8 класса, из кружка моделистов- конструкторов, но никак не Игоря, который у себя в Купавне давно уже строил самолеты-вертолёты-баги и слыл большим инженерным авторитетом и знатным механиком.
Но здесь, на практике, истосковавшиеся в дали от своего гаража и железа руки Самоделкина требовали хоть какой-то, пусть даже такой игрушечной, отдушины.

Напротив Игоря, Пух с Шуриком Столяром уже с утра озабоченно обсуждали почему не соблюдается график прочтения "Мастера и Маргариты" Булгакова и кто задерживает книгу, которая ходила у нас по рукам и очередь на которую строго до дня была расписана вплоть до окончания практики.

Помнится, когда наконец книга попала ко мне дня на три, не больше, то на следующий же день ко мне кто-то из наших подошёл, посмотрел сколько я прочёл и со словами:
- Костя, ты по складам что-ли читаешь? Ну-у-у... Так нельзя. Пожалуйста, дай до завтра, до утра, - забрал книгу.
Так я её больше и не увидел.

Уже вечером, когда купленное пиво, которого, естественно, оказалось мало, было выпито толпой человек из 15-20-ти и несколько раз отправляли гонцов за портвешком или тем что ещё оставалось к концу дня в магазине.
И поорали песен на балконе, и Миша Майеранов успел уже надоесть девчонкам с четвертого этажа над нашим балконом своими зазываниями в гости, от чего они закрыли своё окно.
И на пятом этаже устали от бесконечного нашего веселья и гама, и так же закрыли окно.
Только на третьем этаже, прямо над нами, почему-то окно было по-прежнему настораживающе открыто.
И народ разочарованно от уже улетучивающегося веселья  с трезвеющими лицами курил на балконе, не зная куда деть себя на остаток вечера.

И тут, кажется, Вася Стремяков из второй группы интригующе произнёс:
- А, давайте запустим ... ракету!
Что тут началось!..
Эта новая идея и остаток хмеля в головах объединили всех в невероятном творческом порыве - все забегали, засуетились.
Лепили ракету сообща, со старанием и энтузиазмом ... детей в детском саду, когда они сообща, высынув языки от усердия, лепят зимой снежную бабу во дворе детского сада, привнося каждый что-то своё в это коллективное творчество.
Были предложения даже сбегать на заправку за бензинчиком и сделать не просто ракету, а ракету с бомбой, но Вася, на правах автора проекта и Главного конструктора фразой:
- Не стоит, - осадил этот авантюризм.
Наконец, ракета в виде большого кабачка-переростка, облепленная какой-то фольгой стояла на стапеле в виде доски под углом 45 градусов на углу балкона и смотрела вперёд, вверх.
Видя, как в неё пихали всё подряд в процессе создания я немного усомнился и спросил Главного:
- А ты уверен, что она полетит?
- Костя, верь мне, - снисходительно, с улыбкой похлопал меня по плечу Вася.

Дальнейшее походило на эпизод с Юрием Никулиным из его дебютного фильма "Девушка с гитарой", только наша ракета в отличии от той, в фильме, полетела ... не сама.
Но, не будем торопиться.
Несколько волнительных минут перед с стартом и вот - зажжён фитиль.
Через несколько мгновений очень хотелось думать, что запустился двигатель нашей ракеты, но она с жутким огнём, треском и дымом начала устрашающе разгораться ни на сантиметр не двигаясь по направляющей, и того и гляди готовая взорваться.
У кого-то не выдерживают нервы:
- Выкиньте её на х...! Она нам тут всё спалит! - на балконе стояла куча вынесенных из комнат раскладушек и опасения, надо сказать, были не напрасны.
Кто-то подбегает и пытается сбросить ракету с направляющей доски вниз с балкона второго этажа на землю, а ракета прилипла к доске и - всё, а огонь и дым - всё больше и устрашающе.
- Кидай её быстрее, б...ь! - окончательно сдают нервы в рядах наблюдателей, которые продолжают пятиться от места старта.
У кого в руках была доска с ракетой тоже, видать, не на шутку обосрался и замахнулся для броска со всей дури, а ракета соскакивает с доски именно в этот момент замаха и летит прямо в противоположную сторону - в то самое, единственно оставшееся открытое окно над нашим балконом, на третьем этаже...

Когда, несколько человек и я в том числе, во главе с Главным конструктором изделия, преодолев за несколько секунд расстояние от балкона по коридору до лестницы, потом - на третий этаж и до злополучной двери, ворвались в эту комнату, то нашему взгляду предстала следующая картина.
В середине комнаты на полу лежала наша ракета и жутко дымила.
Ничего не было видно, дышать было невозможно, но мы еле разглядели на двух койках лежачих пацанов, явно ботаников, как потом выяснилось абитуриентов, которые старательно делали вид, что читают книжки.
- Вы чего лежите!? Погорите, мудаки! - заорал я.
- Это не они мудаки, а вы, - поправил меня тут же внутренний голос.
Главный конструктор схватил какую-то тряпку и, обхватив ею нашу ракету, выкинул её обратно, к нам на балкон.
Откуда её, уже догорающую, общими усилиями наши мужики скинули с балкона вниз, на землю...

Ещё через несколько часов, уже поздно вечером, когда безвременье белых ночей так обманчиво, наша комната для курящих уже готовилась отходить ко сну. Все были в своих раскладушках и наперебой вспоминали эпизоды этого бесконечно длинного и насыщенного дня.
Кто-то уже похрапывал, кто-то ещё не спал.
- Последнюю сигарету и - всё, спать, - подытожил Миша и закурил.
- Вот ты куришь, Миша, и не знаешь как никотин медленно и верно растекается по стенкам твоего пищеварительного тракта... - сладко причмокнув, вкрадчивым, бархатным голосом диктора-сказочника с радиостанции "Маяк" начал вещать Василич свою очередную присказку-поговорку, которую от частого повторения все уже давно заучили наизусть и сейчас её концовку комната завершила под всеобщий смех почти хором.
Где-то в общаге заиграл магнитофон с итальянцами.
Мелодия была красивая.
Это только спустя годы она станет знаменитым мировым хитом от Рикки и Повери "Cosa Sei", а тогда это была просто красивая песня.

Дослушав итальянцев, я натянул на себя повыше одеяло от промозглой сырости, тянущей из открытого окна рядом, и повернулся к стенке.
- Нет, не быть Васе конструктором Королёвым, - улыбнулся я последней пролетевшей в голове мысли и отрубился.

...Завершился ещё один день нашей питерской практики лета 1983 года.