и все-таки текст победит
Замысел картины «Текст победит» появился на рубеже
2000–2010-х. Я рассказывал о нем в паре интервью, однако до сих
пор так и не приступил к воплощению. Иногда прежде чем создать
произведение, художнику необходимо разобраться с его проблема-
тикой, причем лучше сделать это с помощью текста. Это актуально
тем более тогда, когда произведение служит тексту и провозглашает
его победу. Этому идеалистическому лозунгу «Текст победит» и посвящены следующие строки. Сегодня текст потерял ту культурообразующую роль, которую он играл в середине XX века и – особенно – в Советском союзе. Сложно избегать романтизации коммунистического прошлого,
тем более того, которое большинство ныне живущих помнят по
воспоминаниям молодости или детства, а то и вовсе по книгам и
фильмам. Однако современная ситуация позволяет менее критично
относиться к этим предосторожностям. Также аккуратнее следует
делить все и вся на правое и левое. Сейчас пора отрешиться от
схем история/мифологизация или оппозиция/традиционализм, это надо сделать хотя бы ради того, чтобы обеспокоиться судьбой материала, который дает жизнь обеим сторонам пресловутых дихотомий, − судьбой текста. В утрате контроля над текстом кроются многие беды наших дней. В один момент интеллектуалы решили: текст и знание – это орудие власти. Арт-сообщество, своеобразно осмыслив этот вывод, обратилось к доминирующей визуальности. В то же время капитализм окончательно захватил контроль не только над отторгнутым современностью текстом, но и над другим важным открытием по-
стструктурализма – ризомой. Сегодня ризоматический и безликий,
ненаходимый и тотальный капитализм посредством текста объясня-
ет любое непонятное массам искусство и – тем самым – снабжает
его ценником для толстосума и ореолом для зевак.
Это привело к двум печальным следствиям. Первое – иде-
ологический статус текста, второе – его вещная судьба. Идеологи-
чески или – точнее – идейно-политически и функционально, текст
сегодня является в лучшем случае разменной монетой. Функция
контента в онлайн-платформах и иных рынках6
была бы счастьем по сравнению с тем мертвенно-хватким болотом, в котором дохнет текст. Нет, он не заполняет кластеры жанров и персональных
рекомендаций подобно альбомам или фильмам, он лишь рабски
сопровождает это заполнение. Наиболее ужасающее отражение это
нашло в литературе – в рынке обложек. Издатели продают не текст
произведения под именем автора и названием. Они продают имя
автора и название, предлагая текст бонусом к покупке. Текст пре-
вратился в хэштег. Будто бы генералиссимус разжалован до регули-
ровщика на перекрестке. Безмолвный светофор, с помощью кото-
рого потоки капитала обеспечивают свое бесперебойное движение.
Здесь очевидно варварско-потребительское отношение
капитала к языку, к тексту. Если текст функционирует сугубо ин-
струментально, он истрачивается. Тот, кто видит текст только в его использовании, сразу теряет доступ к его творческо-сакральным
возможностям. Это позволяет достигать сиюминутных выгод, но
потенциал использования автоматически означает и хрупкость к
израсходованию, к утрачиванию. Та слабость текста, которую мы
видим везде вокруг, всегда заключается в том, что язык использует-
ся как инструмент. Глобального капиталиста это полностью устра-
ивает. Руководство по эксплуатации – это руководство по расходо-
ванию. И капитализму выгодно это положение вещей: уже сейчас
созидательная автономия текста настолько измождена и разбита,
что очень скоро текст минует ту точку невозврата, после которой
он не сможет восстановить свою власть. Он будет заморожен ка-
питалом в примитивной дееспособности – пошлым регулировщи-
ком в клетке из хештегов. Это летаргия без шанса на пробуждение.
Кома с запретом на эвтаназию. Те тотальные процессы, на которые мы только что прискорбно помедитировали, в сущих мелочах воплощены матери-
альным бытованием текста. Минимализм и лапидарность в дизай-
не – его злейшие враги. Нет ничего более удручающего, чем вид
модной интернет-страницы, книжной полосы или афиши: везде
текст заключен меж контрарными пустотами. Везде текст отделен
от изображений: либо они иллюстрируют текст рядом с наборным
массивом, либо он поясняет их содержание. Везде текст скучен
и единообразен: унылое слева-направо со всеми вытекающими
последствиями. То, что в дизайне называют воздухом, на самом
деле ни что иное, как удушье, затхлый полиэтилен, который душит
рыбу, и так умирающую на берегу. В недавней истории нетрудно найти тот поворот, после которого текст начал утрачивать свои силы. Как известно, многие решающие события истории заключаются не в свершениях, но
в бездействиях, то есть не в том, кто и что сделал, а в том, что не
было сделано. В нашем случае этим моментом не свершенного яв-
ляется 18 лет между публикацией книги «Незнайка на Луне» (1964)
и появлением инсталляции «Полет в космос из комнаты» (1982).
Между этими событиями заключены не только программа «Апол-
лон» и фактическое сворачивание советского космоса, но и общее
разочарование в мечтах о бесклассовом обществе. Что-то слома-
лось, но ведь оно никогда и не было исправно. Речь о так называе-
мом утопическом мышлении.
В истории известен период, когда создание текста, сам акт
написания стал действием, обретающим свою ритуальную силу
именно в момент материализации. Одновременно это происходило
в Древней Греции и в Иудеи. Поэтические и философские тексты
античных авторов и Тора талмудистов возымели необходимость
существовать в письменном виде. Оставлю за скобками антрополо-
гические и медиальные нюансы этой эволюции; сейчас важнее то,
что через письмо священные смыслы обретали высшую силу су-
ществования. Это приводило к таким предельным ситуациям, когда
некий каббалистический текст требовалось похоронить – иначе
никак нельзя было лишить его могущества, заключенного именно в
субстанции объекта, Вещи. Спустя три тысячелетия создание текстов превратилось в профанную деятельность. Даже стыдно говорить здесь слово,
родственное «делу». Написание текстов стало какой-то мелочной
суетой, мышечными усилиями, пИсаньем, но никак не Писанием. Само слово утратило сакральный статус могущественной вещи,
словно на сдачу от былой роскоши судьба швырнула ему долж-
ность хештега.
Советский мир был последним раем текста. В нем слово
еще не было деклассировано с высот сакральной вещности. Но, как
любое последнее автоматически есть нечто начинающее, советский
Эдем текста таил в себе плод падения. Я имею в виду невиданные
доселе масштабы бюрократии, нараставшие в геометрической
прогрессии и пережившие советский строй. То, что советская
бюрократия, являющаяся, понятно, абсолютно профанной ерун-
дой, припеваючи жива сегодня, свидетельствует о ее, бюрократии,
не советскости. Это было тем, что формально находилось внутри
Советов, но по сути было зародышем их смерти.
В некотором смысле бюрократия есть оборотная сторона
советского текстоцентризма. Коммунистическая культура, начатая
с текста манифеста, как с магического заклятия, восходила к ана-
логичным христианским и более древним практикам. В Советском
Союзе она продолжила движение в том же русле: стенограммы
съездов и передовицы газет были проводником власти, самой вла-
стью, Словом-Делом. Но есть важный нюанс: социалистический
текст был насквозь утопичен, он учил о будущем или же будущему.
Что бы ни говорилось о настоящем или прошлом, главной целью
была новая жизнь, завтра. Но любой сакральный текст должен
учить опыту смерти. В этом зазоре отрылась червоточинка для
метастаз бюрократии: бюрократия как бы была нужна для про-
кладывания пути к будущему, завещанному в манифестах и речах
вождей, но на деле она всегда была о прошлом. Но в этом она была
и не о смерти, так как в фиксации прошлого она сообщала ему
вечность. Этим тройственным положением бюрократия аннигилировала свою способность как к жизни, так и к смерти.
Бюрократия была зиянием, заполнившем все вокруг.
Мир «Незнайки на Луне» работает в том же режиме уто-
пического мышления, разглагольствуя о разнице между социали-
стическим и капиталистическим завтра. Священные тексты ком-
мунистических заветов, которые к середине 1960-х, надо сказать,
уже изрядно поистрепались, были профанированы в жанре детской
сказочки. Что ж, гораздо полезнее было бы учить детей опыту
смерти – реальному, а не утопическому завтра.
…но представим на мгновение, как взмах волшебного
свитка возвращает событиям тех восемнадцати лет благую, но не
дьявольскую комбинацию. Ракетоноситель истории не продолжает
мчать по шоссе в никуда, но сворачивает на нетореную дорогу к
тексту. Для этого космонавтам надо было построить на луне комна-
ту, из которой человек улетел в космос, и похоронить в ней «Не-
знайку на Луне», замкнув тем самым сансару утопических бредней
на самих себе. Но раз человек уже миновал поворот к тексту этим
счастливо-магическим путем более невозможно, мы вынуждены
продумывать трудный, но реальный сценарий текстоспасительной
борьбы.
Текст должен проникнуть в цифровые изображения, но не
так, как это происходит сейчас с url-кодами картинок. Ведь что
есть любое изображение в интернете – это ссылка, состоящая из
букв, цифр и символов. В современных технологичных условиях
как никогда становится ясно, что изображение есть текст, но бессмысленный. Изображение скрывает за собой смысл, деформированный неведомыми силами, но его перемешанные буквы можно
расставить в строгом и верном порядке. Значит, изображение есть
заумь. И ведь для текста это действительно так: любое изображе-
ние – фотография, резкая или размытая, картина маслом или каран-
дашный рисунок, векторная графика или 60-кадровое видео, даже
само начертание букв, вариативность гарнитур и наборных параме-
тров – для текста все это просто заумная пустота, одинаково лиш-
няя в сравнении с бытием чистой гомогенности и унификации. Но
поскольку мы заперты в подлой четырехмерности, текст, как набор
знаков, – неизбежная необходимость для наделения действительно-
сти смыслом. Гаджеты – еще одни злые враги текста. Эти вездесущие пора-
ботители сознания недаром названы словом, родственным с именем
Гадамера. Гаджеты, якобы призванные интерпретировать и объяс-
нять действительность, уводят от ее понимания и множат морок
вращающихся отвлечений, которым из последних сил противосто-
ит текст. Гаджет возводит между действительностью-1 и смыслом
действительность-2, но эта добавочная реальность, свалка лишних
вещей, одинаково чужда как смыслу, так и действительности.
Текст должен быть везде, сами его насыщенность и раз-
реженность должны создавать архитектонику смыслового мира.
Текст должен развиваться, виться, струиться во все стороны. Текст
проникнет внутрь изображения, интегрируется с его цветами и
линиями, мимикрииует под видимые объекты своей графикой.
Старинная традиция виньеток и буквиц, начинающих и завершаю-
щих текст, напоминает нам, что у текста нет начала и конца: он вы-
ныривает из узора, из орнамента, а затем удаляется обратно в узор, в биоморфность линий, в те переплетения нитей слов, которые так
любил изображать Леонардо.
Текст противостоит логике ремонта и неврозу обновления,
которые поощряются капитализмом. Текст всегда равен самому
себе и мало зависит от украшательств шрифтов и дизайнерских
ухищрений. В этом противостоянии сегодня человек может найти
неожиданную и (скорее всего) невольную поддержку у известных
программ – у текстовых редакторов (например, в Microsoft Word).
Как глубокомысленно и обнадеживающе звучит опция, предлагае-
мая при вставке копируемого фрагмента: «сохранить только текст».
Один щелчок – и словно фея из старого мультфильма – программа
очищает смысл от шелухи гиперссылок, фото, маркеров и начер-
таний. Текст не поддается тому ремонту, который навязан сегодня
масскультом и который заключается в обновлении гаджетов, ра-
циона или гардероба. Текст просто не нуждается в ремонте, в нем
нечего обновлять.
Текст вне времени, вне территории и вне племени (а как
добавил поэт, вне рода, империи). Мы живем в эпоху, наконец при-
ближающуюся к единообразию латыни. Эта пружина националь-
ных языков и дробящихся диалектов слишком долго разжималась,
сейчас время обратного процесса. Сегодня даже китайцы набирают
тысячи своих понятий латиницей. Рано или поздно английский
язык действительно станет главным и единственным языком пла-
неты Земля. Все нынешние паллиативы и компромиссы отпадут
как обезьяний хвост. Английский язык должен научиться интегри-
роваться в любое изображение, звук или запах. За каждой буквой
следует закрепить некий семантико-пиктографический функционал, который позволит сплетаться с антропогенной действительностью на подобии виньеток ренессансных шрифтов.
Любой текст должен расщепляться на молекулы и впиты-
ваться окружающим пространством подобно гниющей органике.
Если в делезианском теле без органов и есть какой-то смысл, то
исключительно спинозистский: раз все есть бог, надо стать всем.
Всем можно стать лишь разложившись на простейшие элементы.
Этот принцип культура наследует у природы. Все, что расщепляе-
мо на простейшие элементы, перерождаемо22. Текст уже содержит
в себе все, что есть вне его. Но теперь настало время ему самому
проникнуть во все: в природу, в оставшиеся дописьменные племе-
на, в атональную музыку. В то же время мы должны научиться не
только видеть или слышать текст, но и обонять и чувствовать его на
вкус.
Сегодня мы должны использовать микроскопических дронов, которые смогут снабжать мельчайшими принтами с наименованием все объекты действительности. Я вижу будущее человека
в зрении, испещряющем текстом всю видимую действительность.
Более сложными будут процессы интеграции и замещения ауди-
альных и ароматических объектов. И только тогда, когда в нетек-
стуализируемом состоянии человеку останутся только тактильные
ощущения, мы сможем вздохнуть с облегчением. Только тогда
текст действительно и скоро победит.
Новая текстотеическая реальность будет подобна видению,
в котором Нео постоянно не только видит исходный код Матрицы,
но и слышит, обоняет и осязает окружающее посредством текста.
Сейчас это сложно представить, но я верю в способности человече-
ского сознания, которые смогут вербально унифицировать и
тактильные чувства. Мы более не можем ностальгировать по временам текстоцентризма, в будущем нас спасет только тексто-вез-
десущность.
Немало сказано о том, что капитализм функционирует согласно логике сновидения. В законах сновидения капитализм видит
свой прообраз, эталон. Это так еще и потому, что во снах почти нет
текста. В моих собственных сновидениях и в сновидениях многих
моих собеседников, информаторов, вербальность десакрализирова-
на: устное слово еще имеет какой-то вес, но письменность низвер-
жена до абсолютной инструментальности. Галлюцинаторные гей-
зеры капитализма хорошо знают, чего точно не должно быть в их
сковывающей онейро-влаге, – там нет места тексту. Калейдоскопы
аромагрез, соцветия райского бархата, трели радужной сладости –
все, лишь бы человек беспомощно выдохнул: о, это не поддается
описанию, для этого никто не знает слов, я уеду туда, где не пойму
языка. Развив наши сознания до того уровня, когда мы сможем вос-
принимать текстом запахи и вкусы, мы обретем надежду на то, что
текст заполнит наши сны. Сложно представить, что текст сможет
сотворить, вооружившись нашим подсознательным и вырвавшись
из пошлой сплющенности бумажного листа или мертвенного све-
чения интернет-страниц.
Блуждая в онейрических дебрях тексто-вездесущности, мы
вдохнем вместе с соленым бризом строки умершего поэта и только
тогда поймем, как их можно уточнить: мне хотелось стать текстом,
который записывает меня идущим во снах, снимающим паутину
текста с лица.
И вот тогда текст победит. Навсегда.