и все-таки текст победит

Замысел картины «Текст победит» появился на рубеже

2000–2010-х. Я рассказывал о нем в паре интервью, однако до сих

пор так и не приступил к воплощению. Иногда прежде чем создать

произведение, художнику необходимо разобраться с его проблема-

тикой, причем лучше сделать это с помощью текста. Это актуально

тем более тогда, когда произведение служит тексту и провозглашает

 его победу. Этому идеалистическому лозунгу «Текст победит» и посвящены следующие строки. Сегодня текст потерял ту культурообразующую роль, которую он играл в середине XX века и – особенно – в Советском союзе. Сложно избегать романтизации коммунистического прошлого,

тем более того, которое большинство ныне живущих помнят по

воспоминаниям молодости или детства, а то и вовсе по книгам и

фильмам. Однако современная ситуация позволяет менее критично

относиться к этим предосторожностям. Также аккуратнее следует

делить все и вся на правое и левое. Сейчас пора отрешиться от

схем история/мифологизация или оппозиция/традиционализм, это надо сделать хотя бы ради того, чтобы обеспокоиться судьбой материала, который дает жизнь обеим сторонам пресловутых дихотомий, − судьбой текста. В утрате контроля над текстом кроются многие беды наших дней. В один момент интеллектуалы решили: текст и знание – это орудие власти. Арт-сообщество, своеобразно осмыслив этот вывод, обратилось к доминирующей визуальности. В то же время капитализм окончательно захватил контроль не только над отторгнутым современностью текстом, но и над другим важным открытием по-

стструктурализма – ризомой. Сегодня ризоматический и безликий,

ненаходимый и тотальный капитализм посредством текста объясня-

ет любое непонятное массам искусство и – тем самым – снабжает

его ценником для толстосума и ореолом для зевак.

Это привело к двум печальным следствиям. Первое – иде-

ологический статус текста, второе – его вещная судьба. Идеологи-

чески или – точнее – идейно-политически и функционально, текст

сегодня является в лучшем случае разменной монетой. Функция

контента в онлайн-платформах и иных рынках6

 была бы счастьем по сравнению с тем мертвенно-хватким болотом, в котором дохнет текст. Нет, он не заполняет кластеры жанров и персональных

рекомендаций подобно альбомам или фильмам, он лишь рабски

сопровождает это заполнение. Наиболее ужасающее отражение это

нашло в литературе – в рынке обложек. Издатели продают не текст

произведения под именем автора и названием. Они продают имя

автора и название, предлагая текст бонусом к покупке. Текст пре-

вратился в хэштег. Будто бы генералиссимус разжалован до регули-

ровщика на перекрестке. Безмолвный светофор, с помощью кото-

рого потоки капитала обеспечивают свое бесперебойное движение.

Здесь очевидно варварско-потребительское отношение

капитала к языку, к тексту. Если текст функционирует сугубо ин-

струментально, он истрачивается. Тот, кто видит текст только в его использовании, сразу теряет доступ к его творческо-сакральным

возможностям. Это позволяет достигать сиюминутных выгод, но

потенциал использования автоматически означает и хрупкость к

израсходованию, к утрачиванию. Та слабость текста, которую мы

видим везде вокруг, всегда заключается в том, что язык использует-

ся как инструмент. Глобального капиталиста это полностью устра-

ивает. Руководство по эксплуатации – это руководство по расходо-

ванию. И капитализму выгодно это положение вещей: уже сейчас

созидательная автономия текста настолько измождена и разбита,

что очень скоро текст минует ту точку невозврата, после которой

он не сможет восстановить свою власть. Он будет заморожен ка-

питалом в примитивной дееспособности – пошлым регулировщи-

ком в клетке из хештегов. Это летаргия без шанса на пробуждение.

Кома с запретом на эвтаназию. Те тотальные процессы, на которые мы только что прискорбно помедитировали, в сущих мелочах воплощены матери-

альным бытованием текста. Минимализм и лапидарность в дизай-

не – его злейшие враги. Нет ничего более удручающего, чем вид

модной интернет-страницы, книжной полосы или афиши: везде

текст заключен меж контрарными пустотами. Везде текст отделен

от изображений: либо они иллюстрируют текст рядом с наборным

массивом, либо он поясняет их содержание. Везде текст скучен

и единообразен: унылое слева-направо со всеми вытекающими

последствиями. То, что в дизайне называют воздухом, на самом

деле ни что иное, как удушье, затхлый полиэтилен, который душит

рыбу, и так умирающую на берегу. В недавней истории нетрудно найти тот поворот, после которого текст начал утрачивать свои силы. Как известно, многие решающие события истории заключаются не в свершениях, но

в бездействиях, то есть не в том, кто и что сделал, а в том, что не

было сделано. В нашем случае этим моментом не свершенного яв-

ляется 18 лет между публикацией книги «Незнайка на Луне» (1964)

и появлением инсталляции «Полет в космос из комнаты» (1982).

Между этими событиями заключены не только программа «Апол-

лон» и фактическое сворачивание советского космоса, но и общее

разочарование в мечтах о бесклассовом обществе. Что-то слома-

лось, но ведь оно никогда и не было исправно. Речь о так называе-

мом утопическом мышлении.

В истории известен период, когда создание текста, сам акт

написания стал действием, обретающим свою ритуальную силу

именно в момент материализации. Одновременно это происходило

в Древней Греции и в Иудеи. Поэтические и философские тексты

античных авторов и Тора талмудистов возымели необходимость

существовать в письменном виде. Оставлю за скобками антрополо-

гические и медиальные нюансы этой эволюции; сейчас важнее то,

что через письмо священные смыслы обретали высшую силу су-

ществования. Это приводило к таким предельным ситуациям, когда

некий каббалистический текст требовалось похоронить – иначе

никак нельзя было лишить его могущества, заключенного именно в

субстанции объекта, Вещи. Спустя три тысячелетия создание текстов превратилось в профанную деятельность. Даже стыдно говорить здесь слово,

родственное «делу». Написание текстов стало какой-то мелочной

суетой, мышечными усилиями, пИсаньем, но никак не Писанием. Само слово утратило сакральный статус могущественной вещи,

словно на сдачу от былой роскоши судьба швырнула ему долж-

ность хештега.

Советский мир был последним раем текста. В нем слово

еще не было деклассировано с высот сакральной вещности. Но, как

любое последнее автоматически есть нечто начинающее, советский

Эдем текста таил в себе плод падения. Я имею в виду невиданные

доселе масштабы бюрократии, нараставшие в геометрической

прогрессии и пережившие советский строй. То, что советская

бюрократия, являющаяся, понятно, абсолютно профанной ерун-

дой, припеваючи жива сегодня, свидетельствует о ее, бюрократии,

не советскости. Это было тем, что формально находилось внутри

Советов, но по сути было зародышем их смерти.

В некотором смысле бюрократия есть оборотная сторона

советского текстоцентризма. Коммунистическая культура, начатая

с текста манифеста, как с магического заклятия, восходила к ана-

логичным христианским и более древним практикам. В Советском

Союзе она продолжила движение в том же русле: стенограммы

съездов и передовицы газет были проводником власти, самой вла-

стью, Словом-Делом. Но есть важный нюанс: социалистический

текст был насквозь утопичен, он учил о будущем или же будущему.

Что бы ни говорилось о настоящем или прошлом, главной целью

была новая жизнь, завтра. Но любой сакральный текст должен

учить опыту смерти. В этом зазоре отрылась червоточинка для

метастаз бюрократии: бюрократия как бы была нужна для про-

кладывания пути к будущему, завещанному в манифестах и речах

вождей, но на деле она всегда была о прошлом. Но в этом она была

и не о смерти, так как в фиксации прошлого она сообщала ему

вечность. Этим тройственным положением бюрократия аннигилировала свою способность как к жизни, так и к смерти.

Бюрократия была зиянием, заполнившем все вокруг.

Мир «Незнайки на Луне» работает в том же режиме уто-

пического мышления, разглагольствуя о разнице между социали-

стическим и капиталистическим завтра. Священные тексты ком-

мунистических заветов, которые к середине 1960-х, надо сказать,

уже изрядно поистрепались, были профанированы в жанре детской

сказочки. Что ж, гораздо полезнее было бы учить детей опыту

смерти – реальному, а не утопическому завтра.

…но представим на мгновение, как взмах волшебного

свитка возвращает событиям тех восемнадцати лет благую, но не

дьявольскую комбинацию. Ракетоноситель истории не продолжает

мчать по шоссе в никуда, но сворачивает на нетореную дорогу к

тексту. Для этого космонавтам надо было построить на луне комна-

ту, из которой человек улетел в космос, и похоронить в ней «Не-

знайку на Луне», замкнув тем самым сансару утопических бредней

на самих себе. Но раз человек уже миновал поворот к тексту этим

счастливо-магическим путем более невозможно, мы вынуждены

продумывать трудный, но реальный сценарий текстоспасительной

борьбы.

Текст должен проникнуть в цифровые изображения, но не

так, как это происходит сейчас с url-кодами картинок. Ведь что

есть любое изображение в интернете – это ссылка, состоящая из

букв, цифр и символов. В современных технологичных условиях

как никогда становится ясно, что изображение есть текст, но бессмысленный. Изображение скрывает за собой смысл, деформированный неведомыми силами, но его перемешанные буквы можно

расставить в строгом и верном порядке. Значит, изображение есть

заумь. И ведь для текста это действительно так: любое изображе-

ние – фотография, резкая или размытая, картина маслом или каран-

дашный рисунок, векторная графика или 60-кадровое видео, даже

само начертание букв, вариативность гарнитур и наборных параме-

тров – для текста все это просто заумная пустота, одинаково лиш-

няя в сравнении с бытием чистой гомогенности и унификации. Но

поскольку мы заперты в подлой четырехмерности, текст, как набор

знаков, – неизбежная необходимость для наделения действительно-

сти смыслом. Гаджеты – еще одни злые враги текста. Эти вездесущие пора-

ботители сознания недаром названы словом, родственным с именем

Гадамера. Гаджеты, якобы призванные интерпретировать и объяс-

нять действительность, уводят от ее понимания и множат морок

вращающихся отвлечений, которым из последних сил противосто-

ит текст. Гаджет возводит между действительностью-1 и смыслом

действительность-2, но эта добавочная реальность, свалка лишних

вещей, одинаково чужда как смыслу, так и действительности.

Текст должен быть везде, сами его насыщенность и раз-

реженность должны создавать архитектонику смыслового мира.

Текст должен развиваться, виться, струиться во все стороны. Текст

проникнет внутрь изображения, интегрируется с его цветами и

линиями, мимикрииует под видимые объекты своей графикой.

Старинная традиция виньеток и буквиц, начинающих и завершаю-

щих текст, напоминает нам, что у текста нет начала и конца: он вы-

ныривает из узора, из орнамента, а затем удаляется обратно в узор, в биоморфность линий, в те переплетения нитей слов, которые так

любил изображать Леонардо.

Текст противостоит логике ремонта и неврозу обновления,

которые поощряются капитализмом. Текст всегда равен самому

себе и мало зависит от украшательств шрифтов и дизайнерских

ухищрений. В этом противостоянии сегодня человек может найти

неожиданную и (скорее всего) невольную поддержку у известных

программ – у текстовых редакторов (например, в Microsoft Word).

Как глубокомысленно и обнадеживающе звучит опция, предлагае-

мая при вставке копируемого фрагмента: «сохранить только текст».

Один щелчок – и словно фея из старого мультфильма – программа

очищает смысл от шелухи гиперссылок, фото, маркеров и начер-

таний. Текст не поддается тому ремонту, который навязан сегодня

масскультом и который заключается в обновлении гаджетов, ра-

циона или гардероба. Текст просто не нуждается в ремонте, в нем

нечего обновлять.

Текст вне времени, вне территории и вне племени (а как

добавил поэт, вне рода, империи). Мы живем в эпоху, наконец при-

ближающуюся к единообразию латыни. Эта пружина националь-

ных языков и дробящихся диалектов слишком долго разжималась,

сейчас время обратного процесса. Сегодня даже китайцы набирают

тысячи своих понятий латиницей. Рано или поздно английский

язык действительно станет главным и единственным языком пла-

неты Земля. Все нынешние паллиативы и компромиссы отпадут

как обезьяний хвост. Английский язык должен научиться интегри-

роваться в любое изображение, звук или запах. За каждой буквой

следует закрепить некий семантико-пиктографический функционал, который позволит сплетаться с антропогенной действительностью на подобии виньеток ренессансных шрифтов.

Любой текст должен расщепляться на молекулы и впиты-

ваться окружающим пространством подобно гниющей органике.

Если в делезианском теле без органов и есть какой-то смысл, то

исключительно спинозистский: раз все есть бог, надо стать всем.

Всем можно стать лишь разложившись на простейшие элементы.

Этот принцип культура наследует у природы. Все, что расщепляе-

мо на простейшие элементы, перерождаемо22. Текст уже содержит

в себе все, что есть вне его. Но теперь настало время ему самому

проникнуть во все: в природу, в оставшиеся дописьменные племе-

на, в атональную музыку. В то же время мы должны научиться не

только видеть или слышать текст, но и обонять и чувствовать его на

вкус.

Сегодня мы должны использовать микроскопических дронов, которые смогут снабжать мельчайшими принтами с наименованием все объекты действительности. Я вижу будущее человека

в зрении, испещряющем текстом всю видимую действительность.

Более сложными будут процессы интеграции и замещения ауди-

альных и ароматических объектов. И только тогда, когда в нетек-

стуализируемом состоянии человеку останутся только тактильные

ощущения, мы сможем вздохнуть с облегчением. Только тогда

текст действительно и скоро победит.

Новая текстотеическая реальность будет подобна видению,

в котором Нео постоянно не только видит исходный код Матрицы,

но и слышит, обоняет и осязает окружающее посредством текста.

Сейчас это сложно представить, но я верю в способности человече-

ского сознания, которые смогут вербально унифицировать и

тактильные чувства. Мы более не можем ностальгировать по временам текстоцентризма, в будущем нас спасет только тексто-вез-

десущность.

Немало сказано о том, что капитализм функционирует согласно логике сновидения. В законах сновидения капитализм видит

свой прообраз, эталон. Это так еще и потому, что во снах почти нет

текста. В моих собственных сновидениях и в сновидениях многих

моих собеседников, информаторов, вербальность десакрализирова-

на: устное слово еще имеет какой-то вес, но письменность низвер-

жена до абсолютной инструментальности. Галлюцинаторные гей-

зеры капитализма хорошо знают, чего точно не должно быть в их

сковывающей онейро-влаге, – там нет места тексту. Калейдоскопы

аромагрез, соцветия райского бархата, трели радужной сладости –

все, лишь бы человек беспомощно выдохнул: о, это не поддается

описанию, для этого никто не знает слов, я уеду туда, где не пойму

языка. Развив наши сознания до того уровня, когда мы сможем вос-

принимать текстом запахи и вкусы, мы обретем надежду на то, что

текст заполнит наши сны. Сложно представить, что текст сможет

сотворить, вооружившись нашим подсознательным и вырвавшись

из пошлой сплющенности бумажного листа или мертвенного све-

чения интернет-страниц.

Блуждая в онейрических дебрях тексто-вездесущности, мы

вдохнем вместе с соленым бризом строки умершего поэта и только

тогда поймем, как их можно уточнить: мне хотелось стать текстом,

который записывает меня идущим во снах, снимающим паутину

текста с лица.

И вот тогда текст победит. Навсегда.