Поющие в терновнике

Пароход «Гималаи» отходил из Дарлингского порта через три дня. Это была славная, очень надежная старая посудина с широким корпусом, построенная еще в пору, когда никого не одолевала бешеная спешка и люди спокойно мирились с тем обстоятельством, что через Суэцкий канал плыть до Англии надо месяц, а вокруг мыса Доброй Надежды – и все пять недель. А в наше время даже океанским лайнерам придают обтекаемую форму, корпус у них узкий, будто у эсминцев, – все во имя скорости. Но на таком кораблике подчас несладко и заправскому морскому волку, а каково пассажиру с чувствительным желудком…

– Вот потеха! – смеялась Джастина. – В первом классе едут футболисты, целая команда, так что будет не скучно. Там есть просто ослепительные парни.
– Ну, теперь ты рада, что я заставила тебя ехать первым классом?
– Да, пожалуй.

– Джастина, вечно ты меня бесишь, я из-за тебя становлюсь сущей ведьмой! – вспылила Мэгги, ей казалось, поведение Джастины – верх неблагодарности. Скверная девчонка, хоть бы на этот раз притворилась, что ей жаль уезжать! – До чего упрямая, капризная, несносная! Никакого терпения с тобой нет!

Джастина ответила не сразу, отвернулась, будто звон колокола – сигнал провожающим сходить на берег – занимает ее куда больше, чем слова матери. Губы ее задрожали, но она прикусила их и изобразила самую что ни на есть лучезарную улыбку.
– А я знаю, что вывожу тебя из терпения! – весело обернулась она к матери. – Что поделаешь, уж такие у нас характеры. Ты сама всегда говоришь, я вся в отца.

Они смущенно обнялись, и Мэгги с облегчением нырнула в толпу на сходнях и затерялась в ней. А Джастина поднялась на верхнюю палубу и остановилась у перил, сжимая в руке клубки разноцветного серпантина. Далеко внизу, на пристани, она увидела розовато-пепельное платье и знакомую шляпу – мать отошла к условленному месту, подняла голову, козырьком приставила руку ко лбу, чтобы лучше видеть. Странно, издали заметнее, что маме уже сильно за сорок. Правда, пятидесяти еще нет, но в осанке возраст чувствуется. Они разом помахали друг другу, потом Джастина кинула первую ленту серпантина, и Мэгги ловко поймала конец. Красная, синяя, желтая, розовая, зеленая ленты вились, кружились, трепыхались на ветру.

Футболистов провожал духовой оркестр – развевались флажки, раздувались шотландские юбки, пронзительно звучали причудливые вариации шотландской песни «Наш час настал». Вдоль борта толпились пассажиры, перегибались через поручни, сжимая концы узких бумажных лент; а на пристани провожающие задирали головы, жадно всматривались на прощание в лица, почти все молодые, – в тех, кто отправлялся в другое полушарие посмотреть собственными глазами на средоточие цивилизации. Молодежь будет там жить, работать, года через два кое-кто вернется домой, иные не вернутся никогда. Все понимали это, и каждый гадал, что ждет впереди.

По синему небу катились пухлые серебристо-белые облака, дул сильный, истинно сиднейский ветер. Солнце жгло запрокинутые лица провожающих, спины тех, кто склонился над поручнями; берег и пароход соединяло несчетное множество пестрых трепещущих лент. И вдруг между бортом старого корабля и досками пристани появилась брешь; воздух взорвался криками, плачем, тысячи бумажных лент лопнули, заплескались на ветру, поникли, в беспорядке упали на воду, будто порвалась основа на огромном ткацком станке, и вперемешку с медузами и апельсиновыми корками их медленно понесло прочь.

Джастина стояла у поручней, пока от пристани не осталось лишь несколько прочерченных в отдалении прямых линий и розоватых булавочных головок; буксиры развернули пароход, провели послушную махину под гулким пролетом Сиднейского моста к выходу из великолепной, сияющей на солнце гавани.

Да, это было совсем, совсем не то, что прокатиться на пароме в Мэнли, хотя путь тот же – мимо Ньютрел-Бей и Роуз-Бей, мимо Креморна и Воклюза. Ведь теперь остались позади и вход в гавань, и свирепые скалы, и высоко взлетающие кружевные веера пены – и впереди распахнулся океан. Путь в двенадцать тысяч миль по океану, на другой конец света. Возвратятся ли они на родину, нет ли, но отныне они не дома ни здесь ни там, потому что побывают на двух разных континентах и изведают два разных уклада жизни.

* * *

Для тех, у кого есть деньги, Лондон полон очарования, в этом Джастина не замедлила убедиться. Ей не пришлось без гроша в кармане ютиться где-нибудь на краю Эрл-Корт – в «долине кенгуру», как прозвали этот район, потому что здесь обычно селились австралийцы. Ее не ждала обычная участь австралийцев в Англии – тех, что находили приют в общежитиях для молодежи, зарабатывали на хлеб где-нибудь в конторе, в больнице или школе, дрожа от холода, жались к чуть теплым батареям в сырых, промозглых каморках. Нет, Джастина обосновалась в уютной квартирке с центральным отоплением в Кенсингтоне, возле Найтсбриджа, и поступила в Елизаветинскую труппу Клайда Долтинхем-Робертса.

Настало лето, и она отправилась поездом в Рим. В последующие годы она с улыбкой будет вспоминать, как мало видела за эту поездку через всю Францию и дальше по Италии, – слишком поглощена была тем, что уж непременно надо сказать Дэну, старательно запоминала самое важное, как бы не забыть. Столько всего набралось, обо всем не расскажешь.

Но неужели это Дэн? Вот этот человек на перроне, высокий, светловолосый – это Дэн? Словно бы он ничуть не изменился – и все-таки чужой? Из другого мира. Джастина уже хотела его окликнуть, но крик замер на губах; она откачнулась назад на сиденье, присматриваясь – ее вагон остановился почти напротив того места, где стоял Дэн, синими глазами спокойно оглядывая окна. Да, однобокая будет беседа, она-то собралась рассказывать о том, как жила после его отъезда, но теперь ясно – он вовсе не жаждет делиться с ней тем, что испытал сам. О, чтоб ему! Нет у нее прежнего младшего братишки, в теперешней его жизни так же мало общего с ней, Джастиной, как было прежде с Дрохедой. Дэн, Дэн! Каково это, когда все твое существование дни и ночи, изо дня в день, отдано чему-то одному?

– Ха! Ты уж думал, я зря тебя сюда вытащила, а сама не приехала? – спросила она, незаметно подойдя к брату сзади.
Он обернулся, стиснул ее руки, с улыбкой посмотрел на нее сверху вниз.
– Балда, – сказал он с нежностью, подхватил тот ее чемодан, что был побольше, свободной рукой взял сестру под руку. – До чего я рад тебя видеть!

Он усадил ее в красную «лагонду», на которой всюду разъезжал: он всегда помешан был на спортивных машинах, и у него была своя с тех пор, как он стал достаточно взрослым, чтобы получить права.
– И я рада. Надеюсь, ты подыскал мне уютную гостиницу, я ведь серьезно тебе писала – не желаю торчать в какой-нибудь ватиканской келье среди кучи вечных холостяков, – засмеялась Джастина.

– Тебя туда и не пустят, такую рыжую ведьму. Будешь жить в маленьком пансионе, это близко от меня, и там говорят по-английски, так что сможешь объясниться, если меня не будет под рукой. И вообще в Риме ты не пропадешь, всегда найдется кто-нибудь, кто говорит по-английски.
– В таких случаях я жалею, что у меня нет твоих способностей к языкам. А вообще справлюсь, я ведь мастерица на шарады и мимические сценки.

– У меня два месяца свободных, Джасси, правда, здорово? Мы можем поездить по Франции, по Испании, и еще останется месяц на Дрохеду. Я соскучился.
– Вот как? – Джастина повернулась, посмотрела на брата, на красивые руки, искусно ведущие машину в потоке, бурлящем на улицах Рима. – А я ничуть не соскучилась. В Лондоне очень интересно.
– Ну, меня не проведешь, – возразил Дэн. – Я-то знаю, как ты привязана к маме и к Дрохеде.
Джастина не ответила, только стиснула руки на коленях.

– Чай пить пойдем к моим друзьям, не возражаешь? – спросил Дэн, когда они были уже в пансионе. – Я заранее принял за тебя приглашение. Они очень хотят тебя повидать, а я до завтра еще не свободен и мне неудобно было отказываться.

– Балда! С чего мне возражать? Если б ты приехал в Лондон, я свела бы тебя с кучей моих друзей, почему бы тебе здесь не свести меня со своими? С удовольствием погляжу на твоих приятелей по семинарии, хотя это немножко несправедливо, ведь они все для меня под запретом – смотреть смотри, а руками не трогай.

Она подошла к окну, посмотрела на невзрачную маленькую площадь – мощеный прямоугольник, на нем два чахлых платана, под платанами три столика, по одной стороне – церковь, построенная без особой заботы об изяществе и красоте, штукатурка стен облупилась.
– Дэн…
– Да?
– Я все понимаю, честное слово.
– Знаю, Джас. – Улыбка сбежала с его лица. – Вот если бы и мама меня поняла.

– Мама – другое дело. Ей кажется, что ты ей изменил, ей невдомек, что никакая это не измена. Не огорчайся. Постепенно до нее дойдет.
– Надеюсь. – Дэн засмеялся. – Кстати, ты сегодня встретишься не с моими приятелями по семинарии. Я не решился бы ни их, ни тебя подвергать такому искушению. Мы пьем чай у кардинала де Брикассара. Я знаю, ты его не любишь, но обещай быть паинькой.
Глаза Джастины вспыхнули очаровательнейшим лукавством.
– Обещаю! Я даже перецелую все его кольца.

– А, ты не забыла! Я страшно разозлился на тебя тогда, надо ж было так меня перед ним осрамить.

– Ну, с тех пор я много чего перецеловала, и это было еще менее гигиенично, чем перстень священника. В актерском классе есть один отвратный прыщавый юнец, у него не в порядке миндалины и желудок и премерзко пахнет изо рта, а мне пришлось его целовать ровным счетом двадцать девять раз, так что, знаешь ли, после этого мне уже ничего не страшно. – Джастина пригладила волосы, отвернулась от зеркала. – Успею я переодеться?
– Можешь не беспокоиться. Ты и так прекрасно выглядишь.
– А кто еще там будет?

Солнце уже стояло так низко, что не грело старинную площадь, стволы платанов с облупившейся корой казались больными и дряхлыми, будто пораженные проказой. Джастина вздрогнула, ей стало зябко.
– Будет еще кардинал ди Контини-Верчезе.
Имя это было знакомо Джастине, глаза у нее стали совсем круглые.
– Ого! Ты вращаешься в таких высоких сферах?
– Да. Стараюсь это заслужить.
– А может быть, из-за этого в других кругах тебе с людьми приходится нелегко, Дэн? – проницательно заметила сестра.

– Да нет, в сущности. Не важно, кто с кем знаком. Я совсем об этом не думаю, и другие тоже.

Что за комната, что за люди в красном! Никогда еще Джастина так остро не сознавала, что есть мужчины, в чьей жизни женщинам нет места. В эти минуты она вступила в мир, куда женщины допускались лишь как смиренные прислужницы-монахини. На ней по-прежнему был помятый в вагоне оливково-зеленый полотняный костюм, который она надела, выезжая из Турина, и, ступая по мягкому пунцовому ковру, она мысленно кляла Дэна – надо ж было ему так спешить сюда, напрасно она не переоделась с дороги!

Кардинал де Брикассар с улыбкой шагнул ей навстречу; уже очень немолод, но до чего красив!
– Джастина, дорогая! – Он протянул руку с перстнем, посмотрел не без ехидства: явно помнит ту, прежнюю, встречу; пытливо вгляделся в ее лицо, словно что-то искал, а что – непонятно. – Вы совсем не похожи на свою мать.
Она опустилась на одно колено, поцеловала перстень, смиренно улыбнулась, встала, улыбнулась уже не так смиренно.

– Ничуть не похожа, правда? При моей профессии мне совсем не помешала бы мамина красота, но на сцене я кое-как справляюсь. Там ведь, знаете, совершенно не важно, какое у тебя лицо на самом деле. Важно, умеешь ли ты, актриса, убедить людей, что оно у тебя такое, как надо.

В кресле поодаль кто-то коротко засмеялся; Джастина подошла и почтительно поцеловала еще один перстень на иссохшей старческой руке, но теперь на нее смотрели черные глаза, и вот что поразительно: смотрели с любовью. С любовью к ней, хотя этот старик видел ее впервые и едва ли что-нибудь о ней слышал. И все-таки он смотрит на нее с любовью. К кардиналу де Брикассару она и сейчас отнюдь не испытывает нежных чувств, как не испытывала в пятнадцать лет, а вот этот старик сразу пришелся ей по сердцу.

– Садитесь, дорогая. – И кардинал Витторио указал ей на кресло рядом с собой.
– Здравствуй, киска, – сказала Джастина и почесала шею дымчатой кошке, расположившейся на его обтянутых алым шелком коленях. – Какая славная, правда?
– Да, очень.
– А как ее зовут?
– Наташа.
Дверь отворилась, но появился не чайный столик. Вошел, слава тебе Господи, вполне обыкновенно одетый человек. «Еще одна красная сутана – и я взреву, как бык», – подумала Джастина.

Но это был не совсем обыкновенный человек, хотя и не священник. Наверное, у них тут в Ватикане есть еще и такой порядок, мелькнуло в беспорядочных мыслях Джастины, что заурядным людям сюда доступа нет. Этот не то чтобы мал ростом, но на редкость крепкого сложения и потому кажется более коренастым, чем есть на самом деле: могучие плечи, широкая грудь, крупная львиная голова, руки длинные, точно у стригаля. Что-то в нем обезьянье, но весь облик дышит умом, и по движениям и походке чувствуется – он быстрый как молния: если чего-то захочет, тотчас схватит, опомниться не успеешь. Схватит и, может быть, стиснет в руке и раздавит, но не бесцельно, не бессмысленно, а с тончайшим расчетом. Кожа у него смуглая, а густая львиная грива – в точности цвета тонкой стальной проволоки и, пожалуй, такая же на ощупь, если стальную проволоку, пусть самую тонкую, можно уложить аккуратными мягкими волнами.

– Вы как раз вовремя, Лион, – сказал кардинал Витторио все еще по-английски и указал вошедшему на кресло по другую руку от себя. – Дорогая моя, – сказал он Джастине, когда тот поцеловал его перстень и поднялся, – познакомьтесь, это мой близкий друг, герр Лион Мёрлинг Хартгейм. Лион, это Джастина, сестра Дэна.

Хартгейм церемонно поклонился, щелкнув каблуками, коротко, довольно холодно улыбнулся Джастине и сел поодаль, так что она со своего места не могла его видеть. Джастина вздохнула с облегчением; вдобавок, по счастью, Дэн с привычной непринужденностью опустился на пол возле кресла кардинала де Брикассара, как раз напротив нее. Пока она видит хоть одно знакомое, а тем более любимое, лицо, ей ничего не страшно. Однако эта комната и люди в красном, а теперь еще и этот, смуглый и хмурый, начинали ее злить куда больше, чем успокаивало присутствие Дэна: отгородились от нее, дают знать, что она здесь чужая! Что ж, она перегнулась в кресле и опять начала почесывать кошку, чувствуя, что кардинал Витторио заметил ее досаду и это его забавляет.

– Ее обработали, котят не будет?
– Разумеется.
– Разумеется! Хотя не знаю, чего ради вы беспокоились. Довольно уже только жить в этих стенах, тут кто угодно станет бесполым.
– Напротив, моя дорогая, – с истинным удовольствием глядя на нее, возразил кардинал Витторио, – мы, люди, сами сделали себя психологически бесполыми.
– Позвольте с вами не согласиться, ваше высокопреосвященство.
– Стало быть, наш скромный мирок вам пришелся не по душе?

– Ну, скажем так, я чувствую себя здесь немного лишней, ваше высокопреосвященство. Приятно побывать у вас в гостях, но жить здесь постоянно я бы не хотела.
– Не могу вас за это осуждать. Я даже не уверен, что вам приятно здесь гостить. Но вы к нам привыкнете, потому что, надеюсь, будете у нас частой гостьей.
Джастина усмехнулась.

– Терпеть не могу быть благонравной, – призналась она. – Во мне сразу просыпаются самые зловредные качества характера… Дэн, конечно, уже от меня в ужасе, я, и не глядя на него, это чувствую.
– Я только гадал, надолго ли хватит твоего благонравия, – ничуть не смущаясь, отозвался Дэн. – Джастина ведь воплощенный дух непокорства и противоречия. Поэтому я и не желаю лучшей сестры. Сам я отнюдь не бунтарь, но восхищаюсь непокорными.

Хартгейм немного передвинул свое кресло, чтобы не терять Джастину из виду, когда она перестала играть с кошкой и выпрямилась. Рука с незнакомым женским запахом уже наскучила пушистой красавице – и она, не вставая, гибким движением перебралась с коленей, обтянутых красным, на серые, свернулась в клубок под лаской крепких, широких ладоней герра Хартгейма и замурлыкала так громко, что все засмеялись.

– Уж такая я уродилась, безо всякого благонравия, – сказала Джастина, робости она не поддавалась, как бы ни было ей не по себе.
– Мотор в этом звере работает превосходно, – заметил герр Хартгейм, веселая улыбка неузнаваемо преобразила его лицо. По-английски он говорил отлично, безо всякого акцента, разве что «р» у него звучало раскатисто, на американский манер.

Общий смех еще не утих, когда подали чай, разливал его, как ни странно, Хартгейм и, подавая чашку Джастине, посмотрел на нее куда дружелюбнее, чем в первую минуту знакомства.
– У англичан чай среди дня – самая важная трапеза, правда? – сказал он ей. – За чашкой чаю многое происходит. Думаю, это потому, что посидеть за чаем, потолковать можно чуть ли не в любое время, между двумя и половиной шестого, а от разговоров жажда усиливается.

Следующие полчаса подтвердили его замечание, хотя Джастина в беседу не вступала. Речь шла о слабом здоровье папы, потом о «холодной войне», потом об экономическом спаде; все четверо мужчин говорили и слушали так живо, увлеченно, что Джастина была поражена – пожалуй, вот что объединяет их всех, даже Дэна, он теперь такой странный, совсем незнакомый. Он деятельно участвовал в разговоре, и от Джастины не ускользнуло, что трое старших прислушиваются к нему до странности внимательно, едва ли не смиренно, как бы даже с благоговением. В его словах не было незнания или наивности, но чувствовалось что-то очень свое, ни на кого не похожее… чистое. Может быть, они так серьезно, так внимательно к нему относятся потому, что есть в нем чистота? Ему она присуща, а им – нет? Быть может, это и правда добродетель и они ею восхищаются и тоскуют по ней? Быть может, это величайшая редкость? Эти трое совсем разные, и, однако, все они гораздо ближе друг к другу, чем любой из них к Дэну. Но до чего трудно принимать Дэна так всерьез, как принимают его эти трое! Да, конечно, во многом он больше похож не на младшего, а на старшего брата; и, конечно же, она чувствует – он очень умный, даже мудрый, и поистине чистый. Но прежде они двое всегда жили одной общей жизнью. А теперь он от нее далек, и придется к этому привыкнуть.

– Если вы хотите сразу перейти к молитвам, Дэн, я провожу вашу сестру до гостиницы, – повелительно заявил Лион Мёрлинг Хартгейм, не спрашивая, что думают на этот счет другие.
И вот она спускается по мраморной лестнице с этим властным коренастым чужаком и не решается заговорить. На улице, в золотом сиянии римского заката, он берет ее под руку и ведет к черному закрытому «мерседесу», и шофер вытягивается перед ним по стойке «смирно».

– Не оставаться же вам первый вечер в Риме одной, а у Дэна другие дела, – говорит он, садясь вслед за Джастиной в машину. – Вы устали, растерялись в новой обстановке, и спутник вам не помешает.
– Вы, кажется, не оставляете мне выбора, герр Хартгейм.
– Зовите меня, пожалуйста, просто Лион.
– Вы, видно, важная персона, у вас такая шикарная машина и личный шофер.
– Вот стану канцлером Западной Германии, тогда буду еще важнее.
Джастина фыркнула:
– Неужели вы еще не канцлер?

– Какая дерзость! Для канцлера я еще молод.
– Разве? – Джастина повернулась, оглядела его сбоку внимательным взглядом: да, оказывается, смуглая кожа его – юношески гладкая и чистая, вокруг глубоко посаженных глаз – ни морщин, ни припухлости, какая приходит с годами.
– Я отяжелел и поседел, но седой я с шестнадцати лет, а растолстел с тех пор, как перестал голодать. Мне только тридцать один.

– Верю вам на слово, – сказала Джастина и сбросила туфли. – По-моему, это все равно много, мой прелестный возраст – всего лишь двадцать один.
– Вы чудовище! – улыбнулся Хартгейм.
– Надо думать. Моя мама тоже говорит, что я чудовище. Только мне не очень ясно, кто из вас что понимает под этим словом, так что, будьте любезны, растолкуйте ваш вариант.
– А вариант вашей мамы вам уже известен?
– Она бы до смерти смутилась, если бы я стала спрашивать.
– А меня, думаете, ваш вопрос не смущает?

– Я сильно подозреваю, что вы и сами чудовище, герр Хартгейм, и вряд ли вас можно чем-либо смутить.
– Чудовище, – шепотом повторил он. – Что ж, хорошо, мисс О’Нил, постараюсь вам разъяснить, что это значит. Чудовище – это тот, кто наводит на окружающих ужас; шагает по головам; чувствует себя сильней всех, кроме Господа Бога; не знает угрызений совести и имеет весьма слабое понятие о нравственности.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь