Поединок

А потом, когда все кончилось, он сидел со мной. Я ревела, плакса сопливая, и он говорил со мной. Он был славный, теплый такой... и ладонь у него теплая. Он гладил меня. Я таяла и текла, я улыбалась ему как преданная собачка...

Все равно я ненавижу его.

***

— ... Думаю, на этой оптимистической ноте мы прервемся, — хрипло сказал Рикко, — и передадим слово тебе. Что скажешь?

— Можно, — отозвалась голая Леа.

Она была красной, как молодые помидоры — не только лицо, но и шея, и уши, и даже грудь. — Да, теперь я стриптизерша мирового класса. Двойное оголение: и тело, и душа...

— Теперь оголяй меня. Я честен, как видишь.

— Вижу. Сейчас оголим. Та-ак... — Леа зашуршала страницами дневника Рикко.

— Что ты ищешь?

— Девятое октября. Ага!... хотя здесь тоже интересно. Кха-кха! — Леа картинно прокашлялась и стала читать.

Голос ее звенел от напряжения:

— 8 октября-

Девчонка абсолютно гениальная, и я каждый день благодарю Бога (которому, разумеется, некогда слушать такого засранца, как я) за нее. Вчерашние дубли потрясающи, и она потрясающа. Она проживает свою роль до последнего, до смерти, и я боюсь за нее...

Но сегодня ноль. Все она может: любовь, нежность, боль, муку, смерть; но ей не по зубам то, что делает обыкновенная среднестатистическая блядь. Тут — глухой угол. Это комично, и из-за этого комизма я готов оторвать голову и себе, и ей. Без этой сцены фильму крышка: она как легкие, как кровь, как сердце. Дублерша невозможна: это должно быть ЕЕ лицо. ЕЕ удивительное лицо, искаженное пыткой любовной нирваны, а не детским кривлянием.

Чувственности-то у нее океан: хватит на всех нас, и еще останется. После съемок она запирается в туалете, громко хлюпается в письке и отчаянно старается не орать.

— 9 октября-

Я буду ненавидеть себя всю жизнь. Я буду думать об этом ночами и прятаться от Бога. Я гнида. Но сцена в коробке, и это потрясающе.

Все утро я терзал бедную девочку. Всем давно уж было не до смеха — и ей, и мне, и всей группе. Я выгнал всех-всех-всех, оставив только Тонио с камерой, и попробовал еще раз. Не вышло. И тогда я запер все двери, и взял клятву с Тонио, что он никому никогда...

Если не получается изобразить оргазм — значит, нужно испытать его.

Никогда не забуду взгляд бедной девочки, когда я взял ее за ноги, раздвинул их и подлез к ее голой драгоценной розочке. «Тихо», сказал я, «закрой глаза, Беатрис. Тебя трахает твой Роберто, и тебе хорошо, как в раю». И заглотил ее запретные складочки, липкие, как в мыле, вымазался ими по уши, и ткнулся носом в самое ее липкое и пахучее, и стал наяривать ей языком — и клитор, и вокруг, и каждую складку, и дырочку до самой целки...

Девочка как взвоет, как захлебнется, как захрипит, бедняжка... Ничего, пора испытать и это. Ебу ее языком, крепко держу за бедра, потом вытянул руки — начал крутить ей соски. В кадре ведь только лицо и плечи. Шерстяной ее лобок трет мне морду — и липкое, горячее течет, и течет, и льется из нее, как из березы в марте. Горько-соленое, и нежное, как манго. Ходит ходуном девочка, стонет, надрывается — и как стала извиваться, и прогнулась, и зашлась вся, как вчера, когда умирала, только страшнее, потому что здесь все взаправду... а я не отпускаю ее — пролизываю нахрен, чтобы она почувствовала, как это бывает, когда любовь переходит в смерть и обратно...

А Тонио ...

все снял. И глазки, закатившиеся в никуда, и малиновые щеки, и побелевший рот, растянутый до трещин — в удивленной зверской улыбке... И вопли ее записал. Все, дублей больше не будет.

***

... Леа читала все громче, срываясь на крик. Спиральки ее волос прилипли ко лбу, кончики грудей подрагивали, как звериные носы...

— Леа, — прервал ее Рикко. — Леа.

И вдруг положил ей руку на бедро.

Леа замолчала, дико глядя на него.

... Как это произошло, никто не понял. Минутой спустя она улыбалась, запрокинув голову, а Рикко стоял на коленях — и жадно бодал, целовал, слюнявил, мял ей полные, розовые, разгоревшиеся ее груди.

И он, и Леа подвывали, как щенята вокруг миски. Вдруг Рикко вскочил и притянул покрасневшее тело к себе. Леа привстала, с чмоканьем отлипнув от стула — и тут же оказалась в воздухе:

— Аааах!..

— Бог мой, ты вся мокрая! Липкая, — шептал он ей, ощупывая ей попу. — Совсем как тогда...

— А вы не стесняетесь в выражениях. Совсем как тогда, — хрипела она ему. Голос не слушался ее.

— Стесняюсь... Еще как стесняюсь. Думаешь, одна ты умеешь стесняться?

Он держал Леа, целуя кончиками губ ее лицо и глаза, будто не решался поцеловать ее всерьез. Леа висела у него на руках, глядя на него, — и вдруг улыбнулась ему.

Улыбка была такой отчаянной, счастливой, ослепительной, перепуганной, набухшей слезами восторга, желания, страха и Бог знает чего еще, — что Рикко охнул и впился в ее губы. Вдруг рухнули все барьеры, и они с Леа сплелись в бешеный лижущийся ком, выплескивая наружу все, что томилось внутри. Игры закончились: Рикко нес Леа, извивающуюся, покусывающую и обнимающую его, в дом.

Было уже темно, и он шел медленно, останавливаясь на каждом шагу и окунаясь в клокочущие ласки Леа... Потом — снова никто не понял, как это получилось, — Леа лежала на кровати Рикко, а тот стоял над ней на четвереньках и выцеловывал ей соски, глубоко вдавливая их в соленую плоть; потом он лизнул пунцовую ключицу, поднялся к шее — и проник языком в глубину уха, исторгнув из Леа гортанный вопль...

— Какие сладкие... у тебя... уши... — шептал он, отвалившись, чтобы перевести дух.

— Сладкие? Слаще, чем...

— Сейчас проверим. Боже, как я хотел этого...

Рикко сполз к ее ногам, нашел липкие складочки, ткнулся в них — и окунул язык в горячую глубину, до самой-самой плевы, пружинящей под его напором...

— Нет... нет... вы что, сно... нет... ааа... аааа... ааааа... АААААААААААААООООУ! Оу! О! Оооо...

— Ты кончаешь?

— Не знааааааааю... Наверно... дааааааааа!... Дааааа...

— Ты девственница? Ты! Секс-символ нового поколения, на которую кончают все юнцы планеты, — ты до сих пор девственница?! У тебя, что, нет парня?

— Ааааа... Как же, целых три. Встречаюсь с ними по средам, пятницами и...

— Заткнись. Тебе осталось ровно тридцать секунд. Запоминай, каково быть девственницей, — говорил ей Рикко, включая ночник. Леа вздрогнула.

— Не...