Побег куманики

они лежали на сквозняке, на потертом ковре с арабским орнаментом говорящим о рае, прямо на тканом выпуклом золотистом медальоне, похожем на каменную резьбу во дворцах Танжера, — боги мои, где бестолковая магда раздобыла это сокровище? что-то связанное с прежним дружком —
deja raconte
[51]
?
— или я просто забыл?

спина клиента покрылась гусиной зыбью, магдины колени и локти весело подсвечивали красным в стеариновой тьме, я сидел с камерой на подоконнике, дождь капал мне за шиворот, так уже было сто тысяч раз —
deja eprouve ?
— дивная магдина задница шуршала о берберскую шерсть —
deja entendu ? —
четвертый день идет дождь,
разверзошася в cu истопницы бездны
[52]
,
клиент тянул время, ему было скучно и неловко —
deja fait ?

— тем временем чесночок уехала с немцами на остров гозо и не звонит, чесночок девушка серьезная, носит шемизетки на голое тело,
и хляби небесные отверзошася,
а мне пора искать другую работу —
deja pense ?

ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА
Мальта, Валетта, пятое февраля

Прилетели. Завтра встречаюсь с доктором Расселл.

Если она мне откажет, а это вполне вероятно — на мою открытку она ответила довольно невнятно, хотя и вежливо, со всеми положенными академическими реверансами, — то нужно будет побыстрее отсюда убираться. Ла Валетта — настоящая дыра, и делать здесь нечего.
Не полезу же я один в эти дурацкие катакомбы без карт и специального снаряжения.

Надья нервничает, без конца строчит письма Мэлу (пытается таким образом успокоиться, создавая у самой себя иллюзию, что Мэл сможет прочитать эти письма), ее срочно нужно чем-нибудь занять, а то хлопот не оберешься.


То : Liliane Edna Levah,
5, cours de la Somme, 33800 Bordeaux
From: Eugene Levah, Golden Tulip Rossini,
Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta

5, Fйvrier
Лилиан, дорогая!

Ужасно рад, что ты нашла время оторваться от медовых утех с занудой Корвином и написать мне полстранички. Я не писал тебе все это время оттого, что был не уверен, читаешь ли ты мои письма. Я и теперь не уверен.
Пишу тебе, как и прежде, на адрес твоей матери, надписывать конверт именем Корвина у меня рука не поднимается.
Начну с того, что отвечу на твой тревожный вопрос.

Подозреваю, что он явился единственным резоном вступить со мною в переписку… ну да что с тебя возьмешь. Ты всегда была практичной девочкой.
Итак. Фотографии с блошиного рынка, купленные — для меня, заметь! — в Сантьяго-де-Компостела, никуда не делись. Ты пишешь, что на нынешнем Арт Базель похожие снимки с видами Парижа ушли за 300 тысяч? Должен заметить, что ты мало чему научилась, милая Лилиан. То, что с такой помпой продали на
Арт Базель 36,

это давно известный в мире антикварной фотографии экспонат —
Series of die Eiffel Tower.
Сделано Эль Лисицким в 1928 году. Ну, Эль Лисицкого ты уж должна знать, объяснять не стану.
Маленькие — девять на тринадцать — прелестные снимочки. Числом шесть. Каждый похож на смерзшийся кусок черного воздуха. Их уже выставляли раньше, и, взглянув на то, что Штейн привез из Сантьяго, я сразу о них подумал.

Но, во-первых, такого везения не бывает. А во-вторых, размер и качество бумаги отличается от серии с Эйфелевой башней, как папская риза от пальмового листа. Ты же знаешь, я не люблю держать фантазии под подушкой, и, разумеется, стоило проверить даже этот крохотный шанс.
В Сент-Морице, в
Galerie Gmurzynska,
работает Франсуа — парень, с которым я учился в Академии. Я переложил фотографии папиросной бумагой и послал ему почтой, он обещал посмотреть, хотя настроен был до крайности скептично.

Подпись отсутствует, на обороте черт те что понаписано цветными — sic! — чернилами, похоже, на один из снимков даже ставили кофейную чашку.
Ответ от него, наверное, уже пришел, но на мой адрес в Бордо, так что помочь тебе ничем не могу. Твои ключи от моей квартиры, если ты помнишь, остались там, куда ты их швырнула, когда мы разговаривали в июне. С тех пор прошло немало времени, и я понимаю, что ты была права.

Жизнь со мной была дешевой версией программы для обработки фотокопий. Цвета не имели оттенков, кнопки фильтров не работали… Ну, не буду тебя терзать, тебе нынче не до воспоминаний.
Рад, что вы намерены путешествовать, я же намерен вернуться как можно скорее, Мальта делается невыносимой.

Особенно теперь, когда рутинная спокойная жизнь в экспедиции встала с ног на голову. К нам присоединился английский профессор с лицом Дориана Грея, в том смысле, что рядом с его шеей оно выглядит ослепительно молодым. Поверишь ли — виртуальный знакомый Фионы по каким-то академическим сайтам. Боженька, верни меня во времена, когда люди знакомились под сенью цветущих каштанов.

Однако ничего не поделаешь. Профессор Тео Форж — не знаю, вместе пишется или раздельно, — второй день запирается с Фионой у нее в отеле, и уж не знаю, что они делают, но ей, судя по всему, нравится. Глаза блестят, и веснушки заметно побледнели.
Нас он тоже не обошел вниманием. Даже соизволил объяснить, зачем явился на забытый богом островок, правда, я уловил далеко не все.
Какая-то псевдонаучная муть про средневековые чудеса.

Ужас в том, что Фиона загорелась его идеей и собирается задержаться как минимум на две недели.
Мой контракт не позволяет мне покинуть место раскопок, пока руководитель не отпустит меня официально, так что первое, что я сделаю завтра, — подам доктору Расселл официальное прошение, получу свои три тысячи евро — я был невероятно, неприлично экономным! — и вернусь в Бордо первым же самолетом.
Надеюсь, ты найдешь время выпить со мной стаканчик пастиса в добром старом
Регенте?
Твой Эжен


Fйvrier, 7

Лилиан, солнце мое!
Напрасно ты сердишься, и уж совсем не стоило тратиться на телеграмму — фотографии не пропадут, парень в Сент-Морице — человек надежный, ему и в голову не придет присвоить то, что принадлежит мне.
А ведь это принадлежит мне, не забывай.
Я теперь все время думаю о результатах экспертизы. Даже спать не могу.
Пытался ему звонить, но в галерее сказали, что он уехал кататься на лыжах, куда-то в Вербье, вернется через десять дней.

Уверен, что пакет и свои соображения он переслал мне перед отъездом.
Нужно вернуться в Бордо как можно скорее, проверить почту и все выяснить. Проклятая американка Фиона и слышать не хочет о моем отъезде.
Когда я изложил ей свои основания — буквально стоя на коленях! — она посмотрела на меня так, будто задвинула щеколду в дровяном сарае и я остался в темноте, на холодном полу, на мокрых опилках.

Мало того что мы до сих пор не свернули лагерь, хотя рабочие уже разъехались, — нам предстоит копать самим, то есть делать черную работу, не указанную в моем контракте, merde, merde!
Этот Тео Кактамегофорж задурил ей голову какой-то рукописью, оба пылают страстью первооткрывателей, хотя младенцу ясно, что здесь, в этой исхоженной вдоль и поперек пустыне, в этом засыпанном конфетными фантиками Гипогеуме, не может быть ни-че-го.

На перроне Лувр-Риволи в парижском метро можно найти больше, чем в этом опустошенном практикантами-археологами лабиринте.
У профессора имеется старая карта, где указано заветное местечко, но добраться до него будет потруднее, чем морочить голову перезрелой американской профессорше. Что ж, поглядим.
Засим остаюсь,
твой Эжен
Целую вечность целую.

МОРАС
февраль, 6

я пристрастился к канеллони с фенхелем и хожу по утрам в кафе у
каза рокка пиккола,

кафе называется мальтийский сокол, мне нравится, что у них на салфетках вышиты птицы, у сеньоры пардес тоже были такие
похоже, вчера я видел там профессора форжа, того самого, что не взял меня в экспедицию, полуночного англичанина, которому я строгал шоколадку в растворимый кофе
а я так его просил, даже нашел две безнадежно усеянные латынью статьи в интернете
наверное, я слишком этого хотел, и он испугался
если чего-то слишком сильно хочешь, судьба пугается и отвечает уклончиво

с ним были люди, пятеро, это что, те, кого он выбрал? один мальчик даже похож на фелипе, только глаза славянские, светлые, а у фелипе тяжелые каталонские веки и оливковые зрачки, они пили вино верде с хрустящим хлебом и тихо беседовали, там еще была рыжая, очень белая женщина, закутанная в шаль до самых глаз, но я увидел ее кожу, когда она подносила рюмку ко рту, рюмки здесь зеленоватые, с толстым пузырчатым дном, и вино в них выглядит как вода

наверное, они только что приехали, бросили вещи в отеле и пошли в кафе, но зачем их так много? я мог бы теперь сидеть с ними и говорить о катакомбах святого павла, финикийских кладах или еще о чем-то пыльном и прекрасном, кто этот парень с тяжелыми ресницами? а эта, похожая на вялую эстрелицию, остролицая барышня — жена профессора? ну да, иначе она не перебирала бы его пальцы с такой небрежностью
один из них, тот, что с полным ртом французского раскатистого
ррр,

поймал мой взгляд и понимающе улыбнулся, поднимая рюмку, тут в сердце мое вошла зависть, прямо как штопальная игла, и я ушел, не дожидаясь счета, бросил на столик полторы лиры, теперь у меня есть деньги и я оставляю на чай, господи, даже смешно


февраль, 7
I was a child prodigy,

начал свою биографию норберт винер, а я был
punch — drunk child,
неловкий и ошеломленный, меня ошеломляли вещи, тайно живущие в доме, особенно вещи моего брата

все, на что я нечаянно натыкался, обнаруживая то мамин секрет — миску с подсохшими апельсиновыми корочками, то отцовский — початую бутылку граппы с сургучным клеймом на шнурке, клеймо я, разумеется, прибрал, все это были печальные мелочи, не переходящие в откровения, я ведь давно уже знал, что дом — весь, от выщербленной паркетной доски, под которой — я знал наверняка! — спрятано пиратское сокровище, до черного обливного желудя на фасаде камина, — живет своей ровно гудящей, ночной, празднично горячей жизнью, что вещи в нем болеют и расцветают, сталкиваются лбами, как майские жуки, подмигивают, меняются местами или расходятся по своим углам, завидуют и притворяются — то есть делают то же, что и я, только в то время, когда я этого не делаю

но вещи брата — это была жизнь над жизнью, я не знал им названия, как не знал их происхождения, пробираясь к нему в комнату, открывая ящик его стола, покрываясь мурашками от тихого звяканья, запуская руки во все эти оловянные, стеклянные штуки, где каждый медный проводок под напряженьем, каждая дырка посвистывает нестерпимой пустотой, теперь-то я знаю, что это было — развоплощение вещественного мира, внезапно лишенного крючков и зацепок, лишенного имен, нужных для овладения им, мира, симметричного тому, в котором жила няня, ловко управляясь с пустотелыми, скачущими по полу словами вроде

баской
и
заспа
и еще —
лепеца,
мира, в котором тяжелая небрежность к чужеродным словам превращалась в


февраль, 13
twist again

вот поэт Гумилев говорил своей нежной жене такое: аня, если ты увидишь, что я хочу пасти народы, — отрави меня
а я нынче магде сказал: магда! увидишь, что я пишу дневник, — швырни в меня мокрой тряпкой
магда вышла за табаком, и я снова пишу дневник мне нужно безупречное слово, а оно плеснуло хвостом и ушло в сизую бурлящую темень тропа

акрибия — вот как называется моя болезнь
тут есть и аква, и рыбы, но нет выхода

ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА
Отель Россини, Ла Валетта,
четырнадцатое февраля

Несовершенство представлялось средневековым авторам чем-то вроде болезни. А болезнь излечима, если подобрать правильное лекарство. И тогда всякий несовершенный металл и всякое несовершенное вещество можно превратить в совершенное, то есть в золото. Как правило, алхимические рецепты изобилуют тайной символикой, понятной только посвященным, но рано или поздно все они сводятся к некоему химическому опыту, в котором первоначальное вещество восходит от состояния
nigredo

— черноты, или неразделенности, к состоянию
albedo
— белизны, в котором содержатся все цвета. При этом
albedo
— это всего лишь серебро, лунное состояние, которое должно быть поднято до
rubedo
— красноты золота и солнца.

Иоанн в своем тексте, сдается мне, предлагает совсем иной способ решения проблемы. Рецепт Иоанна можно было бы, пожалуй, назвать мистической теорией вероятности. Каждое мгновение в мире происходят миллионы событий, которые совершенно случайно могут явиться причиной появления философского камня. Но сама по себе вероятность такого исхода крайне мала. Предметы же, хранящиеся в Гипогеуме, являются своего рода
катализаторами вероятности.

Иоанн верит, что они значительно увеличивают вероятность случайного возникновения философского камня. Если я правильно понял, то, по сути дела, не важно, как работают эти предметы, важно провести реконструкцию в соответствиии с установленным Иоанном порядком.

Да, я смешон. Мне сорок пять лет, и мой космос становится все более определенным, все до тошноты предсказуемо, в том числе и я сам. И вдруг открывается возможность немного, пусть самую малость, отступить от этой предсказуемости. Разве это не хорошо?
Существуют закономерности, и существует вероятность. У того, кто плывет по реке, вероятность захлебнуться выше, чем у того, кто гуляет по лесу. Но при определенных условиях может захлебнуться и тот, кто гуляет по лесу.

И даже более того, при определенных условиях тот, кто гуляет по лесу, неминуемо захлебнется. Главное, знать условия и иметь возможность их воспроизвести.
Наука — это дерьмо, которому снится, что оно Господь Бог.

Завтра мы приступаем,
in hoc signo.


To: Mr. Chanchal Prahlad Roy,
Sigmund-Haffner-Gasse 6 A-5020 Salzburg
From: Dr. Jonatan Silzer York,
Golden Tulip Rossini, Dragonara Road,
St Julians STJ 06, Malta
Februar, 14

Чанчал, пишу тебе коротко, не удивляйся. Профессор Форж оказался прав, монастырский тайник существует. Сегодня, после шести дней возни — какая удача, что в Гипогеум запретили вход туристам и прочим бездельникам, — мы добрались до входа. Осталось совсем немного, мы могли бы открыть его к полуночи, но Фиона распорядилась иначе. Вся компания вернулась в город, я пишу тебе наскоро, жду, когда придет ленивый посыльный, выпью теперь чаю с ромом и отправлюсь спать, ноги как будто набиты колючей ватой, в которую после Рождества убирают елочные игрушки. Меня, разумеется, разбирает любопытство, хотя забавы профессионалов — черепа, черепки и скорлупки — вряд ли способны вдохновить меня так, как вдохновляют доктора Расселл и ее белобрысую македонскую игрушку. Но — признаюсь тебе — я нынче в весьма приподнятом расположении духа.

Беспокоюсь, получил ли ты мое январское письмо? Обнаружил ли то, о чем мы прежде говорили? Почему молчишь об этом? Прочти со всею тщательностью и сверь со своими — не сомневаюсь, что они существуют, — записями летнего периода. Мне важно знать, каковы твои планы и соображения. Обратись к доктору Шленгеру из
Epidemiologie,

скажи, что я просил помочь тебе с лабораторным временем — мерзкий Дэвид Дорних тебя близко не подпустит к новым машинам. Постарайся ответить побыстрее, у меня есть предчувствие, что скоро в моем здешнем существовании что-то изменится. Мальтийское время остановилось?
Твой Йонатан Йорк

MОPAC
февраль, 15

когда я лежал в больнице в третий раз, доктор был молодой и давал мне читать свои книги

старые же врачи не дают нам читать со своего стола, они боятся, что, узнав о себе все эти ослепительные подробности, мы не станем их больше слушаться, а станем высоко подпрыгивать и упиваться ласковой латынью и библиотечным поскрипыванием — эндогеноморфный! соматический! ажитация! но этот доктор был молодой и держал на столе коньячную фляжку для печальных медбратьев и носил на запястье плетеный арабский браслет
передирание волос, расхаживание и дотрагивание,

вот что я помню из зеленого учебника (коробова? самохвалова?), а еще —
всплески жалоб и крики,

особенно это дотрагивание меня мучило, я всегда хотел дотронуться до того, с кем говорю, я всегда любил перебирать: гречка, рис, брусника, дачный стол на веранде, катящиеся по желобу ягоды, это и есть депрессия, да? самый ее краешек? но было там слово заметнее, шершавое, звонкое, как шершень, из тех, что мучительно знакомы, но не даются в руки, тяжело уворачиваясь в памяти, ретардация! говорил доктор, а я видел смерть, кружевную рубашку, зияющую алыми пятнами, две медленные пули, две дырочки, ожидающие их, откуда это? маскообразное выражение лица! обедненная речь! говорил доктор, и вот она — обедня, черная, багровая толпа на ступенях, золоченая маска с узкими бойницами, смородиновые глаза в прорезях, камера, наезд, ванина ванини? сумерки — скудно лиловые, как ладонь мавра, сизая рябь под ветром, угрожающая выя моста

февраль, 17
без меня, книга, пойдешь ты в город
[53]

вот оно как
ребрышки текста слишком хрупки, чтобы в них удержалась твоя живая жизнь, твои сумрачные радости и благодарные вспышки горя
es natural,
текст пишется для читателя, и наполнять его горячей алой кровью так же неловко, как, скажем, нести плещущую рыбину в куцем пакете из гастронома
несчастны все — и несущий, в облепленном сизою чешуею пальто, и несомый, в быстро убывающем холоде водопроводного отчаяния

выходит — не пиши о своем, не забалтывай леденцовое слово
я
повторенное тысячу раз, оно может исчезнуть, как те слова в детстве, монотонно и долго произносимые — спа-си-бо, па-ро-ход, сча-а-астье, и вот она, радостная потеря смысла, стирание прежней уверенности, даже в животе холодеет — а вдруг так можно со всем? еще бы нельзя
переписывая — стираешь, верно, доктор?


То : Liliane Edna Levah,
5, cours de la Somme, 33800 Bordeaux
From: Eugene Levah, Golden Tulip Rossini,

Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta

13, Fйvrier
Лилиан!
Пишу тебе в состоянии грогги, мы нашли эту чертову кладовку!
На это ушло жуть сколько времени, первый раз в жизни я натер кровавые мозоли на ладонях, сегодня весь день поливаю их из какого-то флакона, подаренного Йонатаном, он оказался не таким уж паршивым доктором, надо сказать.

Мы работали вчетвером шесть проклятых дней. Дамы были на подхвате, правда, вчера нетерпеливая Фиона надела холщовые перчатки до локтя и таскала камни и грязь наравне с мужчинами.
От жены профессора толку было мало — это худосочное существо с адвокатским острым подбородком способно только зажимать сигарету между средним пальцем и указательным. Осталось совсем чуть-чуть, и мы войдем: Фиона получит свои финтифлюшки, Оскар свой брик-а-брак, а я получу билет до Парижа.

Прощай, унылый мальтийский пустырь.
Уверен, что моя паранойя — так выразился высокомерная скотина Йонатан — тут же исчезнет, стоит мне выйти на набережную Гаронны и отхлебнуть Шато Бассака урожая 2003 года.
Он утверждает, что мои страхи — порождение демонов ревности, тоже мне Карл Густав Юнг в платочке с лилиями, безработный австрийский фармацевт…

При чем тут ревность, мне просто иногда кажется, что за мной кто-то идет, но ведь не Корвин твой сухопарый мне мерещится! Я даже сам не знаю, кто мне мерещится!
Я ни разу не смог обернуться. У меня мороз по коже до самых щиколоток. И еще при этом такое странное чувство — будто холодным ветром дует на темечко.
Будто сквозняком.
Помнишь, где у меня крошечная лысинка? Ты называла ее тонзурой ленивого патера. Вот на нее и дует.

Лилиан, мы скоро увидимся, я весь дрожу от нетерпения. Заказывай столик в Регенте на воскресенье. Вив ла Франс!
Твой Эжен

МОРАС
февраль, 18

чесночок и магда повадились любить вдвоем молодого араба
я его видел пару раз, он улыбается со знанием
самого дела,
как суфий, продувшийся в деревенском казино
живет в отеле с жестяным ярмарочным именем — золотой тюльпан россини — и платит девочкам вперед за всю ночь, хотя отпускает их через пару часов
чудной такой парень, весь в золотистой щетине

чесночок говорит, у него мягкий смуглый ежиный живот и хищная черная спина со шрамами, она каждый раз удивляется
наверное, на боку у него шов, и если подцепить ногтем, то можно разнять его на две половинки

а где-то, наверное, ходят холеная бескостная спинка и впалый живот воина, сослепу слепленные
магду он пристегивает к кровати солдатским ремнем, а чесночка заставляет смотреть или посылает за дешевым перно и голуазом, вот ведь галльские замашки, наверняка — марокканец

девочки посмеиваются — он, дескать, не прочь со мной познакомиться
отчего бы тебе не попробовать, мо? говорят они


февраль, 19
у меня отключились запятые

мальтийская зима ненадежна как клошарское одеяло
нос у меня заложен и каждые полчаса хочется горячего вина с перцем и апельсиновой коркой на дне кружки

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь