pizdec

В последнее время я так часто слышу о эгоизме матери, что в побеге от собственного одиночества, руководствуясь лишь корыстными мотивами приводит в этот мир новую жизнь, черт знает зачем, что постепенно начинаю понимать, как бесконечный, растянутый на всю историю человечества, мотив «жертвенности матери» начинает разжижаться, исчезать, теряется.

Недавно, посмотрев «Жизнь и смерть Ф.Донована» Ксавье Долана, где опять же, большую часть хронометража занимала не история экзистенциальных тягот популярного актера, а все тот же мотив «жертвы матери». Не понимающей своего ребенка, не осознающей масштаб его внутреннего раздрая, четко чувствующей ту огромную непрошибаемую стену между ей и ребенком, но продолжающей, несмотря ни на что любить его и страдать во имя его.

Я прекрасно помню, как мы жили. У нас никогда не было много еды в холодильнике, шкафы не ломились от вещей, на стеллажах не было книг. Помню, как ходил в магазин напротив воровать круассаны, дабы хоть что-то наполняло мой желудок. Отлично помню, как скрипели половицы под ногами пиздюка, что безостановочно прыгал и бегал по тесной однушке, лелея мечты о профессиональной карьере баскетболиста. Помню, как ты на последние деньги все равно продолжала покупать мне книги, чтобы в будущем я стал «кем-то в отличие от нас с папой».

Я помню первый вызов к директору, когда я в начальных классах избил ее сына, помню разговор о бессмысленности насилия и важности находить общий язык со всеми. Помню, как ты приходила и очень долго разговаривала с мальчиком, что в следующем классе побил меня – узнала ты об этом по синякам и перебитому носу, которые я старательно прятал, надеясь самому разобраться.

Я помню первую затяжку, помню первую пьянку в компании с такими же школьцами – все мы верили, что вот сейчас, именно в этот момент, вот в эту секунду, мы входим во взрослую жизнь со всеми ее неисчислимыми привилегиями. Помню день, когда впервые попробовал наркотики.

Помню день, когда я впервые сбежал из дома. Ты звонила, писала, просила ответить, в то время, как я в одиночестве стаптывал подошвы, шатаясь по зимней ночной в Москве, хуй знает на что рассчитывая с трехстами рублями в кармане. Помню смены школ и твои увещевания, что все будет хорошо и я везде найду себе друзей. Помню свою травму, помню, как рухнула мечта о баскетболе, а вслед за ней пришла и первая подростковая депрессия. Помню, как ты влезала в долги, закладывала все, что у тебя есть ради своих представлений о моем светлом будущем, ради возможности съехать из однокомнатной халупки в чуть более просторное место. Помню первую смерть хорошего в прошлом товарища - его съела среда, из которой ты меня на последние деньги увезла. Помню, как на свою первую большую зарплату, 17-летний я протягивал тебе деньги на новые сапоги и сумку, ожидая, что ненависть к самому себе чуть поутихнет, да и ты получишь представление о своем сыне, не как о вечно порождающем траблы и пиздец человеке.

Помню твой взгляд, когда я бросил учебу. Этот разочарованный и печальный взгляд – так смотрят на человека, степенно и педантично разрушившего все надежды, которые на него возлагали. Взгляд, которым ты теперь всегда на меня смотришь. Помню, как отмораживая жопу где-то под Новосибирском (или Казанью, или Барнаулом), страдая от нехватки денег, отсутствия крыши над головой и всяких представлений, что будет завтра, разговаривал с тобой по телефону, нагло обливая тебя ложью, что я сейчас в Питере, работаю и у меня все хорошо.

Я не помню наших ссор и многочисленных руганей. Они происходят каждый день, каждый час – в определенный момент это превратилось в рутину. Рутину, умело заслоняющую всякую любовь и заботу, которую мы и без того не стремимся демонстрировать.

И вот сейчас он, шаркая и спотыкаясь в коридоре, воняя бухлом и руками девчат, чьи имена он пытается скорее выкинуть из башки, судорожно продолжая поиски затерявшихся в маленьком, но, сука, таком большом кармане ключей, подходит к двери квартиры. Вставляет ключ, поворачивает, старательно, как можно тихо, открывает дверь, включает свет. И видит усталые глаза, разочарованно смотрящие на него. Все тот же разочарованный взгляд. Все те же усталые глаза.

Крики, ругань, мат. Взгляд метается между матерью и зеркалом, где на тебя смотрит нихуя не перспективный баскетболист, как ты представлял в детстве, а что-то непонятное, с тухнущими глазами, истлевающими амбициями и мечтами, невнятным будущим и еще более невнятным настоящим, которому сейчас нужно лишь лечь на матрас, провалиться в сон, забыть всю хуйню, что он в очередной раз натворил и пресловутый разочарованный, преследующий взгляд, что так хочется изменить на взгляд полный гордости и счастья.

И вот сейчас, полвторого ночи, он тарабанит по клавиатуре, воняя перегаром, сигаретами, потом и какими-то женскими духами, стыдливо изрыгая из себя этот текст хуй пойми зачем и хуй пойми для кого, сомневаясь, что кто-либо вообще увидит его. Просто для того, чтобы хоть где-то оставить слова, которые он никогда не наберется смелости сказать тебе лично.

Пишу я от третьего лица, потому что нет уже никаких сил и желания отождествлять себя с тем, во что постепенно превращается этот пацан, на которого ты и сам возлагал большие надежды, и на которого ты сам смотришь с разочарованием.

Пиздец.