Пари

Я лежу в своем рабочем кабинете ногами к камину. «Вот ведь, — думаю, — пятки греются, а на носки дует». Думаю далее: «Это я думаю, как экзистенциалист. И это пошло. Пошлее может быть только то, что я обе эти мысли запишу в отдельную тетрадочку».

Офицер поднялся со старомодного кожаного дивана, подошел к столу и записал в отдельную тетрадочку обе мысли. Стыд за собственную неисключительность и безволие охватил все его существо. Он походил по кабинету, посмотрел через окошко на тюремный двор и возвратился к столу.

«Заключаю с собой пари, — написал он, — что если еще хоть один раз подумаю о чем-нибудь, как экзистенциалист, то пущу себе пулю в лоб или повешусь».

Ему стало легче. Он спустился во двор. Солнце, несмотря на ранний час, успело нагреть камни.

Двое арестантов, один толстый, другой старый, стояли у стены и смотрели сквозь туман, как солдаты суетятся у пулемета. Толстый подошел к старому и спросил:

— Как дела?

— Нормально, — ответил старый, — а у тебя?

Толстый зашептал:

— Я предлагаю смягчить сердца наших палачей непринужденным разговором. Они смутятся, в них проснется что-то человеческое, и нас не расстреляют.

— Хорошо! Да, ага, вот это хорошо!

— И если нас не расстреляют, ты мне будешь должен тысячу австралийских долларов. Это же моя идея.

— То есть мы заключаем пари? Отлично, давай разговаривать.

Они стали разговаривать громко. Так громко, что их отлично слышали и солдаты, и офицер. Толстый задавал тон:

— Я слышал, что в России одна парашютистка прыгнула из самолета и у нее начались роды. А поскольку прыжок был затяжной, ребенка принял прямо в воздухе военный кинооператор, снимавший все это для телевидения.

— Да? Очень интересно!

— Но ребенок оказался негром, а трансляция была прямая. Не выдержав нервного шока, директор русского телевидения принял яд и умер. Началась война с Угандой.

— Это еще что! Я читал в газете, что погоды в этом году не будет. Это подтвердили ведущие метеорологи Уганды, но все это еще неизвестно.

Приговоренные говорили быстро, понимая, что главное — не останавливаться. От страха они вспоминали что-то главное, интересное из своей жизни, и так уж оказалось, что это были газетные и телевизионные новости. Но когда один из солдат принялся завязывать им глаза, толстый склонился к лирике:

— Я вообще страсть как люблю науку. И искусство. Еще я люблю спорт… Цирк… Марки… Филателию.

Солдат завязал глаза старому.

— Непринужденный разговор, — сказал старый, — вот все, что нужно интеллигентному человеку. Или, скажем, покой. Я всю жизнь мечтал быть французом или чехом, работать на заводе «Шкода» или «Пежо», а по субботам садиться к телевизору, ставить под правую руку ящик пива и смотреть футбол.

Солдат отошел к пулемету и выжидающе посмотрел на офицера. О чем говорили арестанты, уже не было слышно. Они стояли неподвижно и крутили головами, как бы ища друг друга. Офицер дал отмашку и, когда все было кончено, вместе с солдатами подошел ближе.

— Ну все, отдавай мне деньги! — радостно сказал своему напарнику тот, что завязывал глаза.

Офицер удивился.

— Какие деньги?

— А мы, господин офицер, поспорили, — ответил тот, что стрелял, — если эти государственные преступники, комар им в ухо, будут молчать перед справедливым возмездием, так и быть, отпустим их — выпустим через дыру в заборе.

— А если нет, то стреляем, укуси их кенгуру, а я буду должен тысячу австралийских долларов! — первый солдат достал пачку денег и протянул товарищу.

Солнце поднялось еще выше, пулеметчик взял деньги. Но, подумав, положил их на труп старика и отправился домой.

Офицер склонился над деньгами.

— Правильно. Старик ведь выиграл, — подумал он.

Как экзистенциалист.