Озеро

      Ну и что же, если и начинать, то следовало бы с самого начала. Многим своим злоключениям я обязан был тому самому разлому, который и стал, в общем-то, причиной самого моего существования. Обычно, конечно, рифтовые озера – нечто великое, грандиозное, всепобеждающее и явно превосходящее надо всем людским. Куда уж мне было до них? Сотни тысяч лет благоприятного существования позволяли им набирать силу, приумножать свои владения до уровней действительно невероятных. Им и появление людей, и их развитие – не новинка.

           Что же до меня – наверное, это существование можно выразить человеческим словом «борьба», хотя первая ассоциация этого чудного словечка – два чумазых паренька, один другого шире, пытаются повалить противника наземь – тут, конечно, не подойдет. В свою очередь, внутренняя борьба, борьба за свое существование, носящая сугубо внутренний характер, та самая, дающая надежду к жизни, позволяющая воли к жизни проявиться, все-таки невозможна была бы в людях без какого-либо, едва ли осознаваемого, но все-таки целеполагания. А что же у меня? По злосчастной случайности водица моя столько стремилась уйти в глубь земную и оставить на моем месте не более, чем влажную ямку с илом и камнями, что до рассудка мне было некогда. И самым умелым из рода людского не доставляло никаких сложностей это приметить и оценить меня по справедливому своему достоинству как «непродуктивную» область работы. Эх. Но обо всем по порядку.

           Первые из их еще примитивных представителей наткнулись на меня во время охоты. Омыли свои потные и грязные тела, крепкие от постоянных нагрузок и испытаний природы, сжатые от бесконечного напряжения, блестящие на Солнце в самых изощренных оттенках красновато-землистого. Один из них, помладше, слегка выпил, чтобы перевести дух. Отпили вслед за ним и его соратники. И двинулись охотники продолжать свое нелегкое дело в борьбе за выживание в своем первобытном мире.

           Не могу назвать это знакомство ни в какой-либо мере неприятным, ни, тем более, удовлетворяющим. По крайней мере, некоторым моим собратьям «повезло» куда меньше моего – появиться и исчезнуть безо всякого людского вмешательства или контакта. Ну, что же поделать. Потом приходили еще. Уже не отважные мужи, а люди совершенно разнообразные – старики, девушки, дети. Пили, купались вдоволь. Поселились невдалеке, чтобы иметь доступ к моим водам – все-таки, размеры у меня даже с учетом трудностей весьма неплохи и удобны оказались первым поселенцам.

           Интереснее события стали развиваться после того, как некий молодчик решил взяться за мое исследование с куда большим энтузиазмом, чем ему следовало. Задумал он нырять, чтобы определить глубину. Уж этого ему делать явно не следовало – если я сам все еле справлялся с тем, чтобы не остаться в подземной пучине, концентрировал все свои возможности ограниченной независимости, лишь бы удержаться на поверхности – то откуда ж ему, одному, хватит сил? Затянула его разломанная пучина моего дна. Стали его соплеменники искать, даже аккуратно заныривали в поисках его на дне, и, не обнаружив никакого дна, возвращались на поверхность ни с чем.

Казалось бы, чем этот эпизод из моей жизни должен отличаться от всего остального? Ответ, уж простите за иронию, глубок только на первый взгляд. Увидев, что и я, при всей своей пользе, могу отнимать жизни, пусть и косвенно, конечно, даже не имея такого умысла – ведь что в меня ни положи, все-таки, достанется бездне подо мной – начали эти дикари меня, что называется, сакрализировать. Ну далось же им! Вот уж не знаю, стало бы со мной такое чудо, если б не зловредная дыра, что труп отняла – тогда тот парень просто захлебнулся бы и, само собой, всплыл, даже не покормив толком всяким снующих туда-сюда по водной толще рыб, пришедших то ли во время какого-нибудь совпавшего с ливнем наводнения из соседних водоемов, то ли кем-то занесенные – почем же мне знать все о твари, оказавшейся во мне? Из-за постоянно обновляющейся воды, ума не приложу, чем они могли питаться – разве что по краям, где и какое-то подобие дна успело за многие годы себя проявить, нарастить водоросли в мягком и неприятном иле, утвердиться в своем качестве. Быть может, сыграло и мое горячее желание вырваться, уничтожающее берега вокруг с большим напором, чем прочие реки.

И пошли их жертвы. Ну чего особого? Сначала в меня кидали дичь – шла дичь на самое дно, не оставив мне ровным счетом ничего. Однажды, по счастливой случайности, вместе с толщей воды, что я удерживал от немедленного ухода в самую бездну, удалось мне изловить на какие-то мгновения для меня средних размеров кусок мяса. Странная помеха чудесным образом, подойдя к самой границе моих сил, на тот момент несоизмеримо малых, дала мне то самое едва ли уловимое непробудным разумом ощущение, которое и помню я по сей день в полной отчетливости – ощущение той самой жизни, примальной витальности, именно то, что необычайнейшим образом на тот момент вступило в корреляцию с моей собственной борьбой, усилив в ней меня самого. И я стал шире. Охватил больше, ну, может, на ладонь людскую. Благодатное мясо ушло в пучину, однако же, оставив на меня неизгладимый след. Со следующими ежемесячными подношениями я, сам того не осознавая, начинал себя вести все аккуратнее. Возможно, это чем-то похоже на примитивнейшую форму жизни, тянущуюся к пище – хотя, конечно, смешно мне себя сравнивать с такими, на том этапе такое сравнение определенно и неотъемлемо является чуть ли не справедливейшим из всех прочих.

Наконец, благодаря жертвам этих честных, благороднейших из охотников я и начал свое «процветание», хотя так можно сказать только в сравнении с предыдущим моим состоянием – это так называемое «процветание» для кого-то из моих собратьев однозначно было бы хуже всякого иссыхания.

Время неукоснительно протекало мимо меня, выдавая в меня всего лишь ручейки себя, словно понарошку, без особого желания, но по некоторому небесному распределительному приказу - даввло своим верным кузнецам и плотникам ковать мою линию берега, выколачивать илистое дно, и ведь никто даже не собирался у меня спрашивать разрешения - это вам не учтивые и любезные смертные.

Хотя, бывали и среди людского рода наглые. Забавно ли - мнящие себя ближе к бессмертию, чем множества из подлинно бессмертных; и несмотря на такую заносчивость, именно принимая смертность обрекают себя на вневременность, стократ сильнее нашей. На что же вам она, о наделённые даром смертности создания... Впрочем, и вам невдомек, почему тем из моего рода, что достигают хоть какой-то осознанности, хотелось бы свою пытку в границах превратить - сколькими же вредоносными для людей явлениями может подаваться знак. И что люди? Идут кормить и задабривать, успокаивая и усмиряя, будто это их дитя, решившее прекратить страдания из-за невкусной похлёбки или незвонкой игрушки. И агония стихает на время.

Но я к своим собратьям остаюсь, всё-таки, чужд. Их беззаботное существование, напару с вечной скукой бессмертной, и делает их такими прогнившими и заилившимися от вечного собирательства прямо от собственных берегов до самого дна. Иные, поумнее, бывало, приседали на уши искуссным из них. Получая от них то, что только взбредёт их водной глади, выполняли всякие поручения бытовые, явно необременительные для тех, кто столькие тысячелетия накапливает живительные силы воды.

И вот, рано или поздно, и недавно полудикие люди образовали полноценные средства подчинения себе природы во всех отношениях. Уничтожать леса, заболачивать реки, засыпать озера - прошлый век, в силу пошли орудия труда метафизического калибра. Крепкая и жесткая иерархическая нить начала виться по лесам, степям, морям и рекам, постепенно сплетаясь в удивительную сеть-паутинку власти, столь удобную для, казалось бы, всех - ведь организованным трудом каждый получит немного благ, каждый как-то поможет чудесным смертным, каждого накажут за излишнюю жадность. Но я, как и раньше, на самой человеческой заре, не вписался.

Приходит к моим многострадальным берегам невысокий, не первой свежести юноша, впрочем, сохраняющий тот самый огонь во взгляде. Взывает к "нимфе, обитающей в данном озере". Люди, конечно, никогда не останутся превзойденными только в одном - в своем мастерстве подражания. Никто, пожалуй, не смог бы достичь той степени единения субъекта с объектом, которой могут достичь они - степени подлинного неразделения маски и актера, представления и аудитории, и, само собой, продолжаема эта цепь бесконечна. И первым же делом искуснейший актер становится на месте главным драматургом, подчиняя законам своей театральности и все природные силы, и объекты. И куда нам деваться? Слабые природе, равные богам, искрящиеся подлинным творением сами же не просто нелепо пародируют свои теории - делают реальность своей жалкой слугой, ее ткань - ее ветхим, заплатанным платьишком, а самые чуткие даже ее агонию - своей собственной.

И никак не сумев из меня, мерцающего своим зыбким существованием, вызвать свой привычный командный мостик, дающий и коммуникацию, и власть, но, впрочем, не без угроз для себя, ведь доступ открыт с обеих сторонов, он без раздумий откуда-то выхватывает небольшой заточенный, видно, ритуальный кинжалик и пускает алую, теплую, лучащующуюся его явно превосходящей обычную витальностью и силой кровь. Медленно стекает она от бледных запястий по пальцам, обнимая мизинец своими лапками-сеточками вдоль кожных складок и прожилок мельчайших, обыкновенно невидимых. И стекает, наконец, первая увесистая капля в меня.

Вкусно! Непередаваемо вкусно! Первая трапеза! Нет, это же первый деликатес, он же и десерт! Простите меня, древние охотники; простите меня, могучие звери прошлого; ничего нельзя сделать с этим волнением и экстазом, даже в берегах себя удержать сложно, чего уж там. Ну давай, давай ещё! И вот она, следующая капля. Как же жадно она растворяется и разносится по всему мне. Ее не утащит подводный вредитель. Она вся моя, всецело и полностью. Вся? Вся же? Нет, погодите-ка. Что-то здесь не так. Он же не умрет от такого, рана мало того, что неглубокая, так ещё и с минуты на минуту стянется, оставив мне лишь воспоминания от былого пиршества. Срочно, срочно, нужно не дать ему так просто уйти. Как же? Утянуть на дно нельзя, он, вкусный, достанется моей пучине, пройдя мимо меня.

Ах, придумал. Камень! Откуда-то и он взялся в моем прибрежье - может, закинул кто в дар, а может и по небрежности - да неважно. Споткнешься, расшибешь голову, и будешь тут лежать, пока я нагло пью твои соки. Никуда не денешься.

Волн во мне, конечно, нет. Я же озеро. Но благодаря этому приливу самой водности… Тому, чего у меня не было, ведь несмотря на состав физический - какое я отношение имею к воде философов? Именно кровь этого неофита и дала мне возможность лягнуть его "водной рукой". Как же прекрасно ваше искусство масок, о род людской. Даже не давая мне четкую форму - делаете великую услугу, возводя меня до всепотенциальной бесформенности, столь контрастирующей с привычной беспотенциальной беспомощностью…

Пошатнулся. Упал. Нет, могучий гад. Не на камень головой. На колени, упершись руками - в том числе и той, что подавала мне свой чудный спасительный нектар. И мне уже без разницы, заметил он меня или нет, может ли что-то с этим сделать или нет - я вытягиваю. Пью. Наслаждаюсь. Растворяю в себе, растворяясь в божественной всеводности, в воплощённом, пусть и для одной лишь водной стихии, браке Софии и Логоса.

Нет. Заметил. Встаёт. Ну и куда же ты? Зачем? Стой!..

Успел. Я успел. Даже если не пойму, что делать дальше, даже если растворюсь и уничтожен буду в его теле - отправил я часть свою в него. Ведь именно так, должно быть, работают мои собратья зловредные? Добрым к людям из них достаточно лишь связи через символ водный, и материальное тут чтут грубым и они, разделяя мнения людей - впрочем, что с них взять, искусству подражать их и учат…

Всё-таки он заметил мои "руки". Может быть, даже предвидел. Эх, ну что же. Пришла пора и мне встретить свое наказание и за наглость, и за жадность разом. «И что ты мне сделаешь, я Озеро, а ты наглый смертный?». И нашлось что. Воздел руки к небу, вытянулся во весь свой рост, и настала очередь уже его воплощения, но с моим, конечно, ни в какое сравнение такое не пошло. Так я думал. Так оно и случилось, лишь с той маленькой разницей, что именно я оказался тут проигравшим.

Воззвав к чему-то явно большему, чем не только я, несчастное озеро – все мировые океаны ему нипочем, ведь над ними он есть король и хозяин – вроде бы, именно так и звучало его воззвание, если я правильно запомнил их архаичный язык, выдержал юнец небольшой перерыв, будто бы на отдышаться. Но вот беда, с каждым вдохом могущество, невозможное смертному, начинало наполнять его образ и саму его природу. Царь воды? Правитель первородного океана? Даже эти эпитеты – самая малость, ощущение трепета и страха всей моей водной поверхности и подводной части заставило меня над ним склониться. Владыка самого принципа водности? Наделенный маской и лицом сам закон природы, заставляющий воду быть водой? Управитель воды философов? Как бы я ни подбирал эпитеты, даже сейчас одно упоминание заставляет меня содрогнуться всем своим естеством – ну конечно, в конце концов, я был, буду и есть преданным слугой этого громадного лорда, столь любезно организованного, олицетворенного и отчасти преобразованного до инструмента людьми – теми самыми идеальными в своем несовершенстве, теми, что не боятся никого, познав хоть крупицу своей природы – в отличие от всех нас, вечных рабов.

И приказал мне этот господин, воплощенный в юном повелителе природы, явиться ему в послушном и приятном облике. И несмотря на все желание это сделать, лишь бы покончить со страхом, растворенным во всей моей толще, у меня попросту не вышло. Даже всего набранного, верней сказать, отобранного силой объема водности не хватило мне для того, чтобы такое сделать – мой главный жизненный враг, убийственный мой разлом, никуда и не исчезал все это время – и теперь мне стоит усилий не дать ему забрать часть новоприобритенной своей живительной водной силы, а следовательно – кормить его своей водой только самой пустой и лишенной всей потенции – именно так я и рассуждал. Но зря я не учел, что мой малый оппонент нынешний так просто не остановится.

Следующий приказ – аналогичный. С моей стороны – опять ничего. И еще один. Мне уже совсем тяжко и плохо, совершенно хочется сойти со своего, пусть и не сильно на тот момент развитого, ума, если, конечно, водную способность связывать между собой события разных уровней посредством себя и можно назвать разумом. Теперь то отстанет? Я плохое озеро, глупое озеро, не могу подчиниться, у меня не выйдет, так что юнец, прошу, отступи. Не отступил. Страшным и громовым голосом он заклинает меня еще раз – жесточайшим и страшнейшим способом из тех, которые я видел – даже и не припомню в своей жизни такого же уровня приказ. Упоминает с десяток тайных имен владыки водности, но и этого ему мало: еще с десяток тайных имен хозяев над ним и слуг его.

И у него вышло. Столь силен оказался приказ, что впервые, быть может, за все время, пучина помогла мне. Каким же образом? Водность! Та же самая живительная и воскрешающая само мое существование сила, каплю которой я смог получить из рук моего заклинателя, теперь вливается в меня из недр отвратительной и непрощающей бездны. Сколь же великой силой он приказывал, раз даже дно поменяло свое направление? На это у меня, конечно, не было ответов тогда, нет и сейчас. Сравнится ли с тем подмастерьем кто-то из ныне живущих? Более того, кто же его учитель на самом деле и на что способен он? Тщетны древние, покрытые пылью книги и папирусы: такую древность они бы и не вынесли. И лишь память моих древнейших родичей, будь она доступна, быть может, помогла быть дать ответы на такие вопросы. Эх, жестока моя участь, даже среди всех них. Но именно она и стала моим ключом к великой судьбе, пусть не обошлось в ней без слабостей и сует.

Факт есть факт, а приказ есть приказ. И я явился ему. Натянувшись всею своею поверхностью, словно всего меня покрыли хитрой сеткой, лишь обманно напоминающую рыбацкую, на деле лишь поглощающей всю воду мою, плавно начал я формировать над водной гладью свой облик духовный – из-за того, что приказывало мне стоящее предо мною существо, начал и я принимать подобный ему образ. Видимо, от воды, даже непослушной и строптивой, ожидается воплощение в виде прекрасной дамы, с мягкими, водянистыми чертами лица, с подвижными и насмешливыми изваяниями губ, издающими больше смех, чем осмысленные предложения. Рекам же, братьям старшим озер, иногда любят они давать вид мощным и чувственных юношей племени своего, способных одним водным ударов выгнать и хворь, и грусть. Ничего из этого не смог предоставить я ему. Лишь создав свой ломаный и искорёженный контур, натянул я на духовный скелет свою водную плоть – и впервые явился, облаченный в форму. Явился… Такая же кривая, искаженная фигура, какая могла быть появиться на моей глади от чьего-либо отражения при сильном ветре, разрезающем мое водное лицо своими летящими бритвами.

И моей ошибкой было полагать, что этого ему с лихвой хватит. Посыпались вопросы, требующие незамедлительного ответа. Посыпались требования. И лишь потом я понял, что ему для этого даже не потребовалось лишний раз шевелить своими губами. На его несчастье, отвечать ему словами, как это делают приятнейшие водные нимфы, я не смог. Убедившись, что это совершенно невозможно, научил он мою фигуру видоизменять себя до понятных ему жестов для согласия и отрицания. И…

Взял с меня несколько клятв о верности, о невозможности моей причинить вред ему и его близким; заставил, тут же, ценой той самой моей полученной на малое время драгоценной силы тут же залечить его раны; приказал сделать так, чтобы три названные и упомянутые им девушки стали к нему испытывать чувства. И, наконец, приказал мне то, что я, к своему счастью, с тех самых пор никогда делать и не прекращал – развиваться, становиться сильнее и превосходить самого себя. Он то, конечно, этого хотел для того, чтобы извлечь из меня пользу, сделать своим верным и рабочим подчиненным, но… Что же с него взять, смертного… В той же самой форме ему не доведется засвидетельствовать моих достижений. А в формах иных я даже не хочу себе его представлять: хватит с меня и полученного от него опыта с лихвой за этот одновременно и ужаснейший, и прекраснейший из моих дней. Точно хватит.

Вот он и ушел наконец, страшно довольный собой. Быть может, он бы стоял еще дольше, если бы не забавное обстоятельство: чтобы питать меня силой для поддержания формы, бездна непрерывно вливала в меня воду из себя, и спустя определенное время обнаружил я не просто себя больше и глубже – стал я по пояс и моему первому хозяину. И решил от все-таки отступить. Даже сама мысль навредить ему теперь, после данных на такие имена клятв, не смогла во мне протечь. – лишь безоговорочная верность этому страшному правителю судеб людских, судеб всего живого, неживого и даже никогда не жившего.

И распалась моя искривленная фигура без явного лица на тысячи капелек, хлынувших сразу в меня же. Тяга в меня из подземного источника ослаблять начала лишь постепенно: потребовалось, быть может, пару месяцев, чтобы от медленного наполнения меня перейти к уважительному нейтралитету, за которым опять последовало уничтожение и увядание, как и прежде. Но на этот раз сил у меня было больше, и, что самое важное – появился чистый и первозданный дух. Ни за что его не отдам тому проклятому дну!

Одним интересным обстоятельством явилось то, что небольшою своею частью остался я водицей в том самом заклинателе. Не сразу я понял, что в него попал, и, к своему счастью, не сразу понял и он. Удачно закатившись в некоторую неприкосновенную точку внутри его теплого и сложного организма, не идя в расход, не испаряясь, просто оставаясь внутри, я продолжил чудом пребывать в нем не только номинально. Вскоре, в один из тех самых тихих деньков, когда пучина лишь питала меня по инерции, удалось мне на самую малость прочувствовать себя в нем и проявиться. На всякий случай выждав момент сна этого малого, но могучего создания, решил я внедриться в его естество, слиться с его восприятием, чтобы оставить и себе часть всего того, что делает, думает, и, что важней всего для меня – испытывает он. Затек в голову, аккуратно, не повреждая ничего и даже не касаясь, раздробил свою бедную капельку, несущую и часть моего духа, на две: одну вернул ближе к сердцу, и, аккуратно шныряя по сосудам, залег в обоих случаях у стенок. Дело за малым – осталось понаблюдать за ним, понять, что, как, почему он делает и сделать ровно то же самое.