ОНО

паковочного цеха, прожевывая толстые бутерброды, с ведрами для мусора
под рукой.
— Ты в плохом месте, девочка, — сказал один из них мягко. —
Похоже, ты со своим папашей залетишь… в дровяной сарай. Другой
засмеялся.
Он догонял. Она могла слышать его громовые шаги и тяжелое дыхание
прямо позади себя; взглянув направо, она могла увидеть черное крыло его
тени, летящей по высокому дощатому забору.
Затем отец удивленно и злобно вскрикнул, так как, поскользнувшись,

он грохнулся на булыжник. Он на минуту отстал, больше не выкрикивая
слов, а только выплескивая свою бессвязную ярость, в то время как
мужчины в проходе смеялись и хлопали друг друга по спине.
Проход повернул влево… и она оказалась в тупике, рот ее отчаянно
раскрылся…
Городской мусоровоз плотно закупорил проход. Ни с одной стороны не
было даже девятидюймового просвета. Двигатель машины молчал, и она

могла различить разговор в кабине мусоровоза. Был обеденный перерыв.
До полудня оставалось не более двух-трех минут.
Беверли снова услышала, как он приближается. Она бросилась вниз и
нырнула под мусоровоз, работая локтями и сбитыми коленками. Запах
выхлопных газов и дизельного топлива смешался с запахом свежего мяса, и
эта смесь вызывала у нее тошноту до головокружения. Но она продолжала
протискиваться через грязь, слизь и вонь. Один раз она не смогла сдержать

крика, когда ее спина прикоснулась к горячей выхлопной трубе машины.
— Беверли? Ты там? — каждое слово сцеплялось с предыдущим на
одном дыхании. Она посмотрела назад и встретилась с его глазами, когда
он наклонился и пристально посмотрел под грузовик.
— Оставь меня в покое! — бросила она.
— Сука, —
ответил он густым, сдавленным голосом. Он резко
наклонился и начал ползти за ней, неуклюже цепляясь за мусоровоз, чтобы
подтянуться.

Беверли ухватилась за кабину грузовика, сжала одну из огромных шин
— ее пальцы до костяшек впились в резину — и с огромным усилием
подтянулась. Копчиком она ударилась о передний буфер машины и снова
побежала, направляясь теперь к Ап-Майл-Хилл, блузка и джинсы
запачканы, вонь от них до небес. Она оглянулась и увидела, как руки отца в
грязных пятнах высовываются из-под кабины мусоровоза, как клешни

какого-то воображаемого чудовища, вылезавшие в далеком детстве из-под
ее кровати.
Быстро, едва соображая, она устремилась между складом Фельдмана и
пристройкой братьев Трэкеров. Эта нора, слишком узкая даже для того, чтобы ее можно было назвать проходом, была заполнена разбитыми
рамами, сорняками, подсолнухами и, конечно, еще больше — мусором.
Беверли спряталась за груду рам и припала там к земле. Через

несколько минут она увидела, как ее отец топчется у входа в нору.
Беверли встала и заспешила к дальнему концу норы. Там было цепное
ограждение. Она обезьянкой забралась наверх и на дальнем конце
спустилась вниз. Теперь она находилась на земельном участке
Теологической семинарии Дерри. Она побежала к ухоженному газону и к
торцу здания. Она слышала, как внутри здания кто-то играл на органе.
Звуки тихо и приятно отпечатывались в спокойном воздухе.

Между семинарией и Канзас-стрит стояла высокая изгородь. Она
пристально посмотрела через нее и увидела своего отца на дальней стороне
улицы, тяжело дышащего, под мышками на рубашке выступили темные
пятна пота.
Он смотрел вокруг, руки были опущены по бокам. Его брелок для
ключей ярко блестел на солнце.
Беверли смотрела на него, тоже тяжело дыша, сердце, как у
крольчонка,
быстро
билось у самого ее горла. Ей очень хотелось пить, ей

был неприятен запах горячего пота, исходивший от нее.
Если бы меня
изобразили на юмористической картинке, —
подумала она отвлеченно, —
от меня бы исходили вонючие хвосты.
Отец медленно шел к семинарии.
Беверли задержала дыхание.
Пожалуйста, Господи, я не могу больше бежать. Помоги мне,
Господи. Не дай ему найти меня.
Эл Марш медленно подошел к тротуару, прямо к тому месту, где
пряталась на дальней стороне изгороди его дочь.

Господи, дорогой, не дай ему унюхать меня!
Он не унюхал — может быть, потому что после того, как сам упал в
проходе и ползал на карачках под мусоровозом, Эл вонял так же ужасно, как она. Он продолжал идти. Он вернулся на Ап-Майл-Хилл, и она следила
за ним до тех пор, пока он не скрылся из виду.
Беверли медленно собралась. Ее одежда была покрыта отходами, лицо
в грязи, там, где она обожглась о выхлопную трубу мусоровоза, болела

спина. Эти физические боли бледнели в сравнении с беспорядочным роем
ее мыслей — ей казалось, что она уплыла на край света, и ни один из
нормальных стереотипов поведения не подходит. Она не могла себе
представить, как идти домой, но не могла и представить, как не идти
домой: сегодня она открыто не повиновалась отцу, открыто
не повиновалась
Ему…
Она должна была отбросить эту мысль, потому что она заставляла

чувствовать себя слабой и дрожать до боли в желудке. Она любила отца.
Разве не было одной из десяти заповедей «Почитай отца и мать твою, и дни
твои будут долгими на земле?» Да. Но он не был самим собой. Не был
отцом. Он на самом деле был каким-то совершенно другим. Самозванцем.
Им…
Вдруг она похолодела, так как страшный вопрос пришел ей в голову:
случалось ли это с другими? Это или нечто подобное? Она должна

предупредить их. Они потревожили Его, и, вероятно, теперь Оно
предпринимает шаги, хочет застраховать Себя от того, чтобы они больше
никогда Его не задевали. И на самом деле, куда еще можно было пойти?
Они были ее единственными друзьями. Билл. Билл бы знал, что делать.
Билл бы сказал ей, что делать, Билл бы дал ей то,
что надо.
Она остановилась там, где край семинарии соединялся с тротуаром

Канзас-стрит, и пристально посмотрела вокруг изгороди. Отца явно не
было. Она повернула направо и пошла вдоль Канзас-стрит к Барренсу.
Возможно, никого из них не было там прямо сейчас, они обедали дома. Но
они вернутся. Между тем она могла пойти в прохладный штаб и
попытаться собраться с мыслями. Она оставит форточку открытой, так что
и солнечный свет попадет к ней и, возможно, она даже поспит. Ее усталое

тело и перенапряженный мозг схватились за эту мысль. Поспать, да, это
пойдет на пользу.
Ее голова поникла, когда она с трудом прошла мимо последних домов,
перед тем как земля стала слишком крутой для домов, и окунулась в
Барренс — пустошь, где, как ни невероятно это казалось, ее отец прятался
и шпионил.
Она не слышала шагов позади себя. Мальчишки изо всех сил
старались не шуметь. Их уже опередили один раз. Они не хотели, чтобы это

повторилось. Они приближались и приближались к ней, ступая как кошки.
Белч и Виктор ухмылялись, но лицо Генри было отсутствующим и
серьезным. Волосы его были непричесаны и торчали лохмами. У него был
такой же рассеянный, не сфокусированный, взгляд, как у Эла Марша в
квартире. Один грязный палец он держал на губах, показывая
шшшш,
пока
они не приблизились на расстояние тридцати футов.
В это лето Генри постоянно точило какое-то умственное расстройство,

мост, соединявший его со здравомыслием, все более сужался. В тот день, когда он позволил Патрику Хокстеттеру ласкать себя, этот мост стал туго
натянутым канатом. Канат с треском разорвался в это утро. Он вышел во
двор в одних только рваных желтеющих трусах и посмотрел в небо.
Призрак ночной луны еще мерцал там, и, когда он посмотрел на него, луна
вдруг преобразилась в скелетообразное ухмыляющееся лицо. Генри упал на

колени перед этим лицом, охваченный ужасом и радостью. От луны
исходили голоса-призраки. Голоса менялись, иногда, казалось, сливались
друг с другом в мягком бормотании, которое однажды можно было
понять… но он почувствовал истину, которая состояла в том, что во всех
этих голосах был один голос, один разум. Голос велел ему подловить Белча
и Виктора и прийти на угол Канзас-стрит и Костелло-авеню около полудня.

Голос сказал ему, что он узнает, что нужно делать. Можно не сомневаться в
том, что там будет та сука. Он ждал, что голос скажет ему, что делать
дальше. Ответ пришел, когда расстояние между ними уменьшилось. Голос
пришел не от луны, а от решетки на сточной трубе, которую они миновали.
Голос был тихим, но четким. Белч и Виктор посмотрели на решетку
завороженно, почти гипнотически, потом снова посмотрели на Беверли.
— Убейте ее, —
сказал голос из водостока.

Генри Бауэрc полез в карман джинсов и вытащил небольшую
девятидюймовую штуковину, отделанную по краям как бы слоновой
костью. Маленькая хромовая кнопка блестела на одном конце этого
сомнительного
предмета прикладного искусства.
Генри нажал на нее.
Шестидюймовое лезвие показалось из щели на конце ручки. Он слегка
подкинул его на ладони. Он пошел быстрее. Виктор и Белч, все еще смотря
с изумлением, тоже увеличили скорость, чтобы поспеть за ним.

Беверли их
не слышала,
но что-то заставило ее повернуть голову, и она
увидела Генри, который подкрадывался тихо, как индеец. Чувство,
заставившее ее повернуть голову, было слишком явным, непосредственным
и сильным, чтобы его можно было отрицать. Это было чувство того, что за
тобой
3
Общественная библиотека Дерри, 1.55
наблюдают.
Майк Хэнлон отложил ручку в сторону и посмотрел на
отбрасывающую тень перевернутую нишу главной комнаты библиотеки.

Он увидел островки света, отброшенные висящими лампами, увидел
книги, тонущие в дымке, увидел лестницу, протягивающую свои
грациозные решетчатые спирали к стеллажам. Все было на месте.
И в то же самое время он не верил, что он здесь один. И что больше
никого нет.
После того как остальные ушли, Майк сделал уборку с
тщательностью, которая вошла в привычку. Он работал на автопилоте, его
разум находился за миллион миль… и двадцать семь лет. Он вытряхнул

пепельницы и выбросил пустые бутылки из-под спиртного (положив на них
слой мусора, чтобы Кэрол не была шокирована) в ящик за своим столом.
Затем он взял швабру и вымел остатки бутылки из-под джина, которую
разбил Эдди.
Когда стол был убран, он прошел в читальный зал периодики и собрал
разбросанные журналы. Когда он делал эти простые процедуры, его ум
перебирал истории, которые они рассказали, концентрируясь на самом

главном из того, что они изложили. Они считали, что помнят все; он
полагал, что Билл и Беверли — почти все. Но было больше. Это пришло бы
к ним… если бы Оно дало им время. В 1958-м не было возможности
подготовиться. Они говорили до бесконечности и, может быть, в конце
концов приблизились… Затем подошло 14 августа, и Генри с дружками
просто загнали их в канализационные трубы.
Может, я должен был бы рассказать им, —
подумал он, кладя на

место последние журналы. Но что-то сильно протестовало против этой
мысли — голос Черепахи, подумал он. Возможно, это была часть ее, а
возможно, частью ее было и это чувство округлости, приближенности.
Может быть, этот последний акт тоже должен повториться, каким-то более
современным образом. Он аккуратно сложил фонарики и шахтерские
шлемы к завтрашнему дню; у него был план канализации и очистной

системы Дерри, они были разложены в том же гамом шкафу. Но когда они
были детьми, все их разговоры и все их планы, продуманные или нет, в
конце концов упирались в ничто; в конце концов их просто загоняли в
канализационные трубы, припирали к стене. Должно ли это случиться
опять? Он пришел к заключению, что вера и сила взаимозаменяемы,
равноценны. Была ли даже проще окончательная истина? Что никакой акт

веры невозможен до тех пор, пока тебя грубо не втолкнули в самую суть
вещей, как новорожденного младенца без парашюта выпускают в небо из
материнского лона? Когда ты падаешь, тебя заставляют верить в парашют, в
существование, не так ли? Дернуть кольцо, когда ты упал — вот и все, что
тут можно придумать.
Иисус Христос, я как Фултон Шил в роли негра, —
подумал Майк и
улыбнулся.
Майк все обдумал и аккуратно разложил свои мысли по полочкам, в то

время как другая часть его мозга ждала, что он найдет себя уставшим
достаточно, чтобы пойти домой и поспать пару часов. Но когда он
действительно закончил, он нашел себя, как всегда, бодрым. Поэтому он
пошел к единственному закрытому стеллажу за своей конторкой, открыв
проволочную дверцу ключом и заглянул внутрь. Этот стеллаж, якобы
огнеупорный, когда сводчатого типа дверь закрывалась и запиралась на

замок, содержал ценные первые издания библиотеки, книги, подписанные
писателями, давно уже умершими (среди подписанных изданий были
«Моби Дик» и «Листья травы» Уитмена), исторические материалы,
касающиеся города, и личные бумаги нескольких из тех немногих
писателей, которые жили и работали в Дерри. Майк надеялся, если все это
кончится хорошо, убедить Билла оставить свои рукописи общественной

библиотеке в Дерри. Двигаясь по третьему проходу хранилищ при свете
ламп, покрытых жестью, вдыхая знакомые библиотечные запахи пыли,
плесени и коричневой, увядающей бумаги, он думал:
Когда я умру, я
думаю, я пойду туда с библиотечной карточкой в одной руке и штампом
«ПРОСРОЧЕНО» в другой. Что ж, может быть, есть и худшие пути.
Он остановился на полпути по третьему проходу. Его записная книжка

для стенографических записей с загнутыми уголками, содержащая бегло
записанные рассказы о Дерри и его беспокойных похождениях, была
засунута между «Старым городом Дерри» Фрика и «Историей Дерри»
Мичеда. Он запрятал книжку так далеко, что она была почти не видна.
Никто не наткнулся бы на нее, если бы не искал.
Майк взял ее и вернулся к столу, около которого у них было собрание,
не забыв выключить свет в закрытом книгохранилище и еще раз запереть

проволочную западню. Он сел и просмотрел исписанные страницы, думая
о том, какое это странное, изуродованное свидетельское показание:
частично история, частично скандал, частично дневник, частично
признание. Он не работал над ней с 6 апреля.
Скоро мне понадобится
новая книга, —
подумал он, перелистывая несколько пустых страниц, которые остались. Потом он открыл ручку и написал «31 мая» двумя

строками ниже последней записи. Он помедлил, отсутствующим взглядом
посмотрел на пустую библиотеку и затем начал писать обо всем, что
случилось за последние три дня, начиная с телефонного звонка Стэнли
Урису.
Он спокойно писал в течение пятнадцати минут, затем начал
рассредоточиваться. Он все чаще и чаще останавливался. Образ отрезанной
головы Стэна Уриса в холодильнике все время старался вторгнуться в его

мысли, окровавленной головы Стэна с открытым ртом, набитым перьями,
вываливающейся из холодильника и катящейся по полу по направлению к
нему. Он с усилием отогнал это от себя и продолжал писать. Через пять
минут он выпрямился и посмотрел вокруг, убежденный, что сейчас увидит,
как эта голова катится по старой черно-красной плитке бельэтажа, и глаза у
нее такие же стеклянные и пустые, как глаза головы северного оленя в
музее.

Не было ничего. Ни головы, ни звука, кроме напряженного биения его
собственного сердца.
Ты должен держаться, Майк. Это просто мандраж, вот и все.
Больше ничего.
Но это было бесполезно. Слова начали уходить от него, мысли, казалось, рассыпались в разные стороны. Что-то давило на его затылок, и
давление, казалось, усиливалось.
За ним наблюдают.
Он положил ручку и встал из-за стола.
— Здесь кто-нибудь есть? — позвал он, и его голос эхом разнесся по

залу, отрезвив его. Он облизал губы и попытался снова:
— Билл?.. Бен?..
Билллл… Беннн…
Вдруг Майк решил, что пора домой. Он просто возьмет с собой свою
записную книжку. Он потянулся к ней и услышал слабые, скользящие
шаги.
Он посмотрел вверх. Пятна света были окружены углубляющимися
островками тени. Больше ничего… по крайней мере, он ничего не мог
увидеть. Он ждал, сердце учащенно билось.
Шаги послышались снова, на этот раз он определил направление.

Стеклянный переход, который соединял взрослую библиотеку с детской.
Там… Кто-то… Что-то…
Двигаясь тихо, Майк прошел к абонементному столику. Двойные
двери, ведущие в проход, были открыты и удерживались деревянными
распорками, и он мог заглянуть внутрь. Он смог увидеть то, что казалось
ногами, и с внезапным обморочным ужасом он подумал, может, это Стэн
пришел в конце концов, может, Стэн собирается выйти из тени со своей

книжкой про птиц в руках, лицо у него белое, губы пунцовые, на запястьях
и до локтя открытые порезы.
Я в конце концов пришел, —
сказал бы
Стэн. —
На это ушло какое-то время, потому что мне нужно было
вылезти через дыру в земле, но я в конце концов пришел…
Раздались его шаги, и теперь Майк мог явственно видеть ботинки —
ботинки и рваные хлопчатобумажные штаны. Выцветшие синие тесемки

болтались на лодыжках без носков. И в темноте на уровне примерно в
шесть футов над этими лодыжками — мерцающие глаза.
Он схватился за поверхность полукруглого абонементного стола, не
отводя взгляда от этих глаз. Его пальцы нащупали деревянный угол
маленького ящичка — карточки с просроченными книгами. Меньший
ящичек — канцелярские скрепки и резинки. Они были на чем-то
металлическом и держали его. Это был нож для вскрытия писем со словами

«ИИСУС СПАСАЕТ», выдавленными на рукоятке. Хрупкая вещица,
которая пришла по почте от баптистской церкви Милости Господней как
часть кампании по сбору средств. Майк не посещал службы в течение
пятнадцати лет, но церковь Милости Господней была его родной церковью, и он послал им пять долларов — все, что мог. Он давно хотел выбросить
это приспособление для вскрытия писем, но оно оставалось там, среди

всего этого беспорядка на его стороне абонемента (сторона Кэрол всегда
была безукоризненно чистой).
Он плотно обхватил его и уставился в затемненный проход.
Раздался еще один шаг… еще один. Теперь рваные хлопчатобумажные
штаны были видны до колен. Он мог видеть тело, которому они
принадлежали: оно было большим, массивным, неуклюжим. Плечи были
округлые, волосах нечесаны. Фигура была похожа на обезьянью.
— Кто вы?
Фигура просто стояла там, пристально его рассматривая.

Все еще испуганный, Майк пришел к мысли, что это не может быть
Стэн Урис. Кто бы это ни был, это не Стэн У рис.
Фигура сделала еще один шаг, и теперь свет от лампы, ближайшей к
проходу, упал на петли без ремня на джинсах вокруг талии.
Внезапно Майк узнал. Даже перед тем как фигура заговорила, он
узнал.
— Привет, ниггер, — сказала фигура. — В кого ты тут кидал камни?
Хочешь знать, кто отравил твою чертову собаку?

Фигура сделала еще один шаг вперед, и свет упал на лицо Генри
Бауэрса. Он стал толстым и обрюзгшим, кожа имела нездоровый сальный
оттенок, щеки опали и покрылись щетиной, и в щетине этой было белого
так же много, как и черного. Три большие волнистые морщины выступали
на лбу и над кустистыми бровями. Другие морщины скобками окружали
уголки рта с толстыми губами. Глазки были маленькие и ничтожные внутри

обесцвеченных мешков плоти — налитые кровью и бессмысленные. Лицо
человека, год у которого идет за два, человека, которому в его тридцать
девять лет набежало семьдесят три. Но это также было лицо
двенадцатилетнего мальчика. Одежда Генри была все еще зеленая от каких-
то кустарников, в которых он прятался днем.
— Ты не хочешь поздороваться, ниггер? — спросил Генри.
— Привет, Генри, — ему смутно пришло в голову, что он последние

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь