ОНО

я буду соглашаться с ним во всем, что придет ему в голову. Поэтому я
посмотрел на то место на земле, которое он мне показал и сказал, что пусть
он не сомневается, разумеется, я вижу ее. Но он дал мне в нос и свалил
меня на землю и кровь хлестала прямо на чистую рубашку.
«Ты не видишь ее, потому что какой-то чертов ублюдок ее закопал», —
кричал он, и я увидел два больших пятна на его щеках. Но при этом он

ухмылялся, и выглядел вполне довольным. «Так, мистер Добрый День, вот,
что ты будешь делать! Убирай-ка грязь из этой ямы. Марш!»
И я копал больше двух часов, пока не выкопал яму себе до подбородка.
Последние несколько метров шла сплошная глина, и к концу я стоял по
колена в воде, и башмаки были мокры насквозь.
«Вылезай, Хэнлон», — сказал мне сержант Вильсон. Он сидел рядом
на траве, покуривая сигарету. Он даже не предложил мне помочь. Я был

грязный и мокрый с ног до головы. Он встал и подошел ко мне. Он показал
на яму. «Что ты там видишь, ниггер?» — спросил он. «Вашу яму, сержант
Вильсон», — сказал я. «Не нужна мне никакая яма, вырытая негром, давай,
забрасывай ее грязью, рядовой Хэнлон».
Я, конечно, закопал ее обратно, и когда я все сделал, солнце уже
клонилось к закату и становилось холодно. Он подошел и смотрел на меня,
пока я не заровнял всю эту землю на поверхности лопатой. «А что ты

видишь здесь сейчас, ниггер?» — спросил он меня. «Кучу грязи, сэр», —
сказал я, и он снова меня ударил. Боже мой, Микки, я был на грани того, чтобы размозжить ему голову этой лопатой. Но если бы я сделал это, никогда бы мне не видать неба над головой, разве только через тюремную
решетку. Но случалось, я подумывал, что напрасно не сделал этого. И все-
таки я старался любой ценой сохранять мир.

«Это не куча грязи, ты, тупая грязная скотина! — орал он на меня, брызгая слюной. — Это
моя яма!
Лучше выкопай ее сейчас же! Марш!»
И вот я опять копал эту яму, а потом опять закапывал ее, а потом он
спросил, зачем я ее закопал, — он как раз хотел в нее сходить. И я опять
копал ее, а он снял штаны и свесил свою грязную задницу над ней и
смеялся надо мной, пока делал свои дела и спрашивал: «Ну, как ты,
Хэнлон?»

«Все в порядке, сэр», — отвечал я ему, потому что решил: нет, не
поддамся, пока я держусь на ногах, пока я еще в сознании, пока не упаду
замертво. Меня не вывести из терпения!
«Хорошо, я понял, рядовой Хэнлон, тогда начинай ее закапывать.
Давай, давай, больше жизни, что-то ты стал очень медлительным».
И вот, когда я закапывал ее в очередной раз, прибежал через поле его
друг и сказал, что приходила какая-то инспекция и они не могли найти

Вильсона. Мои друзья прикрыли меня, поэтому со мной все было в
порядке, но друзья Вильсона, если их можно так назвать, даже не
побеспокоились. Он позволил мне уйти, а я потом все смотрел, не появится
ли его имя на доске Наказаний на следующий день, но этого не произошло.
Я думаю, он сказал, что пропустил проверку, потому что учил уму разуму
одного грязного ниггера, который выкопал и закопал все ямы на
территории базы в Дерри.

Они, наверное, дали ему медаль за это, вместо того, чтобы заставить
чистить картошку. Вот как шли дела во время Компании И в Дерри».
Отец рассказал мне эту историю в 1958 году, тогда, я думаю, ему
стукнуло 50, а матери было только 41 год. И я спросил его, почему же он
возвратился в Дерри после всех этих ужасов.
«Ну, мне было только 16 лет, когда я пошел в армию, я соврал им о

своем возрасте, чтобы они меня взяли. Это даже была не моя идея, это мать
мне сказала. Я был большого роста, потому-то вранье прошло, я думаю. Я
родился и вырос в Бургао, Северная Каролина, и мы видели мясо только, когда продавали табак, а иногда зимой, когда отец подстреливал опоссума
или енота. Самое хорошее, что я вспоминаю о Бургао, было жареное мясо
опоссума с кукурузными лепешками, которыми обложено было мясо в
большом количестве.

Отец мой погиб в результате несчастного случая с какой-то
сельхозмашиной. И мать сказала, что собирается взять Филли Лубрида в
Коринт, так у нее были какие-то родственники, Филли Лубрид был
приемным ребенком».
«Ты имеешь в виду моего дядю Фила?» — спросил я, улыбаясь при
мысли, что кто-то мог называть его Филли. Он был юристом в Таксоне, штат Аризона, и уже шесть лет состоял в Городском Совете.

Когда я был маленьким, я думал, что дядя Фил очень богатый. Для
черного человека в 1958 году, я думаю, он и был богатым. У него было 20
тысяч долларов в год.
«Да, это его я имею в виду, — сказал папа. — Но в те дни это был
парень двенадцати лет, он носил соломенную матросскую шляпу и бегал
босиком. Он был самый младший, я был постарше, все остальные уехали
— двое умерли, двое женились, один Говард был в тюрьме. Он никогда не

отличался послушанием. «А ты ступай в армию, — говорила мне твоя
бабушка Ширли, — я не думаю, что они платить тебе сразу же станут, но
когда начнут, ты сможешь каждый месяц что-нибудь высылать мне. Мне не
хочется отсылать тебя, сынок, но если ты не позаботишься обо мне и
Филли, я не знаю, что с нами станет». Мать отдала мне свидетельство о
рождении, и я видел, что она подправила дату рождения, так что
получилось, что мне восемнадцать лет.

Вот я и пошел на призывной пункт, где производился набор и
попросил, чтобы меня взяли. Вербовщик показал мне бумаги и где я
должен расписаться. «Я умею писать, могу написать свое имя». Но он не
поверил и стал смеяться надо мной. «Тогда давай пиши, черномазый», —
сказал он. «Минуточку, — ответил я, — я хочу задать вам пару вопросов».
«Валяй, я могу ответить на все твои вопросы». «А правда, что в армии два

раза в неделю бывает мясо?» «Нет, у них не два раза в неделю мясо», —
сказал он.
«Я так и думал», — сказал я, размышляя, что этот человек хоть и
кажется обманщиком, все-таки оказался честным обманщиком. Потом он
сказал: «У них мясо не два раза в неделю, а каждый день», — и это
заставило меня усомниться в его честности. «Ты меня за дурачка
держишь», — сказал я.
«Такой ты и есть, черномазый!» — сказал он.

«Ладно, а если я вступлю в армию, я смогу помогать маме и Филли?
Мама говорила, будет выплата».
«Вот, пожалуйста, это здесь, — сказал он, и протянул мне
аттестационный лист. — Что еще у тебя на уме?»
«Отлично, а что слышно с учебой на офицера?»
Он откинул голову назад и так захохотал, что мне показалось — он
захлебнется своей слюной. Потом он сказал: «Сынок, будет конец света, если в этой армии появится черномазый офицер. Все, подписывай, я уже

устал от тебя».
Вот я и подписал и посмотрел, как он штампует аттестационный лист,
а потом он дал мне текст присяги, а потом я стал солдатом. Я думал, они
пошлют меня в Нью-Джерси, где армия строила мосты на случай войны. А
вместо этого я попал в Дерри, Мэн и Компания И».
Он вздохнул и пригладил волосы, большой человек с белыми
волосами, которые кольцами ложились на шею. В это время у нас была

довольно большая ферма в Дерри и, наверное, самая лучшая стоянка на
дороге к югу от Бангора. Все мы трое работали с утра до вечера, и отец еще
нанимал кого-нибудь для помощи во время уборки урожая.
Он сказал: «Я вернулся обратно, потому что я видел Юг и видел Север,
и одинаковая ненависть к нам и там и тут. И не только, и не столько
сержант Вильсон убедил меня в этом. Он был никем — так себе, белый

бедняк из Джорджии, но везде носил свой Юг с собой. Ему не надо было
говорить, как Масону-Диксону, что он ненавидит негров. Он просто
делал
это. Нет, только пожар в Черном Местечке убедил меня в этом». Он
взглянул на мою мать, которая занималась шитьем. Она не подняла головы,
но я знал, что она слушает внимательно, и отец знал это тоже.
«В любом случае этот пожар сделал меня человеком. Около 60 человек

погибло от этого пожара, из них 18 из Компании И. Действительно, после
пожара почти никого не осталось из Компании. Генри Витсон…. Сток
Ансон…. Алан Снопе, Эверет Маккаслин… Нортон Сарторис… все мои
друзья, все погибли в огне. И этот пожар разожгли не сержант Вильсон с
его чертовыми дружками. Он был разожжен деррийским отделением
Легиона Белой Благопристойности Мэна. Некоторые ребята, сынок, с

которыми ты ходишь в школу — это сыновья отцов, которые зажгли спичку,
что дотла сожгла Черное Местечко. Но я не хочу говорить о бедных
детишках».
«Но зачем, папа, зачем они сделали это?»
«Ну потому, что они были частью Дерри», — сказал отец, усмехаясь.
Он медленно зажег свою трубку и загасил спичку.
«Я не знаю, почему это произошло именно здесь, я не могу объяснить
тебе этого, но я знаю одно, я не удивлен.
Легион Белой Благопристойности был северной версией Ку-Клус-

Клана, понимаешь. Они тоже ходили в белых простынях, с таким же
крестом, они писали такие же послания ненависти черным. В церквях, где
проповедники толковали о равенстве черных с белыми, они подумывали
порой установить динамнтные шатки. Большинство книг по истории
описывает действия ККК, а не Легиона Белой Благопристойности. Я
думаю, это потому, что большинство книг по истории написаны
северянами, и они этого стыдятся.

Этот Легион был особенно популярен в больших городах и
промышленных центрах — в Нью-Йорке, Нью-Джерси, Детройте,
Балтиморе, Бостоне, Портсмуте — везде были его отделения. Они
пытались организовать отделение в Мэне и в Дерри имели самый большой
успех. А чуть позже было организовано очень солидное отделение в
Левинстоне — это почти совпало по времени с пожаром в Черном
Местечке, — но в этом случае их не беспокоили черномазые, насилующие

белых женщин, или то, что черные отберут работу у белых, потому что там
не было ни одного черномазого, о котором можно было бы говорить.
Левинстонские легионеры занялись бродягами, которых они прозвали
«босоногая армия», и очень опасались, что они соединятся с
коммунистическими подонками — это они имели в виду любых
безработных. Легион Благопристойности высылал этих парней из города,

как только они появлялись там. Да, Легион хорошенько поработал после
пожара».
Он помолчал, попыхивая трубкой.
«Кроме Легиона, Микки, еще одно зерно нашло здесь благоприятную
почву — обыкновенные клубы для богатых. А после пожара они все
посбрасывали свои простыни и все было забыто». На этот раз в его голосе
прозвучало такое презрение, что даже мама подняла голову и посмотрела
на него с испугом. «В конце концов, кто был убит? 18 негритянских солдат,

14 или 15 городских негров, четыре негра из джаза… и кучка любителей
негров. Что с того?»
«Вилл, хватит», — сказала моя мама.
«Нет, я хочу послушать», — сказал я.
«Тебе уже пора в постель, Микки, — сказал он, растрепав мои волосы
своей большой натруженной рукой. — Мне хотелось бы рассказать тебе
еще одну вещь, но боюсь, ты не поймешь, потому что я и сам не очень-то
понимаю. То, что случилось в Черном Местечке, — очень плохо, я даже не

думаю, что это случилось из-за нас, черных. И даже не потому, что это
было слишком близко от Западного Бродвея, где жили, да и сейчас еще
живут богачи Дерри. Я не думаю, что Легион имел здесь такой успех, что
они привлекли больше всего народу в Дерри, а не в Портленде, Левинстоне
или Брунсвике, потому что здесь как-то особенно ненавидят черных. Все
зависит от почвы. Так вот, мне кажется, что все плохое, болезненное

прекрасно себя чувствует на нашей почве, здесь, в этом городе. Я все
ломаю голову над этой проблемой вот уже многие годы. Я не знаю, почему
это так, но это так… Но здесь есть и хорошие люди, и тогда здесь были
хорошие люди. Когда прошли похороны, тысячи людей повернулись к нам,
они все поняли и стали относиться к черным так же, как к белым. Все было
закрыто почти неделю. В больницах ухаживали и лечили бесплатно.

Приносили корзины с едой и письмами сочувствия, которые были вполне
искренними. И везде находились люди, помогавшие пострадавшим.
Я встретил своего друга Дейви Конроя именно в то время, а он, вы
знаете, бел как ванильное мороженое, но я чувствовал в нем брата, я умер
бы за него, если бы меня попросили, и, хотя человеку не дано читать в
чужом сердце, думаю, что и он бы тоже умер за меня, если бы
понадобилось.

Тем не менее армия освободила нас, оставшихся в живых после
пожара, наверное, потому, что им стало стыдно… Я закончил службу в
Форте Худ, и я пробыл там шесть лет. Там я встретил твою мать, и мы
поженились в Галвестоне в доме ее родителей. Но на протяжении всех этих
лет Дерри никогда не выходил у меня из головы. И после войны я привез
твою маму сюда. И здесь появился ты. И вот мы все здесь, почти в трех

милях от Черного Местечка, где оно было в 1930 году. Ну вот, Человечек, время идти спать!»
«Хочу про пожар, хочу про пожар», — заныл я.
А он посмотрел на меня с грустью, что всегда так трогало меня, может
быть, потому, что это случалось редко, в основном-то он всегда улыбался.
«Это история не для маленьких. В другой раз, Микки. Когда мы оба
проживем еще несколько лет».
И вышло так, что оба мы прожили еще четыре года, прежде чем я

услышал историю о том, что случилось во время пожара. Дни моего отца
были сочтены. Он рассказал мне это в больнице, где он лежал, то приходя в
себя, то опять теряя сознание, потому что рак разъедал его внутренности.
26 февраля 1985 г.
Я прочитал свои последние записи в тетради и сам себе удивился,
разрыдавшись при воспоминании об отце, который уже 23 года как мертв.
Помню, как я горевал после его смерти — это продолжалось два года. А

потом, когда я закончил Высшую школу в 1965 году, моя мама посмотрела
на меня и сказала: «Как бы гордился тобой твой папа!» Мы поплакали друг
у друга на плече, и я подумал, что это конец, что мы наконец оплакали его
до конца вот этими последними слезами. Но кто знает, как долго длится
боль от потерь? Если 30, 40 лет спустя после смерти ребенка или брата, или
сестры, вы в полусне вспоминаете умершего близкого человека с прежней

болью, ощущаете прежнюю пустоту от его потери, то невольно возникает
чувство, что эта пустота никогда не заполнится, даже после вашей смерти.
Он ушел из армии на пенсию по нетрудоспособности. К этому
времени армия, в которой он служил, стала очень похожей на армию
военного времени, только слепой, как он сказал мне однажды, не видит, что
скоро все оружие снова будет приведено в действие. Он дорос до звания

сержанта и потерял часть левой ноги, когда какой-то новый, вербовщик, испуганный до дрожи, вытащил запал у ручной гранаты и уронил ее на
землю, вместо того, чтобы бросить. Она подкатилась к ногам моего отца и
взорвалась со звуком, напоминавшим кашель в ночи.
В артиллерии тогда многие становились калеками из-за неисправного
оружия. Пули зачастую не стреляли, а гранаты взрывались в руках. У

моряков были торпеды, которые никогда не попадали в цель, а если и
попадали, то не взрывались. Военно-воздушные силы и Морские
воздушные силы имели самолеты, у которых отлетали при приземлении
крылья, а в 1939 году в Пенсаколе, как я прочитал, офицер-снабженец
обнаружил, что целая колонна правительственных грузовиков не может
двигаться, потому что тараканы съели все резиновые шланги и приводные
ремни.

Итак, мой отец выжил (включая, конечно, ту его часть, которая стала
вашим покорным слугой — Майклом Хэнлоном), благодаря комбинации
бюрократических проволочек и неисправного оборудования. Граната
взорвалась только наполовину, и он потерял только часть ноги, а не все от
головы до пят.
Благодаря деньгам, полученным за нетрудоспособность, мои родители
смогли пожениться ровно на год раньше, чем они планировали. Они не

сразу поехали в Дерри, а сначала направились в Хьюстон, где до 1945 года
работали на военном производстве. Мой отец был мастером на фабрике,
выпускающей оболочки для бомб. Мать моя была сестрой милосердия. Но,
как он говорил мне в ту ночь, Дерри никогда не выходил у него из головы.
И сейчас я думаю, а что было бы, если бы эта чертовская штука сработала
тогда, кто вместо меня был бы в этом кружке в Барренсе в тот августовский

вечер. Если бы колесо судьбы существовало на самом деле, хорошее всегда
бы компенсировало плохое, впрочем, и хорошее может быть достаточно
ужасным.
Мой отец имел предписание в Дерри Ньюс. Родители скопили
приличную сумму денег. И отец просматривал все объявления о продаже
земли. Наконец он прочел объявление о ферме, предназначенной на
продажу. Предложение выглядело заманчиво… по крайней мере, на бумаге.

Они вдвоем приехали из Техаса на автобусе, осмотрели ферму и тут же ее
купили. Первый Торговый банк дал им ссуду на десять лет и они стали
обустраиваться.
«Сначала у нас были проблемы, — говорил отец в другой раз. — Кое-
кто не хотел жить по соседству с неграми. Мы знали, что такое возможно
— я не забывал о Черном Местечке, и потому не удивлялись. Ребятишки, проходя мимо, бросали в дом камни и пустые банки из-под пива. Мне

пришлось двадцать раз заменять стекла в окнах в тот первый год. Но не
только дети занимались этим.
Однажды утром мы, проснувшись, обнаружили нарисованную на
стене птичьего сарая свастику, а все цыплята сдохли. Кто-то отравил их
пищу. Это были последние цыплята, которых я пытался вырастить.
Но окружной шериф — полицейских начальников в то время здесь не
было, потому что Дерри был еще невелик, — так вот, шериф с рвением

взялся за дело. Вот что я имел в виду, когда говорил, что здесь переплетено
и хорошее, и плохое… Для того человека, Саливана, не имело значения, какого цвета моя кожа и вьющиеся ли у меня волосы. Он приходил раз
шесть, разговаривал с людьми и наконец нашел виновного. И кто бы вы
думали это был? Ну-ка, три попытки, первые две не считаются!» «Не
знаю», — сказал я.
Отец смеялся до слез. Он вытащил большой белый платок и вытер

глаза. «Это был Батч Бауэрc, вот кто! Отец того парнишки, про которого
говорят, что он самый хулиганистый в школе. Отец — негодяй, и сын —
маленький задира».
«Дети в школе говорят, что отец Генри — сумасшедший», — сказал я.
Если не ошибаюсь, я в то время учился в 4-м классе — вполне достаточно,
чтобы получить и не раз по голове банкой от Генри Бауэрса… Сейчас я
думаю, что все обидные негритянские прозвища я впервые услышал из его
уст, в первых четырех классах.

«Хорошо, я расскажу, если ты настаиваешь, — сказал он, — мысль о
том, что Батч Бауэрc сумасшедший не так уж далека от правды. Люди
говорят, что это у него началось, когда он вернулся с войны, он был на
Тихом океане морским пехотинцем. Все-таки шериф арестовал его, а Батч
бесновался, что это безобразие, а все они только кучка любителей негров.
О, это вам любой скажет. Я думаю, у него был подписной лист, начиная с

нашей улицы и до Витчем-стрит. Сомневаюсь, была ли у него хоть пара не
рваных на заду трусов, но он собирался подавать в суд на меня, на шерифа
Саливана, на город Дерри, округ Пенобскот, и Бог его знает, на кого еще.
Что касается того, что случилось дальше… не могу судить, правда это
или нет, но как я слышал от Дэйви Конроя, шериф пошел проведать Батча в
тюрьму в Бангоре. Шериф сказал: «Настало время заткнуться и послушать,

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь