ОНО

он решил, что это стол. Самый чудной стол, из всех, какие он когда-либо
видел. Очень узкий, из яркого полированного дерева с множеством
нарезанных на нем линий и рисунков. Еще там были три ступеньки, а он
никогда не видел стола со ступеньками. Подойдя вплотную, Эдди увидел, что внизу столешницы — прорезь, с одной стороны — кнопка и еще что-то
похожее на телескоп Капитана Видео.
Эдди прошел вокруг стола и увидел вывеску. Ему, должно быть, было

как минимум шесть, потому что он умел читать и прошептал каждое слово:
«ВАША ОБУВЬ ВАМ ПОДХОДИТ?
ПРОВЕРЬТЕ И ПОСМОТРИТЕ!»
Обойдя «стол» вокруг, он забрался на три ступени на маленькую
площадку и затем сунул ногу в прорезь. Его ботинки были в пору?
Эдди не знал, но ему очень хотелось посмотреть! Он сунул лицо в
резиновую защитную маску и нажал кнопку. Зеленый свет залил его глаза.
Эдди задыхался. Он мог видеть ногу, плавающую внутри ботинка,

заполненного зеленым дымом. Он пошевелил пальцами: эти пальцы в
самом деле были его пальцами. А потом он сообразил, что не только
пальцы может видеть, но даже свои косточки.
Косточки своей ноги! Он скрестил большой палец ноги со вторым
пальцем и таинственные косточки получились на рентгеноснимке, который
был не белый, а зеленый. Он мог видеть… Затем его мать пронзительно
закричала, возраставший панический шум прорезал тишину обувного

магазина, как убегающая лопасть жатвенной машины, как колокол на
пожаре, как судьба. Он отпрянул с испуганным лицом от смотрового
окошечка и увидел, как мать бросилась к нему через весь магазин; платье
раздувалось за ней, грудь ее вздымалась, рот багрово округлился от ужаса.
К ним повернулись посетители.
— Эдди, выходи оттуда! —
кричала она. —
Уходи оттуда. От этих
машин будет рак! Уходи оттуда, Эдди. Эддииииии…

Он отпрянул, как будто машина вдруг раскалилась докрасна. В
паническом испуге он забыл о легком полете звезд позади него. Он
оступился и стал медленно падать назад, а руки балансировали, пытаясь
сохранить равновесие. И разве он не думал с какой-то сумасшедшей
радостью:
вот сейчас я упаду! Упаду, чтобы выяснить, что чувствуешь,
когда падаешь и ударяешься головой!..
Разве он не так думал? А может быть

его детскому разуму были навязаны взрослые представления. Так или
иначе он не упал. Мать подбежала к нему как раз вовремя. Мать поймала
его. Он расплакался, но не упал.
Все смотрели на них. Он помнил это. Он помнил, как мистер Гарднер
взял инструмент для мерки обуви и поставил какую-то маленькую
скользящую штучку, чтобы убедиться, что у них все в порядке, а другой
клерк поставил на место упавший стул, отряхивая руки с забавным

отвращением, прежде чем надеть на себя снова любезно нейтральную
маску. Больше всего он запомнил мокрые щеки матери и ее жаркое, кислое
дыхание. Он помнил, как она снова и снова шептала ему на ухо: «Никогда
этого не делай, никогда этого не делай, никогда». Вот что она бубнила, чтобы отвести от него беду. То же самое она пела годом раньше,
обнаружив, что нянька в жаркий душный летний день повела его в

общественный бассейн в Дерри-парк — это было как раз тогда, когда страх
перед полиомиелитом пятидесятых годов немного улегся. Она вытащила
его из бассейна, твердя, чтобы он больше никогда, никогда этого не делал, а
все другие ребята, а также все служащие и посетители, смотрели на них, и
ее дыхание также вот отдавало кислым.
Она вытащила его из «магазина», крича на служащих, что они
предстанут перед судом, если что-то случится с ее мальчиком. Слезы текли

у него все утро, и особенно давала себя знать астма. В ту ночь он долго
лежал без сна, размышляя, что такое рак, хуже ли он полиомиелита,
сколько времени он убивает человека, насколько больно перед смертью.
Еще он размышлял, не в ад ли он потом попадет.
Угроза была серьезной, он это знал.
Она была так испугана.
Она была в ужасе.
— Марта, — сказал он через пропасть лет, — ты меня поцелуешь?
Она расцеловала его и прижала к себе так крепко, что у него

затрещали кости. Если бы мы были в воде, подумал он, она бы утопила нас
обоих.
— Не бойся, — прошептал он ей в ухо.
— Я ничего не могу поделать, — всхлипнула она.
— Я знаю, — сказал он и осознал, что хотя она так крепко прижала его
к груди, что трещали кости, астма его успокоилась. Свист прекратился. —
Я знаю, Марта.
Таксист снова дал гудок.
— Ты позвонишь? — спросила она его, дрожа.
— Если смогу.
— Эдди, скажи, пожалуйста, что это?
А что, если рассказать? Насколько бы это ее успокоило?

«Марти, сегодня вечером мне позвонил Майкл Хэнлон, и мы немного
поговорили, но все, что мы сказали, сводилось к двум вещам. «Это
началось снова, — сказал Майкл. — Ты приедешь?» И сейчас у меня озноб,
только этот озноб, Марти, нельзя приглушить аспирином, у меня
нехватка дыхания, поэтому не помогает проклятый аспиратор, потому
что нехватка дыхания не в горле и не в легких, а вокруг сердца. Я вернусь к

тебе, если смогу, Марти, но я чувствую себя как человек, стоящий у края
старой осыпающейся шахты, он стоит там и прощается с дневным
светом».
Да уж, конечно! Это наверняка бы ее успокоило!
— Нет, — сказал он, — пожалуй я не могу рассказать тебе, что это.
И прежде чем она могла еще что-то произнести, прежде чем она могла
начать снова:
(«Эдди, выйди из такси! У тебя будет рак!»)
, он зашагал от
нее, все прибавляя шаг. У такси он уже бежал.

Она все еще стояла в дверях, когда такси выехало на улицу, все еще
стояла там, когда такси поехало по городу — большая черная тень —
женщина, вырезанная из света, льющегося из дома. Он махал рукой и
думал, что она машет ему в ответ.
— Куда мы направляемся, мой друг? — спросил таксист.
— «Пени Стейшн», — сказал Эдди, его рука покоилась на аспираторе.
Астма ушла куда-то вглубь бронхиальных трубок. Он чувствовал себя…
почти хорошо.

Но аспиратор понадобился ему больше, чем когда-либо, четыре часа
спустя, когда он вышел из легкого забытья в спазматическом подергивании
— так что парень в костюме бизнесмена опустил газету, посмотрел на него
с некоторым любопытством.
«Я вернусь, Эдди! — кричала победно астма. — Я вернусь ох, вернусь,
и на этот раз я, может быть, убью тебя! Почему бы и нет? Когда-нибудь
это должно произойти, ты ведь знаешь! Не могу же я, черт возьми, вечно
сопровождать тебя!»

Грудь Эдди подымалась и опускалась. Он потянулся за аспиратором,
нашел его, направил в горло и нажал защелку. Затем он снова сел на
высокое сидение, дрожа, ожидая облегчения, вспоминая сон, от которого он
пробудился. Сон? Господи, если бы этим ограничилось. Он боялся, что то
было скорее воспоминание, чем сон. Там был зеленый свет, как свет внутри
рентгеновского аппарата в обувном магазине, и гниющий прокаженный

тащил кричащего мальчика по имени Эдди Каспбрак сквозь туннели под
землей. Он бежал и бежал (он бежал достаточно быстро,
как учитель Блэк
сказал его матери, и он бежал очень быстро от того гниющего
прокаженного, который гнался за ним, о да, поверьте, даю голову на
отсечение)
в своем сне, — где ему было одиннадцать лет, а затем
почувствовал запах чего-то наподобие смерти времени, и кто-то зажег

спичку, и он посмотрел вниз и увидел разложившееся лицо мальчика по
имени Патрик Хокстеллер, мальчика, который исчез в июле 1958 года, и
черви вползали и выползали из щек Патрика Хокстеллера, и тот жуткий
запах исходил изнутри Патрика Хокстеллера, и в этом сне было больше
воспоминания, чем сна, в котором он увидел два школьных учебника,
которые разбухли от влаги и покрылись зеленой плесенью — «Дороги

везде» и «Познание нашей Америки». Они были в таком состоянии, потому
что там была отвратительная влага («Как я провел свои летние каникулы»,
тема Патрика Хокстеллера — «Я провел их мертвым в туннеле! На моих
книгах вырос мох, и они распухли до размеров огромных каталогов!»)
Эдди открыл рот, чтобы закричать, и вот тогда скользкие пальцы
прокаженного провели по его щекам и полезли в рот и вот тут он

проснулся, содрогаясь, будто ток прошел по его спине, и оказался не в
сточных трубах под Дерри, штат Мэн, а в вагоне Американской
транспортной компании в голове поезда, пересекающего Род-Айленд под
большой белой луной.
Человек, сидевший через проход, поколебавшись, все же заговорил с
ним:
— У вас все в порядке, сэр?
— О, да, — сказал Эдди. — Я уснул и видел плохой сон. Он вызвал
астму.
— Понимаю.

— Газета опять поднялась. Эдди увидел, что это была газета, которую
его мать иногда называла «Еврей-Йорк-таймс».
Эдди посмотрел из окна на спящий ландшафт, освещаемый только
сказочной луной. Здесь и там были дома, иногда скопления их, в
большинстве темные, лишь в некоторых горел свет. Но свет был едва
заметным, фальшиво дразнящим, по сравнению с призрачным мерцанием
луны.
Он думал, что луна разговаривает с ним —
вдруг пришло ему в голову.

Генри Бауэрc. Боже, он был такой сумасшедший.
Интересно, где сейчас
Генри Бауэрc? Умер? В тюрьме? Ездит по пустынным равнинам где-нибудь
в центре страны, шныряя, как неизлечимый вирус, между часом и
четырьмя — в часы, когда люди спят особенно крепко — или, может быть,
убивая людей, настолько глупых, что они замедляли шаг на его поднятый
палец, а он перекладывал доллары из их бумажника в свой собственный?
Возможно, возможно.

А может, он где-нибудь в психолечебнице? Глядит на луну, которая
входит в полную фазу? Разговаривает с ней, слушает ответы, которые
только он может слышать?
Эдди считал такое вполне вероятным. Он дрожал.
Мне вспомнилось
наконец мое отрочество,
думал он.
Вспомнилось, как провел свои
собственные летние каникулы в тот тусклый мертвый год 1958.
Он
чувствовал, что теперь может припомнить почти любой фрагмент того
лета, но ему не хотелось.

О, Боже, если бы только можно было снова
забыть все это.
Он прислонился лбом к грязному стеклу окна, держа аспиратор в руке,
как талисман, а мимо поезда пролетала ночь.
Еду на север,
думал он, но это была неправда.
Я еду не на север, потому что это не поезд. Это машина времени. Не
на север — назад. Назад во время.
Ему казалось, будто он слышит, как тихо говорит луна.
Эдди
Каспбрак
плотно
сжал
аспиратор
и,
почувствовав
головокружение, закрыл глаза.
5
Порка Беверли Роган

Том почти что засыпал, когда зазвонил телефон. Он привстал,
потянулся к нему, а затем почувствовал, как одна грудь Беверли прижалась
к его плечу, когда она через него взяла трубку. Он снова упал по подушку,
тупо соображая, кто звонил по их незарегистрированному телефонному
номеру в такой поздний час. Он слышал, как Беверли сказал «алло», и
затем отключился. Он отбил сегодня шесть мячей в ходе игры в бейсбол,
волосы у него были всклокочены.

Затем голос Беверли, резкий и возбужденный:
— «Чтооооо?» — врезался в ухо как сосулька, и он открыл глаза. Он
попытался сесть, и телефонный шнур врезался ему в шею.
— Сними с меня эту дерьмовую штуку, — сказал он, и она быстро
встала и обошла вокруг кровати, держа телефонный провод согнутыми
пальцами. Волосы у нее были огненно-красные и лились естественными
волнами по ночной рубашке почти до талии. Волосы шлюхи. Ее глаза не

пересекались с его лицом, и Тому Рогану не нравилось, что он не может
прочесть ее душевное состояние. Он сел. У него началась головная боль.
Черт, она, может быть, была и перед тем, но когда ты заснул, ты этого не
знаешь.
Он пошел в ванную, мочился там, похоже, часа три и затем решил, как
только встанет, пойти в другой бар похмелиться.
Проходя через спальню к лестнице, в белых боксерских шортах,

развевающихся, как паруса под его большим животом, а руки были как бы
натяжками парусов (он больше походил на громилу из дока, чем на
президента и генерального управляющего «Беверли Фэшинз»). Том глянул
через плечо и грубо крикнул:
— Если звонит эта подстилка Лесли, скажи ей, пусть катится ко всем
чертям и даст нам спать.
Беверли быстро посмотрела на него, покачала головой — это не Лесли,
и затем снова сосредоточилась на телефоне. Том почувствовал, как мышцы

на его шее напряглись. Это выглядело, как поражение. Поражение от
Миледи. Херовой леди. Похоже было на что-то серьезное. Возможно,
Беверли нужен краткий курс, чтобы напомнить, кто здесь старший.
Возможно. Иногда она в нем нуждалась. И начинала понимать, где ее
место.
Он сошел вниз через холл на кухню, рассеянно-автоматически
вытаскивая из задницы шорты, и открыл холодильник. Там не нашлось

ничего более алкогольного, чем синяя посудина с остатками «Томанова».
Все пиво выпито. Даже фляжка, которую он прятал поглубже, тоже,
выпита. Его глаза прошлись по бутылкам с крепкими напитками на
стеклянной полке над кухонным баром, и он на мгновение представил себе,
как наливает «Бим» на кубик льда. Затем он опять подошел к лестнице, посмотрел на циферблат старинных часов с маятником, висящих там, и

увидел, что уже за полночь. Это не улучшило его настроения, которое
никогда, даже в лучшие времена, не было хорошим.
Он медленно поднимался по лестнице, сознавая, ясно сознавая, как
тяжело работает сердце. Ка-бум, ка-туд. Ка-бум, ка-туд. Он нервничал, когда чувствовал, что сердце бьется не только в груди, но и в ушах и
запястьях. Иногда, когда такое случалось, он представлял себе, что сердце

— вовсе не сжимающийся и разжимающийся орган, а огромный диск в
левой части груди со стрелкой, медленно и зловеще приближающейся к
красной зоне. Ему не нравилась вся эта чертовня, ему не нужна была эта
чертовня. Что ему нужно было — так это хороший ночной сон.
Но эта тупая идиотка, на которой он был женат, все еще висела на
телефоне.
— Я понимаю, Майкл… да… да, я… да, я знаю… но…
Продолжительная пауза.

— Билл Денбро? — воскликнула она, и снова ледяная сосулька
пронзила его ухо.
Он стоял за дверью спальни, пока к нему не вернулось нормальное
дыхание. Теперь оно было ка-туд, ка-туд, ка-туд: сердцебиение
прекратилось. Он быстро вообразил себе, что стрелка медленно отступает
от красного поля, и затем отбросил это видение. Он был мужиком, да, настоящим мужиком, а не печью с плохим термостатом. Он был в хорошей

форме. Он был железный. И если ей снова надо будет напомнить об этом,
он рад будет ее проучить.
Он
собрался
было войти, затем передумал и постоял еще минуту, слушая, но не особенно вникая в то, с кем она говорит, и что говорит, только слушая интонацию ее голоса. И то, что он чувствовал, было старое,
знакомое, тупое бешенство.
Он встретил ее в чикагском баре для холостяков четыре года назад.

Разговор был очень легкий, потому что оба они служили в «Стэндард
Брэндз Билдинг», и у них были общие знакомые. Том работал у «Кинг и
Лэндри, Паблик-Релейшиз», за сорок два доллара. Беверли Марш — так ее
звали тогда — была помощником дизайнера в «Делиа Фэшнз», за
двенадцать долларов. «Делиа» обслуживала вкусы молодежи — рубашки,
блузы, шали и слаксы «Делиа» в больших количествах продавались в

магазинах, которые Делиа Калсман называла «магазинами для молодежи»,
а Том — «магазинами для наркоманов». Том Роган сходу узнал две вещи о
Беверли Марш: она была желанна и она была ранима. Менее, чем через
месяц он узнал и третью: она была талантлива. Очень талантлива. В ее
небрежных набросках платьев и блуз он видел денежный станок с
редчайшими возможностями.
С «магазинами для наркоманов» надо покончить,
думал он тогда, но

до времени не стал говорить об этом.
Покончить с плохим освещением, с
самыми низкими ценами, мерзейшими выставками где-нибудь в глубине
магазина между наркопринадлежностями и рубашками рок-групп. Оставь
все это говно для плохих времен.
Он узнал о ней многое еще до того, как она поняла, что он всерьез
интересуется ею, и этого он как раз и хотел. Он всю жизнь искал подобную
женщину, и рванул к ней со скоростью льва, изготовившегося к прыжку на

медленно бегущую антилопу. Не то чтобы ее ранимость выступала на
поверхность — вы видели перед собой шикарную женщину, изящную, и
при этом очень аппетитную. Может быть, бедра были узковаты, зато
выдающийся зад и хорошо поставленные груди — лучшее, что он когда-
либо видел. Том Роган любил грудь, всегда любил, а высокие девочки
почти никогда не оправдывали его надежд. Они носили тонкие рубашки, и

их соски сводили с ума, но, заполучив эти соски, вы обнаруживали, что это
все, что у них есть. Сами груди смотрелись как набалдашники на комоде.
«Зря только рука работала», — любил говорить его сосед по комнате,
впрочем сосед Тома был такой говнистый, что Том не вступал с ним в
дебаты.
О, она была великолепна, с этим ее воспламеняющим телом и
шикарными, ниспадающими на плечи красными волосами. Но она была

слабая… какая-то слабая. И будто посылала сигналы, которые только он
мог принять. Были у нее кое-какие неприятные привычки: она много
курила (но он почти что излечил ее от этого), никогда не встречалась
глазами с собеседником; ее беспокойный взгляд только мельком касался
его, и она тут же отводила глаза. У нее была привычка слегка поглаживать
локти, когда она нервничала; ее ухоженные ногти были слишком коротки.

Том заметил это, когда встретился с нею в первый раз. Она отодвинула
стакан белого вина, он увидел ее ногти и подумал:
какие короткие, верно,
грызет их.
Львы, может быть, не думают, по крайней мере, не так, как думают
люди… но они видят. И когда антилопы уходят от источника, чуя пыльный
запах близящейся смерти, львы видят, как одна из них падает в хвосте
стада, может быть, потому что у нее повреждена нога, или она просто

медлительнее других… или у нее менее других развито чувство опасности.
Не исключено даже, что некоторые антилопы — и некоторые женщины —
ХОТЯТ быть сломлены.
Вдруг он услышал звук, который резко вывел его из этих
воспоминаний — щелчок зажигалки.
Снова вернулась тупая ярость. Его живот наполнился неприятным
теплом. Курила. Она курила. Они провели несколько спецсеминаров на эту

тему, семинаров Тома Рогана. И вот она снова делает это. Да, она плохо, медленно училась, но плохим ученикам нужен хороший учитель.
— Да, — сказала она. — Угу. Ладно. Да… — она слушала, затем
издала странный, пьяный смешок, которого он никогда не слышал
раньше. — Две вещи: закажи мне комнату и помолись за меня. Да, о'кей… я
тоже. До свидания.
Она клала трубку, когда он вошел. Он хотел было войти твердо и с
криком прекратить это

немедленно, ПРЯМО сейчас,
но когда он увидел ее, слова застряли у него в горле. Он видел ее такой раньше, но не более двух-
трех раз. Один раз перед их первой большой выставкой, второй — когда
была
предварительная
демонстрация
перед
покупателями-
соотечественниками, и третий — когда они поехали в Нью-Йорк за
награждением.
Она мерила комнату большими шагами, ночная сорочка с завязками
плотно облегала ее тело, из сигареты, зажатой между передними зубами

(Боже, как он ненавидел, как она выглядит с хабариком во рту), тянется
через левое плечо маленькое белое облачко, как дым из трубы локомотива.
Но его остановило именно ее лицо, оно подавило запланированный
крик. Его сердце ухнуло —
кабамп! —
и он поморщился, внушая себе, что
он почувствовал вовсе не страх, а только удивление, застав ее в таком виде.
Эта женщина оживала лишь в кульминации своего творчества. Это,

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь