Он³

…И всякий раз в загадочном обличье

и в дни, когда никто ты и ничто

(пьёшь тихо, долго, в лифте пьёшь и до,

и после пьёшь, но в лифте — пограничье

меж улицей и домом, он — нигде,

которое с ничем сбежится тесно

и валит с ног над скорой полубездной:

десяток этажей — и на тахте

уже не спать: не доплестись, не выйти,

а вынесут — лежать там, где швырнут,

сквозь веки наблюдая самосуд:

то хорошо, что не бензин; о быте

знакомых добрых столько узнаёшь,

потом при встрече обнимают даже),

появится на ощупь твёрдый: «Ваше,

ха-ха, такси», — и соберёт чертёж

лежачего упрямо человечка,

и чувства прорастают через всё:

«чего тебе?» во рту, а стыд трясёт,

и колется, и ни вздохнуть сердечко,

ни выдохнуть не даст, пока взахлёб

не насмеётся: мол, его собаки

прогнали от меня, а он в продмаге

купил им колбасы и снег разгрёб —

он дворник, видите ли, — и такая нежность

заводится внутри, что умереть

в конце апреля, чтобы мая треть

лежать никем, разглядывая снежность

кабинки морга, тянет меньше, чуть,

и хочется погладить его руки,

но я тушуюсь, ибо неупруги

мои ещё, ещё морозны, ртуть

и то вертлявей в градуснике ниже

ноля без палочки; а он уже деист:

«Такси, без всяких ха. — Но не лучист:

глаза лучатся, а слова бесстыжи:

— Давно стучусь. Но всё же пробудил.

Я отвезу вас. Вашей мамы с нами

нет больше, больше нет. Упоминали

вас её губы. Вот я и. Водил

других не будет — я тут свет в окошке».

И так всегда: то пёс, то вдруг нальёт,

то ссадины залижет, то налёт

свершит, чтоб накормить чуть не из ложки.

Иллюстрация Valeriano Milo / 500px
Оригинал http://ispv.ru/?p=16247