Оксана

...— Ты, вместо того чтобы заниматься не пойми чем, садись и пиши. — Она несколько раз щелкает зажигалкой, в раздражении отбрасывает ее и вырывает мою сигарету, чтобы прикурить от нее. — Как это было раньше. Напиши что-то прорывное, как шесть лет назад. То, что всех зацепит, оцарапает. И тогда не будет одних и тех же бессмысленных вопросов: «Как вы начали писать?» и «А ваш герой в первой книге умирает?».

— Ты довольно злая сука. — Тушу сигарету в пустой пачке.

— Просто я, в отличие от массы твоих так называемых друзей и коллег по работе, не говорю целыми днями о твоей исключительной гениальности. Я говорю тебе правду. И еще я знаю, отчего на самом деле у тебя кризис.

— Ого! Этого даже я не знаю.

— Сколько мы встречаемся?

— Это против правил. Я могу воспользоваться подсказкой? Помощь зала? Звонок другу?

— Два года, Вова. Почти два года.

— И?

— Скажи мне, между нами что-то качественно изменилось после того вечера в «Бонтемпи»?

— Ну… мы начали трахаться.

— Ты можешь и дальше идиотничать. — Оксана встает с кровати. Пытаюсь поймать ее за руку, но она вырывается и идет на кухню. Заворачиваюсь в плед, шлепаю за ней.

— Ну не сердись, я больше не буду. — Пытаюсь ее приобнять, но она вся колючая, холодная — неживая, одним словом. — Ну давай поговорим.

— Да ну к черту, чего тут говорить!

Оксана принимается ходить по кухне, стараясь утопить нарастающее раздражение в череде бессмысленных движений. Открывает и закрывает кухонные ящики. Включает чайник. Подходит к холодильнику. Застывает на секунду, будто изучая его содержимое. Наконец поворачивается ко мне:

— Ты когда-нибудь думал о том, что я чувствую, на что надеюсь? Вот зачем мы делаем то, что мы делаем?

— Наверное, затем, что мы друг другу небезразличны. Я не прав? — Утыкаю морду в растопыренную ладонь, смотрю на нее сквозь пальцы, отчего она вся получается в расфокусе, плывет и подрагивает.

— Правда? Небезразличны? Мы живем то вместе, то раздельно. Иногда даже отдыхаем вдвоем. При этом ты считаешь нормальным внезапно сорваться в Европу в одиночестве, не появляться неделями, звонить только когда у тебя телефон набивается моими эсэмэс. Я, честно говоря, даже не знаю, где ты ночуешь в такое время. Про честность. Скажи, честно воровать у женщины ее репродуктивные годы? — Оксана садится напротив меня и доверительно смотрит в глаза. — Мне уже не двадцать, а почти тридцать, понимаешь?

— Окс, ты серьезно хочешь это обсудить? Мы уже как-то поругались по этому поводу.

— Дело не в статусах, Вова. Дело в том, что я женщина, которая хочет с мужем вечером глупость какую-нибудь по телевизору посмотреть, которая детей хочет, которая хочет самой обыкновенной… устроенности, что ли. Которая боится все больше и больше, понимаешь? Тик-так ходики, убегают годики, Вовка. Я боюсь упущенного времени, а ты боишься, что кто-то откусит у тебя кусок твоей популярности. Я про семью, а ты про статусы. Я обычная русская баба, Вова.

— Не разбивай мне сердце, ты не обычная. Ты принцесса. Терпеть не могу «обычных» и «обычное». От них отдает плесенью советского холодильника.

— Все обычные, дорогой мой, — вздыхает она. — А те, кто говорит, что для них это не самоцель, либо врут, либо не выросли еще, либо выросли уже настолько, что понимают недостижимость такой устроенности.

— М-да. — Рыскаю глазами по столу в поисках сигарет, создавая себе паузу для ответной реплики. Но говорить, собственно, нечего.

— М-да, Вовка, — повторяет она за мной. — Грустно все это. Светка, наверное, была права, когда сказала, что ты любую рядом с собой будешь воспринимать как довесок. Как еще одну деталь к тому, как ты выглядишь. Как машину или запонки.

— Светка? — прищуриваюсь я.

— Знакомая. Ты видел ее пару раз.

— Надеюсь, за эту тупую попытку препарировать меня ей уже отрезало голову трамваем на углу у Патриарших.

— Опять эти сложносочиненные бессмысленные речевые обороты. — Она встает, улыбается, гладит меня по шее. — Ты прячешься, да? Я тебя больше не буду палкой тыкать, обещаю. Пойдем спать!

Лежа в постели, мы еще какое-то время обмениваемся ничего не значащими фразами, листаем ленты фейсбука, проверяем почтовые ящики, — в общем, делаем все то, что делают люди, стремящиеся показать, что никто ни на кого не обижается. Просто разговор не задался. Вернемся к нему в другой раз или не вернемся никогда.

Оксана говорит что-то вроде «не забудь с утра свой компьютер и проверь, на месте ли ключи от квартиры», и пока я соображаю, откуда здесь взяться моему компьютеру, разве я с ним приезжал, да и ключи у меня всегда в кармане, с чего бы мне их забывать, она гасит свет. Мы притворяемся уснувшими.

Мы в самом деле очень хотим уснуть, чтобы проснуться уже в завтра. Там, где кажется, что вчера ничего особенного не произошло. Хотя, конечно, мы оба понимаем, что произошло все. И это «все» нас обязательно догонит. Не завтра. Когда-нибудь потом. Но догонит.

Это «все», эта пятисоткилограммовая гиря под названием «неприятный осадок» внезапно падает с потолка ровно в тот момент, когда отношения девочек и мальчиков, независимо от возраста и социального положения, переходят из фазы «любит — не любит» в фазу «как ты думаешь, на свадьбе невеста лучше смотрится в белой классике или стоит выбрать что-то более оригинальное?».

И что бы ты ни сказал, в следующие пять минут, завтра, послезавтра, на неделе, в следующем месяце — все будет с ощущением «неприятного осадка». 

Дальше начнется весна нелепых придирок, лето взаимных упреков сменится осенью безосновательных выводов, которая соскользнет в зиму выяснения отношений, которых давно нет. Скорее всего это закончится пошлым скандалом. Ведь какое бы российское мелодраматическое шоу ты ни начинал смотреть, всегда смотришь «Пусть говорят».

В нашей с Оксаной ситуации выяснять ничего не нужно. Кажется, мы про себя все знаем. И ответ на ее вопрос «Что качественно изменилось между нами?» кажется очень простым.

Страх — вот наше единственное качественное изменение. Только у нее это страх потери времени, у меня — независимости.

Я боюсь, что скоро все исчезнет. Обладание собственным временем и пространством, отсутствие необходимости докладывать о том, во сколько я вернусь и зачем уезжаю. Чехарда ни к чему не обязывающих отношений, внезапные загулы с друзьями среди недели, суточное похмелье, разрывы и воссоединения во имя ничего. В общем — все то, что позволяет хоть как-то рефлексировать и писать, — все исчезнет. Пропадет под наслоением ежедневных ритуальных обязательств, именуемых семейной жизнью. Или «устроенностью», в категориях Оксаны. Я боюсь, что однажды уютный мир мещанских радостей, с которым сражался мой литературный герой, задушит меня в объятиях, сделав одним из пузатых папаш, губернаторов семейных резортов и мэров ИКЕА. Одним из тех «нормальных людей», над которыми я все эти годы издевался.

Оксана же боится, что не успеет конвертировать молодость в эту самую устроенность. Когда муж-жена, хлеб в хлебнице, а сахар в сахарнице. Когда «нормальные люди» — не ругательство, а единственно верный способ существования. Просто я, дурак, в силу своей инфантильности этого не понимаю. Именно от отсутствия устроенности меня, по ее мнению, и «колбасит». И писать не дает. А как только все счастливо наладится, и условный хлеб, который валяется у меня в холодильнике, ляжет в условную хлебницу, все тотчас встанет на свои места. Гармония наполнит душу счастьем, а перо — вдохновением.

Только я не знаю ни одной по-настоящему глубокой книги или песни о счастливых. Если только это не книга о счастливых строителях светлого будущего. Никто не будет с замиранием сердца переслушивать «Ландыши, ландыши, светлого мая привет», тогда как «Я ломал стекло, как шоколад, в руке» у любого поколения рождает ворох мыслей о странности судьбы. Хотя, казалось бы, обе песни о любви.

Историей доказано, что самые лучшие книги пишутся в самые худшие моменты твоей жизни. Несчастная любовь, предательство, развод, смерть близкого человека — подойдет все, что способно вогнать тебя в стойкую депрессию. Когда помощи ждать больше неоткуда, остается только возопить о ней к неизвестным людям. Особенно хорошо рефлексировать на тему крушения уютного мира, униженного достоинства или растоптанной любви — такое с тобой готовы разделить миллионы, живущие этим годами. Чем безысходнее положение — тем ярче текст.

 Хотя, конечно, рефлексия о московских таксистах или ограничении интернет-торговли смешна. Она не может не быть смешной.

Но когда в очередной раз вертишь все это в голове, появляется солидный мужчина, предполагающий, что, может, и не будет никакой вспышки. Может, в тебе и переворачивать больше нечего. Просто это такой этап. Зрелость, там. Переоценка ценностей, и все такое. И, в общем, Оксанка права, она на самом деле хорошая баба, просто ты слишком застрял в своём распиздяйстве, уебанстве и непониманием того, где проснешься завтра. На дворе уже нулевые закончились, прекращай, чувак!

А чувак все еще пытается ерепениться. Нет, говорит он тому, солидному. Знаем мы этот новый этап. На нем повестки выдают на службу в гарнизоне состарившихся. На этом этапе дальше никого нет. Дальше остается только ежедневно оглашать твиттер бессмысленными воплями: «Дорррогие мои! Харррошие! Как у вас дела?» — подобно актеру Безрукову. Дальше интервью газете «Труд» и, наконец, слезливое прощание с прошлым в программе «Исповедь» на канале НТВ. Днище, в которое снизу уже не постучат. Снизу только гостевые продюсеры.

Три часа утра. Рядом спит женщина, несколько часов назад спросившая: «Кто я для тебя?». Эти двое продолжают вяло переругиваться. Я прикрываю глаза. Мысленно повторяю ее вопрос. С силой втягиваю ноздрями воздух. И уже вслух, свистящим шепотом:

— Кто я?