Океан в конце дороги

13

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь

Когда пришла Лэтти, настоящая Лэтти, в руках у нее было ведро с водой. Тяжелое, судя по тому, как она его тащила. Перешагнув невидимую границу кольца в траве, она направилась прямо ко мне.
«Извини, — сказала она. — Понадобилось гораздо больше времени, чем я думала. Он никак не соглашался, и в конце концов пришлось позвать бабушку, самое сложное она взяла на себя. Он не стал спорить с ней, но и помогать тоже не стал, а это совсем непросто…»
«О чем ты? — прервал я ее. — О чем ты болтаешь?»

Аккуратно, чтобы не расплескать, она поставила ведро на землю рядом со мной. «Океан, — сказала она. — Он никак не хотел поддаваться. Так сопротивлялся, что Ба сказала, ей потом придется пойти прилечь. Но мы все-таки загнали его в это ведро с водой».
От воды в ведре исходило какое-то зеленовато-синее свечение. Я видел в ней лицо Лэтти. Зыбь, волны, видел, как они набегают и плещутся о ведерный край.
«Я не понимаю».

«Я не могла отвести тебя к океану, — пояснила она. — Но ничто не мешало мне принести океан к тебе».
«Я хочу есть, Лэтти. И мне это не нравится», — сказал я.
«Мама уже сготовила ужин. Но придется еще чуть-чуть потерпеть. Тебе небось одному здесь было страшно?»
«Да».
«Они пытались вытащить тебя из круга?»
«Да».
Она взяла мои руки в свои и сжала. «Но ты оставался, где тебе следовало, и не слушал их. Вот молодчина. Вот это я понимаю». — В ее голосе слышалась гордость. И я позабыл свой голод и страх.

«А что мне теперь делать?» — спросил я ее.
«А теперь, — ответила она, — ступай в ведро. Ни обувку, ничего другого снимать не надо. Просто забирайся».
Мне это даже не показалось странным. Она отпустила одну мою руку, но вторую продолжала сжимать. Я подумал,
ни за что не отпущу твою руку, если только сама не скажешь.

Я сунул ногу в мерцающую воду, и она поднялась почти до краев. Нога коснулась жестяного дна. Вода холодила, но не обжигала холодом. Сунув в ведро вторую ногу, я пошел вниз, как мраморная статуя, и океан Лэтти Хэмпсток сомкнулся над моей головой.
У меня было такое чувство, как бывает, когда ступишь назад, не глядя, и упадешь в бассейн. Под водой я закрыл глаза, чтобы не щипало, — зажмурил сильно-сильно.

Плавать я не умел. Я не понимал, где я и что происходит, но даже тогда я чувствовал, что Лэтти по-прежнему сжимает мою руку.
Я не дышал.
А когда уже было невмоготу, судорожно глотнул, ожидая, что сейчас задохнусь, закашляюсь и умру.
Я не задохнулся. Я ощутил, как водяной холод — если это была вода — проникает в нос, в горло, заполняет легкие, но со мной ничего не происходит. Он не вредит мне.
Я подумал,
это вода, которой можно дышать.
Подумал,

может быть, есть такой секрет, как дышать водой — это просто, и все это могут, если знать как.
Вот, что я подумал.
Это было первое, что я подумал.

Потом я подумал, что знаю все на свете. Океан Лэтти Хэмпсток протекал через меня, заполняя собой всю вселенную — от Яйца до Розы. Я знал это. Знал, что представляет собой Яйцо — где зачинался мир под пение предвечных голосов в пустоте, — знал, как цветет Роза — пространство странным образом искривляется и идет гигантскими складками, они сворачиваются, как оригами, превращаясь в причудливые орхидеи, которые зацветут в знак последнего благоденствия перед самым концом всего сущего, перед следующим Большим Взрывом, и он, теперь я это тоже знал, будет совсем не взрывом.

Я знал, что старая миссис Хэмпсток будет там, как и в прошлый раз.
Я увидел мир, в котором жил от рождения, и понял, какой он хрупкий; знакомая мне реальность была лишь тонким слоем застывшей глазури на темном праздничном торте, который кишит червями, пропитан кошмарами и начинен алчностью. Я увидел этот мир сверху и снизу. За пределами нашей реальности, точно пчелиные соты, множились другие миры, открывались другие врата и пути. Я увидел все это и постиг, и оно заполнило меня, как воды океана.

Все во мне зашептало. Заговорило — все и со всем, и мне все это было известно.
Я открыл глаза, желая узнать, что мне явится снаружи, и будет ли оно похоже на то, что внутри.
Я находился глубоко под водой.
Я глянул вниз, там синяя даль скрывалась во тьме. Взглянул вверх, там было то же самое. Ничто не тянуло меня в глубину и не выталкивало на поверхность.
Я слегка повернул голову, чтобы взглянуть на нее — она, так и не отпустив, держала меня за руку — и увидел Лэтти Хэмпсток.

Мне кажется, я не сразу понял, что открылось моим глазам. Это было ни на что не похоже. Если Урсула Монктон была сделана из серой ветоши, которая развевалась, трещала и рвалась на шквальном ветру, то вместо Лэтти Хэмпсток я видел сейчас струящийся шелк цвета льда, наполненный мерцанием крохотных огоньков от свечей, сотен и сотен свечей.

Могла ли свеча гореть под водой? Там могла. Когда я был в океане, я знал это и даже знал как. Я постиг это точно так же, как постиг Темное начало, материю, создающую то, что должно быть во вселенной, но чего мы не можем найти. Перед моим внутренним взором возник океан, омывающий всю вселенную, словно темная морская вода под деревянными мостками у старого причала: океан, который простирается от вечности к вечности и все же столь маленький, что может уместиться в ведре, если старая миссис Хэмпсток поможет и если хорошо попросить.

Лэтти Хэмпсток превратилась в туманный шелк и пламя свечей. Интересно, а как тогда выглядел я, но я знал — даже здесь, в пространстве, целиком состоящем из знания, это единственное, что мне знать не дано. И если я загляну внутрь себя, то увижу лишь бесконечную круговерть пристально изучающих меня зеркал.

Шелк, пронизанный огоньками свечи, качнулся медленно, плавно, как и бывает под водой. Течение подхватило его, и показались руки, одна из них по-прежнему сжимала мою, тело, знакомое веснущатое лицо, рот, который открылся и сказал голосом Лэтти Хэмпсток: «Мне очень жаль».
«Почему?»

Она не ответила. Воды океана путали мои волосы и трепали одежду, как летние ветры. Мне больше не было холодно, я знал все на свете и не испытывал голода, а весь огромный, сложный мир стал вдруг простым и обозримым, готовым раскрыться. Мне хотелось остаться здесь до скончания времени, в этом океане, который и есть вселенная, душа, самая суть. Мне хотелось остаться здесь навсегда.
«Нельзя, — сказала Лэтти. — Он разрушит тебя».

Я открыл рот объяснить ей, что сейчас меня нельзя убить, но она сказала: «Не убить. Разрушить. Растворить. Здесь ты не умрешь, здесь ничто не умирает, но если пробыть здесь слишком долго, ты распадешься на мельчайшие крупицы, и они разлетятся повсюду. А это нехорошо. Тебя уже будет не собрать, и не станет того, что понимает себя как отдельное, цельное „я“. Не станет твоей точки зрения — ты будешь бесконечной чередой точек, твоему зрению недоступных…»

Я хотел возразить. Она ошибалась, наверняка ошибалась; мне очень нравилось это место, состояние, ощущение, и я думал остаться здесь навсегда.
Но тут моя голова вынырнула на поверхность, я заморгал и закашлялся, я стоял по бедра в воде, в пруду, на задворках фермы у Хэмпстоков, и Лэтти Хэмпсток стояла рядом, держа меня за руку.

Я снова закашлялся, и мне показалось, что вода попала и в нос, и в рот, и в легкие. Я жадно втянул в себя чистый воздух; большой, нерезаный круг урожайной луны висел в небе и лил свой свет на красную черепичную крышу Хэмпстоков — в то последнее мгновение я еще знал все на свете: помню, я знал, как сделать так, чтобы луна была полной, кода тебе нужно, чтобы светила на дом только сзади и каждую ночь.
Я знал все на свете, но Лэтти Хэмпсток настойчиво тащила меня из пруда.

Я по-прежнему был в странной, старомодной одежде, которую дали мне утром, но выбравшись из пруда на траву, росшую на берегу, я обнаружил, что и вещи, и моя кожа были совершенно сухими. Океан снова вернулся в пруд, а я, словно пробудившись от сна в летний день, помнил только, что совсем недавно знал все-все.
Я взглянул на Лэтти в свете луны. «Вот, значит, как оно у тебя?» — спросил я.
«Что
как оно у меня?»
«Ты не забываешь, и все время все знаешь?»

Она покачала головой. На ее лице не было улыбки. Она сказала: «Скучно это, все знать. Ты вынужден отказаться и забыть, если хочешь копаться в здешнем навозе».
«То есть
когда-то
ты все знала?»
Она наморщила нос. «Все знали. Я же тебе говорила. Знать, как устроен мир, тоже мне невидаль. Ты и вправду вынужден отказаться, если уж вздумал играть».
«Во
что?»
«В это», — сказала она. И обвела рукой дом, небо, невероятную луну, звездные вихри, спирали, скопления ярких галактик.

Хотел бы я знать, что она имеет в виду. Было такое чувство, будто она говорит о сне, который мы видели вместе. На секунду он стал таким осязаемым, что я почти мог дотронуться до него.
«Наверно, ты сильно проголодался», — сказала Лэтти, и наваждение прошло, верно, я очень хотел есть, и голод, завладев разумом, проглотил мои древние сны.

В доме в огромной кухне на столе на своем обычном месте меня ждала тарелка. А на ней — кусок пастушьего пирога: запеченное до коричневой корочки картофельное пюре с мясным фаршем и овощами в подливке. Я опасался есть в гостях, боялся, что если мне не понравится и не захочется доедать, то будут выговаривать или заставят сидеть за столом и есть, отковыривая помаленьку, все до последней крошки, как в школе, но у Хэмпстоков еда всегда была отличная. Опасений она не вызывала.

Джинни Хэмпсток, дородная, радушная, хлопотала по хозяйству в своем переднике. Я ел молча, уткнувшись в тарелку и запихивая в рот долгожданную пищу. Женщина и девочка тихо говорили, в их голосах слышалась озабоченность.
«Они не заставят себя долго ждать, — заметила Лэтти. — Их не проведешь. И не уйдут, пока не съедят без остатка то, ради чего явились».
Ее мать хмыкнула. Щеки у нее разрумянились от кухонного жара. «Чушь собачья, — возразила она. — У них и мозгов-то нет, одна сплошная глотка».

Раньше я не слышал этого выражения и подумал, что она говорит, будто у тех созданий кроме горла и рта больше ничего нет. С трудом верилось, что у теней в самом деле были только горло и рот. Я видел, как они сожрали серое существо, называвшее себя Урсулой Монктон.
Мама моей мамы стала бы сейчас меня ругать за то, что я ем, как дикое животное. «Надо
эсн,
есть, — сказала бы она. — Как человек, а не как
хазэр,
свинья. Когда животные едят, они
фрэс.
А люди
эсн.
Ешь по-человечьи».
Фрэсн

— так голодные птицы налетели на Урсулу Монктон, и, несомненно, за меня бы взялись точно так же.
«Я их столько никогда раньше не видела, — сказала Лэтти. — В стародавние времена, когда они сюда залетали, их было раз-два и обчелся».
Джинни налила мне стакан воды. «Сама виновата, — сказала она Лэтти. — Ты же просигналила и позвала их. В колокольчик позвонила и откушать пригласила. Вот они и явились всем скопом».
«Я просто хотела удостовериться, что она точно сгинет», — оправдывалась Лэтти.

«Блохи, — сказала Джинни, тряхнув головой, — они точно куры, выберутся из курятника, гордые все, напыжатся, изготовившись выклевать всех червей, жуков и гусениц, каких захочется, и не думают о лисах». Стоя у плиты, она раздраженно, размашисто взбивала заварной крем длинной деревянной ложкой. «В любом случае теперь у нас тут лисы. И мы их отправим обратно, как и в прошлый раз, когда они ошивались по округе. Мы ведь и прежде это делали?»

«Не то чтобы, — возразила Лэтти. — Мы или отсылали блоху домой и стервятникам здесь делать было нечего, как эту, из погреба, при Кромвеле, или же они прилетали, забирали то, за чем явились, и отправлялись восвояси. Как жирную блоху, из-за которой сбывались людские сны, во времена Рыжего Руфуса. Они забрали ее, снялись с места и улетели. Прежде нам еще не приходилось избавляться от них».
Ее мать пожала плечами. «Это без разницы. Мы просто отправим их обратно, откуда они и явились».

«А откуда они явились?» — спросила Лэтти.
Я сбавил скорость, никак не желая расставаться с пастушьим пирогом, и медленно возил последние кусочки вилкой по тарелке.
«Не важно, — сказала Джинни. — Все равно уберутся. Может, просто надоест ждать».
«Я пыталась угнать их, — деловито пояснила Лэтти. — А им хоть бы хны. Я выставила защитный покров, но вряд ли бы его хватило надолго. Здесь мы в безопасности, понятно, никто не явится на эту ферму без нашего дозволения».
«И ничего
отсюда

не исчезнет», — добавила Джинни. Она убрала мою пустую тарелку, заменив ее чашкой, где дымился пятнистый кусок ягодного пудинга весь в желтых каплях густого заварного крема.
Я с радостью съел и его.

Я не скучаю по детству, но мне не хватает своего тогдашнего умения наслаждаться малым, даже когда рушится то, что внушительнее по значению и больше. Я не мог управлять миром, в котором жил, не мог отрешиться от вещей, людей и событий, причиняющих боль, но я черпал радость в том, что приносило мне счастье. Заварной крем на вкус был сладким и сливочным, темные, напитанные влагой смородины в плотном пятнистом пудинге были терпкими и взрывались кислинкой в нежной губчатой мякоти, возможно, мне предстояло умереть этой ночью, возможно, мне уже не суждено было попасть домой, но ужин был хороший, и я верил в Лэтти Хэмпсток.

Наружный мир все еще ждал. Домашняя дымчатая кошка Хэмпстоков — не думаю, что я вообще знал, как ее звать — мягко прошла через кухню. Это напомнило мне о…
«Миссис Хэмпсток? А котенок дома? Черный с белым ухом?»
«Сегодня вечером нет, — сказала Джинни Хэмпсток. — Она ушла, бродит где-то. Все послеобедье проспала на стуле в коридоре».
Мне было жалко, что нельзя погладить ее мягкую шерстку. Я поймал себя на мысли, что хочу попрощаться.
«Мм. Я думаю. Если мне
все-таки.

Придется умереть. Сегодня», — начал я, запинаясь, совсем не зная, что собираюсь сказать. Наверное, я собирался попросить — позволить мне попрощаться с мамой и папой или сказать сестре, какая это несправедливость, что с ней никогда ничего плохого не происходит, что она живет припеваючи, в безопасности, под опекой, а я вечно попадаю в беду. Но все казалось неподходящим, и я вздохнул с облегчением, когда Джинни Хэмпсток перебила меня.

«Сегодня точно никто не умрет», — твердо заявила она. Потом забрала мою пустую чашку, вымыла ее в раковине и вытерла руки о передник. Она сняла его, вышла в коридор и через несколько секунд вернулась, на ней было простое коричневое пальто и широкие темно-зеленые резиновые сапоги.
Мне показалось, что Лэтти не так уверена, как Джинни. Но Лэтти, несмотря на возраст и мудрость, была девочкой, а Джинни была взрослой, и ее уверенность обнадежила меня. Я верил в них обеих.

«А где старая миссис Хэмпсток?» — поинтересовался я.
«Она прилегла, — ответила Джинни. — Годы берут свое».
«А
сколько
ей?» — спросил я, не надеясь на ответ. Джинни только улыбнулась, а Лэтти пожала плечами.
Я взял Лэтти за руку, когда мы вышли из дома, пообещав себе, что в этот раз не отпущу ее.