Ода

Вопреки ожиданиям тронный зал походил скорее на не самую тесную усыпальницу: по подсвечнику о трёх догорающих свечах на левой и правой стене, скромный витраж над престолом в ширину не больше бойницы, а пространство от входа до трона — ровно столько, чтоб сюда поместить всего один не самый-то длинный стол.

Ветхое всё и серое.

А та, на престоле… Не сказать, что она скучала. Но и каких-либо ярких эмоций в потухших, некогда огненных её глазах не считывалось. В пыльной тоге с орнаментами змей на подолах и воротнике, она закинула ногу за ногу, подпирала подбородок ладонью, без особого интереса смотря на смертного перед собой.

— Крутая причёска, — тот хмыкнул, отметив тёмные путающиеся космы, беспорядочно раскиданные за плечи, и частью — перед лицом. — Здравствуй, я пришёл тебя испытать.

Та, на престоле… Хохотнула, окинула пришедшего скептическим — но всё же оценивающим взглядом.

Тот — в свободной серой рубахе, простых штанах. Башмаки деревянные. Прямые русые волосы до плеч, лицо открытое. Ординарный, типовый. На его месте мог бы с лёгкостью оказаться любой подобный ему дурак.

— А если я скажу «нет»?

— Ты богиня, не я, — тот не дрогнул.

Та, на престоле — улыбнулась и повела плечом.

— Ну, валяй. И в чём же твоё испытание?

— Я тебе отдаю свою верность и гарантию «пока я жив, о тебе будут помнить», а ты — делаешься моей женой.

Сидящая на престоле… Испустила тяжёлый вздох. Закатила глаза к теряющемуся во тьме потолку.

— Ты всё ещё тут только потому, что заставил меня испытать эмоции. И на что мне по-твоему верность смертного?

— Замечу: смертного, который пришёл к тебе в тронный зал, и который знает с кем, и какую сделку собирается подписать. А ещё, — прыснул, — достаточно наглый, чтобы диктовать богине свои условия, и достаточно ушлый, чтобы знать, какие слова подобрать. Тебе ведь не улыбается спать в одной постели со стариком?

Вот теперь она хохотнула. Головой качнула, щёлкнула пальцами.

— Хорош, не спорю. «Пока жив будешь», говоришь. Ну, допустим. Считай, что заинтригована. И что же, правда верность свою отдашь? И меня как жену вытерпишь?

Тот, простой переменился в лице. Вся шутливость, вся спесь — её как и не было. Прикрыв глаза, он сделал глубокий вдох. Склонил голову — и преклонился.

Впустил в себя витающий в зале холод — и дал пронзить тому холоду самое нутро своё.

Не в склепе, не в усыпальнице — он Тронном Зале.

Тронном Зале забытой, отторгнутой — а всё ж Богини.

И он сам открыл дорогу сюда.

— Да, Исида, — отрёк в тиши. — Я пришёл присягнуть тебе: кто и ранит и исцелит; кто ввергнет в пучину отчаянья и вознесёт на крыльях надежды; кто отнимет всё — и воздаст сторицей…

— Кто лишит судьбы, — заворожённая, удивлённая, слыша слова, которые очень давно не звучали здесь, возвращая повелительный тон своему сильному, глубокому, достойному её сану царственному голосу, она повторяла за ним. — И судьбу назначит.

— Я знаю, к кому пришёл, — сам протянул ладонь, и та, на престоле поднялась, подошла. Коснулась его руки.

— А теперь загляни мне в глаза, смертный, — и звучала она холодной. — И ответь, не тая души: готов ли ты присягнуть клятвой верности?

Ни мгновения не сомневаясь, он вскинул голову — и смотрел в её очи — и взгляд её мириадами острейших кинжалов вонзался в его зеницы, и ослеплял. Но не моргал он. Не дрогнул. Не отводил взора — как бы больно ни становилось ему смотреть. Как бы ни хотелось зажмуриться. Как бы не хотелось плакать — он глядел. Глядел к ней из глаз в глаза. И не прикрыв веки, не опустив голову, ответил:

— Да.

Та, перед ним — она отбросила ладонь, отвернулась и отошла — а смертный опал, вскинул перед собой руки, и дрожал всем телом. И только теперь зажмурился. А проступившие под веками слёзы только больше резали, только множили и без того невыразимую боль.

… А ведь это только начало.

— Ты и правда выдержал этот взгляд, — слышал надменный, а всё ж задумчивый голос.

— …взгляд солнца, опаляющий душу, — произнёс тихо.

— И который испепелит тех, кто нечист и таит сомнения…

Слабо, смертный сдавленно усмехнулся.

— Из нас двоих, думается, — всё ещё не видел её, всё ещё не разомкнул глаз, и сидел на коленях, и опирался на руки, — сомнения таишь ты.

— А ну как не выживешь? — не оборачивалась к нему.

Тот сел, отирал веки.

— Хотя бы запомню, что ты волнуешься.

Та хохотнула, лишь покачав головой.

— Приступим, коли желаешь, — махнула тогда рукой.

Раскинув руки, сведя стопы, лишённый одежд, смертный лежал на деревянном кресте. Спокойный, смотрел на высокую, статную женщину в пыльной тоге. В одной руке держала она молоток, а в другой — гвозди. Спокойным шагом она подошла к кресту.

Острие ржавого гвоздя коснулось середины правой ладони мужа.

— Готов ли ты, — спрашивала Исида, занеся молоток для удара, и внимательно изучая взгляд гостя, — что теперь твои руки больше не захотят касаться никакой другой женщины?

— Ни женщины, ни мужчины, ни родителького плеча, ни дружеского.

… Удар за ударом, вбивала она ржавый гвоздь. И кровь брызнула, и окропилась длань.

Не скривился тот, распинаемый. Не одёрнул руки, не дрогнул. Только зубы сцепил, сильно выдохнул.

… И в тех местах, где грязные, затуплённые ржавые гвозди пробили длани — там богиня прильнула губами, и тепло её губ исцеляло боль.

— Готов ли ты, — занесла она иглу с длинной золотой нитью, — что твои уста не проронят ничего нежного или ласкового даже к тем женщинам, кому бы хотелось услышать то от тебя? И что не примут они поцелуев от другой женщины?

— Ни женщине, ни мужчине, ни брату и ни сестре не скажу ничего любовного. И уста мои не ответят на чужие ищущие уста.

Та кивнула — и ступлённая игла не с первого раза проткнула губы. Но распятый терпел. Не кривился и не дрожал. Только плечом повёл и позволил себе моргнуть.

… И поверх окроплённого золотистого шва богиня касалась пальцами — и запоминали сшитые губы чуткие, ласковые её касания, и прокосновение исцеляло боль.

Дрожащей рукой, она подняла сосуд с маслом.

— Готов ли ты… — отвела взгляд, голос дрогнул. — Что… — сглотнула. — Твои глаза разучатся различать прекрасное… И всё красивое в этом мире будут равнять с красотой моей?..

Распятый кивнул — и веки держал открытыми. И тёплое масло залило его глаза, и сквозь плотно-сшитые губы проронился сдавленный стон. Но не моргал, держался — и видел меньше и меньше — пока узрел одну чёрную пустоту.

… и чувствовал он тепло и резь её слёз на сомкнутых веках. И проронившиеся те слёзы исцеляли боль.

— Мысли твои будут полниться только мной, — он слышал как будто бы сквозь вязь омута, и терновый венец шипами врастал в затылок и ноющие виски. — Сердце твоё охладится ко всем другим… — и с тем вместе копьё пробивало грудь. — Нутро твоё не примет чужие яства… — и разрывающе-вольно сделалось, а где полоснуло лезвие — с чавканьем там и хлюпаньем прорвались вовне кишки. — Желанье твоё… — смертный услышал только: та выдохнула, задержала дыхание. — Откликнется мне одной.

… И не кричал, и не бился в конвульсиях. Только сцепил с силой зубы. Сводил-разводил кулаки.

И терпел. Терпел невозможное: раскалённый уголь, вдавливаемый в открытую рваную рану, зияющюю ниже лобка.

Обновлённый и исцелённый, в широкой рубахе, простых штанах, поношеных башмаках, смертный стоял пред богиней — и та с теплом смотрела в его глаза.

— Гляди-ка, — приветливо протянула ладонь. — И правда выжил. Так что, женишок, исполнишь свою часть сделки?

— Ну, свадьбу-то мы отыграли. А как же брачная ночь?

… И заливисто Исида смеялась, головой качала, закатывала глаза.

Не суть важно, как того смертного знали в мире. Сказать по правде, волей жены стало так, что — даже при всём желании мир… Не смог бы удержать в своей памяти его имя: так быстр земной мир, скоротечен, и так лёгок всё забывать.

Но было так, что из года в год всё появлялись и появлялись самые разные тексты: книги, поэмы, баллады — и всё о женщине. О женщине роковой и фатальной. О женщине смиренной и кроткой. О воительнице и любовнице. О правительнице и о нищей. Воровки, авантюристки, исследовательницы, предводительницы восстаний и вдохновенные жрицы, жёны и одинокие, и не ищущие замужества — все сплошь разные — и все на одно лицо.

В какой бы город, в какую страну смертный не приезжал — везде и всюду он диковинным слыл затворником. Какой бы век на дворе не шёл — а летопись ли, газета — всегда отмечала талант одинокого автора, о ком не знать ни семьи его, ни друзей — но чьи тексты — сколь страшные, столь и добрые пронизаны великой любовью и чувственностью к героиням его историй.

И знали так: пусть, бывало, и делался вхожим к людям — а вечера, ночи всегда коротал один. А когда, случалось, его замечали за прогулкой вдоль набережной — на заре, при закате — то посмотришь на него, и казалось, будто тихие лучи солнца ложились ему на плечи. И держал он слегка отведённую правую ладонь так, будто идёт не сам. А плечо — так, словно кто-то уронил голову к его плечу.

И пусть, бывало, закатывал он пирушки — да какие ещё развязные — и приглашал гулять и поклонников и поклонниц, да чтоб петь, пить и чествовать жизнь от заката и до рассвета — а сам прикасался лишь к той еде, что готовилась на закрытой кухне, и лишь к тому вину, что добыто из своего виноградника, и не искал партнёров себе для танцев, и провозглашал тост во славу старых богов — и богини одной особенно. И подмечали тогда особую теплоту в его голосе, и особую нежность в его глазах.

— Я видел, что ты скучала. И забыли тебя на столетия. Доверишься мне: простому дерзкому смертному — и подарю тебе мириады мириад снов и жизней, которые ты проживёшь. И открою тебе дороги в разумы и сны мириад. И в которых не придётся скучать.

Такое он ей сказал в их общей спальной перед брачной ночью, выдержав клятву верности. Преклонившись и коснувшись её руки.

И на то она согласилась — не повелев, а попросив встать.

— Я согласна.

Такое ему ответила, поманив. Скинув тогу — и пригласив к себе.

И легла с ним не как с ищущим, но — как с желанным.

И брал в ладони он её стопы, и припадал к ним и целовал — не как к хозяйке, но — как к возлюбленной.

И касался её щеки, и дотрагивался приоткрытых губ, спрашивал, заглядывая в глаза:

— Женой ты быть согласилась. Но хочешь ли ты целовать?

... И смеялась Исида заливисто, и укладывала его рядом, и укрывала объятьями — и охотно целовала в ответ.

И обращалась она с ним, как с забавным, а он — как с милой. И дозволяла она своё тело касаниям рук его и губам. И доверял он своё тело ласкам пальцам её и губ.

И легла перед ним на спину, и раздвигала ноги. А он приникал к ней и спрашивал, заглядывая в глаза:

— Женой ты быть согласилась. Но хочешь ли ты меня?

Та только головой качнула. Вздохнула, глаза опять закатила.

— Не поздно ли спрашивать, когда и без того бесстыдно меня ласкал, и уже смяты под нами простыни?

Он на то не смутился, но улыбнулся мягко:

— Моё желание откликнется твоему. Такую клятву тебе давал.

... И смеялась Исида заливисто, и замыкала его в объятья. Приникнув ближе, в ответ — охотно пригласила в себя.