Обмен

Мой гость вальяжно сидел на стуле, облокотившись на спинку. Неторопливым, почти светским движением поднес чашку ко рту, сделал небольшой глоток, после чего все также осторожно опустил чашку на блюдце. Вежливо похвалил чай. Я кивнул ему и улыбнулся.

Они все, как один, хвалили чай. Кажется, выражение этой вежливой формальности у каждого из них выливалась в последние осознанные реплики, произнесенные до начала основного действия, ради которого они, собственно, и были приглашены. Действия, которое для всех должно оставаться неведомым. Главное – чай и улыбка. Они не должны подозревать.

Уже последующие глотки позволяли им освободиться от связывающих условностей, избавляли от скованности в движениях, отбрасывали необходимость подбирать принятые слова. Они говорили мне о своих настоящих мыслях, они ругались, плакали, смеялись, признавались в своих мечтах. Одна моя гостья – исследовательница литературы пуритан, видная деятельница искусства и меценат, прослывшая благодетельницей и покровительницей начинающих сочинителей и художников – перед забытьем, в самых открытых выражениях, заведомо не знакомыми перу Брэдфорта и Вигглсуорса, призналась в своих скрытых желаниях, преследующих ее во снах. Я помню эти блестящие, словно в приступе лихорадки, глаза, искривленный рот и тонкие цепкие пальцы, впившиеся мне в запястья. Держу пари – более страстной речи мне никогда не услышать.

С каждым из них я был знаком не более получаса, но этого небольшого временного промежутка было достаточно, чтобы они начинали видеть во мне своего друга, своего духовника, поверенного их тайн.  Но какие крохи представляют все эти признания по сравнению с тем, что открывается мне после!

А всего-то и нужно – протянуть руки, повернуть голову и снять.

Боги, как же легко они снимаются! Словно это резиновые головы старых пупсов, которыми многие из нас играли в детстве. Детство... До чего давно это было.

Я заметил, что мой гость отклонился от темы разговора о нашумевшей статье в выпуске многолетней давности. Обсуждение было к месту, поскольку случай представлялся из ряда вон выходящим и имел прямое отношение к его профессиональной деятельности.

«Двенадцать пациентов городской больницы были похищены хирургом и убиты во время опытов».

Я выразил повсеместное предположение о связанности еще семи похищений с этим чудовищным случаем.  Гость учтиво согласился с логичностью моих доводов и поддержал мое негодование о безуспешных попытках полиции найти виновного. Он неожиданно горячо похвалил мастерство убийцы – работа была проделана с поистине хирургической точностью и четкостью, восхитился последовательностью всех действий. Но он тут же спохватился и отметил, что позволил себе подобное провокационное утверждение в силу профессиональной привычки – коллеги, как-никак. Я понимающе засмеялся и предложил еще чаю.

В коей-то мере я был согласен с моим гостем. Я и сам чрезмерно щепетилен в процессе подготовки – чистый серебряный поднос, ярко освещенное зеркало, вычищенное кресло со взбитой подушкой – вот и весь реквизит. Остается лишь дождаться нужного момента, который, очевидно, был уже близок.

Гость продолжал говорить. Он завел речь о политике, но посреди рассуждений об аграрной реформе вдруг замолчал и поднял на меня глаза. Это больше не были глаза врача. Это были глаза безумца. Он спросил меня, знаю ли я, что является главным в деле хирурга, и тут же, не дожидаясь моего ответа, схватил столовый нож и четким движением руки вспорол подушку на соседнем кресле.

Закончить фразу он не успел – лишь сонно отшатнулся назад, сполз по спинке стула и уснул. Нож со звоном выпал из его руки. Не буду врать, что его действия не нарушили моего хладнокровия.  Я глубоко вдохнул, отставил в сторону свою чашку и знаком подозвал слугу, который точными отрепетированными движениями привел тело моего гостя в порядок – он был перенесен в кабинет, зафиксирован в кресле и ждал начала основного действия. Следом за ними в кабинет вошел и я.

Процесс подготовки был окончен. Остались сущие пустяки. Как мало нужно на самом деле, чтобы попасть в чужую голову!

Я не боялся экспериментировать. Я примерял головы мужчин и женщин, стариков и детей. Они были профессорами и цветочниками, содержанками и примерными женами, богачами и нищими. Я знаю, каковы на вкус губы их любовниц, какие ткани они предпочитают, что едят и как спят. Как много я открыл для себя, какие тайны открылись моему пытливому уму, работающему с природой человека таким непостижимым образом. Я вспоминаю свои студенческие годы за кипами талмудов по психиатрии и смеюсь – мог ли я мечтать о том, чтобы получить истинные знания о глубине человеческой природы, к тому же испытанные на себе! И от этого богатства меня отделяет всего несколько шагов.

Поворот. Движение. Щелчок. Сейчас я узнаю, каков на вкус мир убийцы девятнадцати человек…

Но нужно помнить о времени. Мой дар, как окрестил его я сам, одновременно и мое благословление, и мое проклятье. Окаймляющие шею в месте соединения черные кресты швов, которые сопровождают процесс слияния, неумолимо отмеряют отведенное мне время. Ни разу за все время своих изучений не посмел я превысить отведенное мне ограничение, и не знал точно, что может ждать меня в этом случае. Хоть сон, открывший мне мой дар, не говорил мне отчетливо о последствиях, но какая-то часть моего подсознания удерживала меня от опрометчивого решения. Таким образом, я всегда возвращался к самому себе, раньше, чем исчезнет с шеи последний крест. Бывало, процесс изучения чужой головы затягивал меня и держал до последнего, но случались также и скучные гости, сознание которых представлялось мне безынтересным, и я разочарованно прерывал исследование гораздо раньше. Но сегодня моя исследовательская тяга предвкушала одно из лучших путешествий, из когда-либо представлявшихся мне…

Главное – это нити. Эти проклятые черные кресты. Я должен помнить о времени.

Рука мягко скользнула по шее гостя, привычным движением схватила нужный позвонок и повернула. Один щелчок – и его голова была в моих руках.

Повторив все то же с самим собой, я жестом подозвал слугу, уже знавшего, что от него требуется.

Он ловко подхватил мою голову, поместил ее на серебряный поднос, и осторожно поднес к моей шее голову гостя. По линии соединения пробежала огненная боль слияния. Уже привычное жжение дало мне почувствовать, как проступили кресты швов на шее. Я медленно открыл глаза и взглянул в зеркало. Семь швов. Времени не так много.

С чего бы начать?

Он убил девятнадцать человек.

В нахлынувшем водовороте памяти было трудно ухватиться за что-то одно. Картинки из чужого прошлого пестрели образами, людьми и чувствами, сбивая с толку, но гость всегда сам относит тебя в нужные воспоминания. Так было и на этот раз. Вихрь утих, и картинка приобретала четкие очертания.

Мы оказались в сырой комнате. Точнее мой гость, а я, как обычно, лишь наблюдал за происходящим его глазами, что тем самым сменило наши роли. Окно было открыто, и на горизонте виднелась полоска моря. У окна сидели девушка и женщина – его сестра и мать. Женщина заплетала дочери тугие косы, а та читала вслух, то и дело поглядывая на брата. Ему было радостно смотреть на девушку, и ему очень нравилось слушать, как она читает. Но я знал, я чувствовал, что мать к нему холодна. Всегда была и останется такой до конца ее дней.

Я так же видел, что спустя несколько месяцев в этой же комнате его сестра будет лежать неподвижно. Ее мать больше не заплетет ей косы, а ее губы не прочитают не единого слова. Я видел маленькие руки гостя, еще мальчишки, неуверенно сжимающие холодные, побелевшие пальцы сестры и я чувствовал горечь его слез на губах.

Я чувствовал ту же горечь, когда из жизни ушла моя возлюбленная. Все началось с малого - она начала путать события, смешивать их с вымыслом, а затем ее рассудок опустился в полную темноту. Изо дня в день я наблюдал, как угасает ее взгляд, как она перестает узнавать меня. В какой-то день я стал для нее не большим, чем прикроватный столик, где она хранила свою расческу и нашу фотографию. Как же я хотел помочь, понять, что происходит с ее рассудком, но все что мне оставалось – беспомощно наблюдать, как она умирает, словно усыхая изнутри, оставляя мне взамен себя лишь пустоту…

Я часто жалел, что мой дар открылся мне значительно позже. С тех пор прошло немало времени, и я почти перестал чувствовать эту гнетущую пустоту внутри, которая впоследствии обернулась сухостью характера. Но потеря гостя словно вспорола мои застывшие чувства так же, как недавно он сам вспорол ножом подушку в моей столовой – резко и неумолимо, обнажая все то, что столько лет скрывалось под шероховатой обивкой.

Нужно помнить о времени.

Силой вернув себя к действительности, я осторожно провел рукой по шее, нащупывая кресты. Пять. Время идет.

Вихрь воспоминаний занес нас в большой зал, заставленный книжными шкафами и стеллажами. Мой гость, и я вместе с ним, усердно вчитывался в книгу, делая пометки в тетради. Я слышал обрывки диалогов окружающих молодых людей, обсуждавших экзамены, но не чувствовал волнения гостя. Уверенность и вызов – вот что ощущалось в его движениях. Он понимал, что он хорош, что он один из лучших.

Я видел его учителей, как они говорят с ним и как он говорит с ними.

Я знал, что он шутник и любитель посмеяться, но я не видел рядом с ним ни одной женщины. Всего целиком он посвятил себя учебе и медицине.

Обрывки статей в журналах, конференции, знакомства – я не заметил, как поменялось окружение моего гостя. В какой-то миг я понял, что круг его общения свелся к минимуму, и что большая часть его воспоминаний происходит не в его светлом кабинете, а в темном (подвальном, как подсказывало мне что-то), помещении. Он проводил здесь все свободное время, работая увлеченно и напряженно. И что главное, держал это место в секрете.

Его напряжение передалось и мне и, вспомнив о времени, я быстро ощупал шею. Оставалось четыре креста.

 Мне стоит быть осторожнее, я зашел очень далеко, наши умы тесно сплелись, и местами я уже не могу отличить свои воспоминания от его…

Вдруг я почувствовал испуг.

Я смотрел его глазами на руки, окрашенные кровью. Свет лампы над операционным столом каким-то дьявольским отблеском играл на кровавых каплях. Он долго не мог отвести от них глаз, но внезапно выронив из непослушных рук скальпель, сделал несколько шагов от стола и упал на трясущиеся колени...

Я словно снова переживал свой первый эксперимент. Это была девушка, проживавшая на соседней улице. Мы вместе ходили в один литературный клуб, и она давно проявляла ко мне интерес. Я решил использовать ее симпатию выгодно для себя и пригласил ее как-то на чай…

Как и мой гость, я в ужасе отпрянул от результата своего эксперимента. Ее аккуратная головка на этом огромном подносе ужасно напугала меня, я отшатнулся от стола, закрыл руками голову, и грохнулся на пол…

… но вскоре быстро поднялся, глубоко вдохнул и продолжил начатое. Скальпель холодно блестел в свете лампы.

Девушка не выжила. Эксперимент закончился неудачей, и мне пришлось срочно решать, куда деть тело…

Нет, постойте, она ведь выжила, я видел ее на следующем собрании литературного клуба! Правда, кажется, больше она со мной не заговаривала, чувствуя себя неловко после того, как проснулась у меня в гостиной…

Черт, мое сознание слишком тесно переплелось с его, я теряю самого себя в его истории. Меня бросило в холодный пот. Кресты! Проклятые кресты, нужно проверить кресты!

Трясущейся рукой я нащупал еще два креста. Времени не так много, стоит поспешить и выбираться из его головы.

После первого эксперимента он долго отказывался от своей теории, но врожденное любопытство и упрямство взяло верх.

Так в городе стали пропадать люди. Разных возрастов, мужчины и женщины. В какой-то момент они просто исчезали с улиц города, чаще ночью, но все тела были найдены на третий-четвертый день после исчезновения. Я был осторожен. Он был очень осторожен – неприметные граждане, чаще одинокие и необщительные – лишний внимание ни к чему. Но пресса прознала слишком много, и в газетах поднялась шумиха. Эксперименты пришлось приостановить. На тот момент число незаконных опытов достигло семи. Но какая мелочь - семь человек, представлявших для общества куда большую пользу на операционном столе, чем в своих убогих жилищах и конторах.

Затем в больнице произошла вспышка тяжелого заболевания, и часть больных изолировали. Редкий человек покидал эти палаты не на носилках коронера. Близким запрещалось контактировать с умершими во избежание заражения, и долгое время ни одна душа не знала об аккуратных швах на теле мертвых. План был идеальным, все складывалось как нельзя лучше, и, что самое главное, эксперименты начали давать положительные результаты.

Пока не появился этот журналист. Нас представили на съезде этой весной, он назвался сотрудником какой-то мелкой региональной газеты и старался казаться эдаким провинциальным легковером. Но я видел по его взгляду, что он знает. Знает, но не говорит об этом. К тому же мне казалось, что я знаю этого человека, хоть и не могу вспомнить, откуда. Мы поддерживали вежливую светскую беседу, а затем он пригласил меня к себе выпить чаю, проявив большой интерес к моей последней публикации.

Я согласился. Я знал, что он ведет какую-то игру, и мне нужно было знать, какую. Но я был недостаточно осторожен. Я понял, что проиграл, когда отпил чаю. Я говорил много лишнего, я знал, к чему это приведет, но было поздно… Кто же этот журналист? Я же видел его где-то раньше…

Как только я впал в забытье, отпив чаю, мое сознание словно разорвала вспышка. Я понял, кто этот журналист. Я понял, что вижу самого себя, и что мое сознание уже слишком сильно слилось с моим гостем. Дьявол! Это нужно прекратить немедленно!

Но, как и в случае моего гостя, осознание пришло слишком поздно. Я развернулся к зеркалу как раз, чтобы увидеть, как с шеи исчезает последний крест. Швов больше не осталось. Время вышло.

Я отвернулся от отражения и подошел к обезглавленному трупу гостя, так и сидевшему в кресле. Его когда-то искусные руки безвольно опустились к полу, и почерневшая шея без головы выглядела нелепо. Я приказал слуге унести тело в подвал и снова повернулся к зеркалу. Я смотрел в глаза безумца. В теперь уже свои глаза.

Я чувствовал, что больше не был собой. Впрочем, никогда и не был. До этого момента.

Но теперь все стало на свои места. Теперь я знал, что стал собой настолько, как прежде не был никогда.

16.02.2020