Новая

Я ещё не видела её, но уже знала о ней…

– Вот погоди, приедет Асьма, нахохочешься досыта… – говорили о ней женщины, находившиеся со мной вместе в “Доме матери и ребёнка”.

Приехала… В потертой до-желта кожаной тужурке и полумужской шапочке.

Женщины выбежали навстречу…

– Ну, что, как? Девочка? Поздравляем! Ты пешком? – засыпали ее вопросами.

– А что мне, чай не буржуйка! Ноги-то не купленные, а деньги куры не склевали, – и пошла сыпать шутками, да прибаутками. Скажет – бровью не поведет, глазом не моргнет, а ты – хоть на пол ложись.

– А кто это? Новенькая? Ты, товарищ, коммунистка? – обратилась ко мне с вопросом. – У тебя кто: мальчик, или девочка?

– Девочка, – отвечаю, и как-будто мы уже друг друга десять лет знаем…

– Молока-то хватает? Эх, счастливица! А у меня вот ничего нет, да и девчонка плохенькая, совсем не сосет. Учили чернослив да селедку есть, не знай, поможет ли…

И сразу, как говорится, без пересадок, вошла она в нашу жизнь, интересы которой вертелись, главным образом, около детей.

Два месяца до родов Асьма провела в этом же самом доме. Большинство женщин ее уже знали, а с остальными она быстро перезнакомилась. И как-то сразу заняла в нашей жизни такое место, что казалось – без неё чего-то бы не хватало.

Бывало за столом скучно, а коли она сидит – шутки, смех не замолкают ни на минуту.

Кто ей на зуб попадался, жарился, точно в пекле.

Часто по-просту, по-житейски, шутками и прибаутками она вела такую здоровую, антирелигиозную коммунистическую  пропаганду, что можно было дивиться.

А женщины всякие у нас были - иные крестить по-церковному ребятишек собирались…

– Зачем это тебе к попу его носить, - говорит бывало, не сморгнув, Асьма, – хочешь я тебе его раз-два обмакаю: только уговор: “во имя” читать не стану, лучше "Интернационал" спою…

А потом начнет убеждать по-серьезному.

Так при ней ни одна женщина и не крестила.

С нуждой к Асьме обращались без стеснения, – знали, что никогда не откажет, а если что заведётся у неё, всем предлагает или просто выложит на стол:

– Налетай, товарищи!

И все шутками. Глядя на её лицо, думалось, что она всю жизнь прохохотала.

Вечером рассказывала Асьма, просто, без затей, о своей жизни, о детстве. За этими рассказами, сама того не замечая и не желая, она вырастала в наших глазах героиней.

– Я с пяти лет по людям мотаюсь, – рассказывала нам как-то Асьма. –  У отца ни кола, ни двора не было – на людей работал. В 10 лет меня уже в ученики отдал к сапожнику. Там я и грамоте научилась с ребятишками с хозяйскими. Они, бывало, учат урок, а я украдкой в книжку гляжу. А писала углем на стене. От хозяев столько трепок за это получила!

После сапожника – кирпичи делать попала. На заводе литейном пришлось работать, а как отец уехал на шахты и я шахтеркой стала…

Рассказывала долго о шахтерской жизни, о том, какой они весёлый народ, и как им трудно живется. Про забастовку на шахте рассказывала, как в бунтовщиков стреляли, а её запороли до полусмерти.

В 18–21 годах, когда Красная Армия боролась с белыми в Сибири, ушел сначала её муж, потом и она – красными партизанами.

– Тогда многие из наших рабочих ушли в партизаны, – как бы оправдываясь, говорила Асьма.  –  ребят бросила на сестрёнку пятнадцати лет. Те чуть не умерли с голоду и холоду. Мальчишка младший и до сей пары зимы боится, – говорила Асьма, – как снег увидит, ревмя ревет. Год ему был всего, когда уезжала, а все помнит. Видно натерпелся досыта. Ну, да и мне довольно досталось. Не хочешь, а век помнить будешь… С год в отряде ездила, все больше в разъезды и ничего – с рук сходило – вспоминает Асьма, – а тут как чорт капнул, думала в бане помыться,  завшивела, ну и пришлось в избу лечь. Тут и настигли меня белые ночью. Я туда-сюда – некуда. На допрос повели. Первым долгом:

– Где наган достала, лошадь?

Потом бить стали, штыками все тело искололи. А как увидели, что меня не скоро проймёшь, ещё хуже издевку придумали. Иглы хомутные накалят до-красна, да и давай в жилы совать, а сами все допытываются, где красный отряд находится. Я только зубы сжимаю, сама про себя думаю, все равно смерть. Как иглу к телу понесут, оно и зашипит, ровно шашлык жарится, а потом жареным запахнет. Два раза только вытерпела, а в третий – упала без памяти. Как раз наши прискакали, выручили. Раны после долго болели  и нервы здорово тронулись, только на моем теле, все равно, что шерсть на собаке, скоро все зарастает…

Кончила, как всегда, шуткой. Жутко было слушать и не верилось, что говорит та же самая женщина, что без утайки плачет в детской над своим голодным ребёнком. Она в своем подвиге никакого геройства не видит, потому что иначе и не могла поступить.

– И за власть свою боролись. Сколько наших товарищей голову положили там!

А свою советскую власть Асьма верит твердо и благами ее пользуется как заслуженной необходимостью.

– Довольно плохо жила, теперь и по-хорошему нужно маленечко. Сами жизнь строим…

Эту мысль твердо проводила она и  во время своей работы среди рабочих на одном заводе, посланная Коммунистической партией.

– До меня они (рабочие) как в темном лесу жили, – рассказывала Асьма, – ни о союзе, ни о правах своих не знали.

В союз всех записала, проз-одежду достала, по кварте молока (предприятие было вредное). Женщины из своих углов на волю вылезать стали, – клуб при заводе организовали, библиотеку…

Как уезжать пришлось, плакали рабочие, особенно женщины. А нельзя – учиться надо. В старое-то время некогда было, да и не пускали нас, пролетариев, а теперь на рабфак приняли…

И мужа партия отозвала сюда на работу, чтобы поддерживал.

Да вот, родить не во время надумала. Ну, да обойдусь, как-нибудь сдюжу …

И верилось, что “сдюжит” она и выйдет на работу обновленная знаниями, строить свое рабоче-крестьянское государство.