«незнакомка» 

«незнакомка» 

Мурад Мусаев

впервые я увидел её в полупустом вагоне метро на фоне стен, исписанных арабо-французскими стихами. «наверное, она красива», – думал я, не сводя глаз с того места, где из-за книжной обложки вот-вот должно было показаться её лицо. она читала вольтера.

мы ехали уже несколько минут. я смотрел в её сторону так, будто пытался увидеть сквозь преграду, но, к сожалению, я не рентген, а она никак не хотела отнять книгу от лица. спустя секунды, когда на очередной остановке открылись двери, она огляделась и на мгновенье посмотрела в мою сторону поверх книги. я поймал её взгляд. всё. на этом занавес был вновь задернут, и я продолжал глазеть на книжную корку: «бог и люди. вольтер».

мы подъехали к следующей станции, и я пристально посмотрел в её сторону. но двери открылись, закрылись, поезд тронулся, а книга осталась на месте. «где-то ты должна будешь выйти»,– подумал я и стал терпеливо ждать.

в какой-то момент, уже после того, как я проехал свою остановку и поезд подходил к станции «опера», в противоположном конце вагона повздорили два алжирца. один из них держал в руках бумажник и что-то кричал во всё горло. возможно, тот, что молчал, пытался выудить кошелёк у второго, был пойман с поличным и выслушивал нотацию о том, что такое есть землячество и как это нехорошо – красть у брата своего. а может, они оба были карманниками, и тот, что постарше, отчитывал молодого: мол, один кошелёк за весь день – это слишком скудная добыча и потому будешь сегодня на сухом пайке.

пока я рассматривал эту сцену и распределял роли, вагон остановился, я обернулся, и её уже не было…

я бросился к закрывающимся дверям, с трудом протолкнулся наружу, метнулся вверх по лестнице к гранд опера, огляделся, забежал обратно, пробежал по переходу… – бесполезно, её уже нигде не было. она растаяла, не оставив следа.

весь день до этого я шатался по блошиному рынку на порт де клиньянкур в поисках литографий для анри – моего работодателя. он держал небольшую галерею, в которой почти не было продаж, запасники его были забиты эстампом, но он всё равно жаждал новых покупок. «придёт время, – говорил он, – и ты удивишься тому, как быстро опустеет наш склад». моя задача была в том, чтобы собрать все работы русских эмигрантов начала 20 века, какие только можно было найти у частных продавцов и на рынках в окрестностях парижа. сегодня я ничего не нашёл. старая галеристка из швейцарии, правда, обещала мне привезти несколько отпечатков василия кандинского и надежды ходасевич-леже, но только «через неделю-другую». «что ж, вряд ли бум, которого терпеливо ждёт анри, произойдет раньше этого», – подумалось мне. как бы то ни было, день был потрачен впустую.

а вечер мне испортили вольтер и два беспокойных алжирца. как обычно в таком настроении, я решил идти домой пешком. поздним январским вечером, под мокрым снегом, на грани заморозков, от оперы до рю де мессажри. пешком.

стоял первый ясный день марта. анри пораньше закрыл галерею, и мы устроили себе праздник весны в ближайшем бульварном кафе (все равно покупателей ждать не приходилось). и, как обычно, после обеда я решил прогуляться по городу. пройдя через весь латинский квартал, я перебрался на правый берег и сам не заметил, как дошел до площади бобур. «ну уж дошел, так дошел», – подумалось мне, и я решил пройтись по музею в центре помпиду. (каким бы нелепым ни казалось это здание, его содержимое стоило того, чтобы потратить здесь добрых пару часов). весной, в начале туристического сезона, у центра всегда толчея, и мне предстояла очередь из нескольких десятков человек.

и вот я стою, подтанцовываю под мелодию здоровенных туб, в которые дуют здоровенные африканцы (точнее говоря, переминаюсь с ноги на ногу, потому что все-таки март, а не май на дворе). и вдруг, на самом нелепом па, я встречаюсь взглядом с девушкой, стоящей внутри музея прямо перед витражным стеклом. она, как вкопанная, смотрит на меня, будто мы знакомы, а потом отводит взгляд и быстрым шагом уходит прочь к лестнице.

следующие пятнадцать секунд я медленно понимаю, что она – та самая читательница вольтера из метро опера, которая испортила мне один январский вечер и заняла мысли ещё на несколько недель. под недовольный гул я проталкиваюсь к дверям вне очереди и, без билета, пробегаю к музейным залам. проношусь вверх по лестнице мимо контролёра – в холле её нет, я врываюсь в зал кубистов – нет, к импрессионистам – нет, к инсталляциям обкуренных авангардистов – и здесь её нет.

охрана нагнала меня у лестницы, ведущей в библиотеку. за пять минут они расспросили меня обо всём на свете, кажется, поверили в мою историю, но войти в положение не захотели (тоже мне, самая романтичная нация на свете). еще через несколько минут я уже спускался вниз по эскалатору с внешней стороны здания. в сопровождении пятерых.

еду в отчаянии. за стеклом ютятся туристы, молодые художники, студенты. проезжаю пятый этаж, четвёртый, библиотеку с кучей никому ненужных книг, и вдруг в проходе на втором этаже вижу её силуэт! она стоит боком, болтает по телефону и подтанцовывает. «стоп, это же мой танец!» – я кричу, стучу, но она не слышит. эскалатор предательски спешит увезти меня от этого стекла, вот я вижу её последнее мгновенье снизу вверх и… всё, занавес задёрнут. я почти доехал до земли, бежать обратно вверх бесполезно – запаникуют, остановят, арестуют и тогда я её уже точно не найду.

поскольку путь в музей мне был заказан на месяц вперед, я подумал, что подожду её снаружи. запасся кофе, круассаном, укутался в пальто и занял позицию на ступеньках прямо напротив входа в помпиду. памятуя о январской истории, я сразу решил, что никакие алжирцы меня на этот раз не отвлекут, и поэтому уставился в дверь.

вот пошли какие-то гранжеватые студенты (наверное, будущие искусствоведы из сорбонны), за ними несколько китайцев (оказывается, они приезжают в париж не только ради сумок с монограммами), потом ещё студенты, а потом… потом я уснул. да-да, промозглым мартовским вечером на ступеньках площади бобур с кружкой кофе в руках. взял и уснул. а когда проснулся, из музея уже уходили смотрители.

этим летом жара в европе стояла неимоверная. старики ходили с зонтиками на головах, по улицам сновало вдвое меньше народу, чем обычно. легендарные летние веранды парижских кафе пустовали, потому что все рвались внутрь, поближе к кондиционерам, и даже африканцам с площади бобур, дующим в здоровенные тубы, кажется, было жарко. а мне такая погода была по душе. поскольку все кругом валялись в полуобмороке. день выдался свободным, и я пошёл в мечеть.

знаете, куда неминуемо выходит человек, идущий к соборной мечети по бульвару сен джереми? на площадь Мухаммеда V. вот так, ничего не подозревая, идешь по улице католического святого и оказываешься на площади с мусульманским именем. поначалу меня это очень забавляло.

в мечети я встретил ахмада – земляка Мухаммеда V – марокканца, который помогал мне восстановить в памяти правила чтения на арабском языке и отточить те немногочисленные суры Корана, которые я знал наизусть. ещё он пытался методом от обратного определить историю моего происхождения. каждую пятницу в течение первых двух-трёх месяцев мы с ним обходили прихожан мечети и каждому он говорил: «ахи, попробуй, поговори с этим парнем, узнаешь ли ты его язык?» никто так и не узнал, зато я прославился на всю мечеть, как человек из ниоткуда.

мой французский был слишком скуден для выходца из колонии, я говорил на английском с явным акцентом. и русский язык для меня тоже был чужим – так сказал профессор славистики, навещавший меня в госпитале по просьбе врачей. ещё один язык, на котором я говорил чаще всего во сне, окружающим был неизвестен. фарси, арабский, несколько тюркских, даже баскский – мы тогда перебрали добрую дюжину языков, но не преуспели. конечно, если бы я задержался в госпитале ещё на неделю-другую, что-нибудь выяснилось бы, но там было слишком душно.

ахмад говорил мне: «если ты в целом париже за три месяца не нашёл ни одного земляка, значит, ты родом из Рая». однажды он подвёл меня к турку, мяснику с соседней улицы, и тот сказал, что знает, на каком языке я говорю.

вернее, он клялся и божился, что слышал этот язык в стамбуле ещё до того, как вместе с родителями переехал во францию.

в следующую пятницу он привёл в мечеть своего старого отца, который подтвердил слова сына: «их было три семьи. когда эти люди поселились на нашей улице, только начинали ходить слухи о войне с англией».

кто мог поселиться в турции на закате османской империи? в тот же вечер я перемерил все балканские языки, но ни один не подошёл, и я бросил поиски: «придёт время, и всё прояснится по воле Аллаха».

мы посидели с ахмадом, вспоминая наши самые нелепые лингвистические эксперименты, и (перед тем, как попрощаться) я решил рассказать ему историю про девушку, которая дважды ускользнула от меня. она была в платке, может, я смог бы найти её в мечети? ахмад рассмеялся и ответил: «брат мой, для тебя я готов на всё, но как ты себе представляешь нас с тобой, выискивающих твою невесту среди девушек, выходящих с пятничной молитвы?»

мне стало неудобно от собственной нелепой идеи, а он продолжал: «Аллах, Он всевидящ, только вот братья-прихожане вряд ли оценят наши усилия. ты говоришь, она читала вольтера, легче и безопаснее её будет найти где-нибудь в сорбонне». мы от души посмеялись, и я ушёл прочь.

в течение следующих нескольких недель я почти каждый день проезжал метро опера, через день бывал на площади бобур, несколько раз бродил по музею помпиду, невольно вглядываясь в лица окружающих. затем я понемногу забыл о своей незнакомке и ничем особенным не интересовался. в это время анри стал раздумывать о том, не закрыть ли ему галерею, а я стал всё чаще, потерянный, бродить по городу. и всё это, как назло, в начале осени – тоска была дикая. я несколько раз захаживал в госпиталь, в библиотеку, пытаясь узнать какие-нибудь новости о своём языке. с течением времени становилось всё сложнее ждать с моря погоды, хотелось наконец отыскать корни, найти кого-нибудь, кто говорит на одном со мной языке. но надолго меня не хватало – становилось душно, как тогда, в самом начале.

зато в очередной беседе с доктором я впервые узнал, как меня нашли. оказывается, перед тем, как упасть без сознания и памяти в люксембургском саду, я прошел не меньше трехсот миль по парижу без еды и воды. доктор считал, что в какой-то момент я по неизвестной причине вдруг забыл, кто я есть, откуда и куда иду. иными словами, я забыл всё и просто потерялся в городе, потому и бродил бесцельно, пока не выбился из последних сил. (наверное, оттуда и взялась моя привычка к бесконечным променадам).

в один из дней середины октября мне позвонила ани – галеристка с порт де клиньянкур, та самая, что так и не довезла мне кандинского и мадам леже. она попросила о встрече, а я ответил, что мне уже неинтересно, что я всё купил, что мне нужно было. но ани была настойчива: «у меня к вам очень интересное предложение», – повторяла она с нарочито женевским акцентом.

на следующий день мы встретились в «ротонде», и она рассказал мне, что к ней приезжал некий русский коллекционер, который хочет инвестировать «серьезные деньги» в произведения российских художников-эмигрантов первой волны – тех самых, чьи полотна, гуаши и литографии я скупал для анри каждую неделю в течение нескольких месяцев и которыми наше хранилище было забито доверху. лукавя, как взаправдашний торговец искусством, я ответил, что у нас есть пара-тройка подходящих работ и что ани сможет получить три процента агентских.

анри был в шоке. через неделю за день мы продали все, кроме трех картин, двух литографий и одной мозаики ланского (и те были оставлены ради приличия, чтобы стены в галерее не остались совсем голыми).

«русский коллекционер» ани оказался грузинским рантье и книгоиздателем звиадом иоселиани. он понимал, что заплатил три цены за наш склад, но радовался, кажется, не меньше, чем анри. мало понимавший в искусстве, но много знавший о деньгах, он, определенно, имел большие планы на свою коллекцию. после сделки мы, как бы обсуждая художественные достоинства мазни андре ланского, познакомились поближе.

когда выяснилось, что мы оба владеем русским языком, звиад спросил: «откуда ты родом?» мой больной вопрос. что я мог ответить? сказал, что «это длинная история». будучи, по всей видимости, человеком тактичным, мой новый знакомый поменял тему разговора и пригласил меня на ужин в честь своего нового приобретения.

стоял дождливый осенний вечер, я думал обо всём на свете, безуспешно пытался вспомнить что-нибудь из прошлого или спланировать что-нибудь на будущее. единственное, что пришло в голову – это поездить по миру, по любому маршруту наугад и, может быть, найти себя в какой-нибудь точке мира. поразмыслив немного об этом, я собрался и направился к звиаду.

здесь был великосветский раут, который не очень-то мне подходил. в своей сознательной жизни я ещё не бывал на таких. пришлось знакомиться с совершенно неинтересными людьми просто из вежливости, делать вид, что я в восторге от вкуса морских гадов и долго объяснять, что вина я не пью. «даже грузинского».

«друзья, позвольте мне сделать объявление», – заговорил за столом звиад. весной следующего года он собирался открыть в париже аукционный дом, о котором рассказывал с заведомым восторгом. «но есть одна загвоздка – никак не могу придумать название». он посмотрел на гостей с выражением вопроса на лице. все переглянулись, делая вид, что их не на шутку озаботила проблема звиада, но молчали. я не очень люблю неловкие немые сцены. просто чтобы нарушить тишину я спросил: «пиросмани – не думали?»

где-то в стороне тут же зазвучал девичий голос: «точно, пиросмани, нико пиросмани – как красиво!» «великолепно! – воскликнул звиад, – какое название – «аукционный дом пиросмани!»

а я в это время оглянулся в ту сторону, откуда была поддержана моя скромная инициатива, и увидел её. ту самую девушку, что читала вольтера в метро и передразнивала мой танец в холле помпиду. «это моя дочь, – сказал звиад, – подойди, соломе». я опешил.

через мгновение, отставив в сторону бокал, вперед вышла высокая смуглая девушка, она схватила за руку незнакомку и поволокла её за собой. и чем ближе они подходили, тем больше запутывались мои мысли. вот, наконец, они стояли передо мной. «соломе, очень приятно, – быстро проговорила та, что шла впереди, – а это моя подруга, её зовут мадина». звиад продолжил: «мы очень дружны с отцом мадины, он сейчас на родине».

я несколько секунд растеряно молчал, а потом сказал что-то вроде: «о… очень приятно». «соломе, доверяю гостя тебе», – сказал звиад и пошел принимать поздравления с учреждением «аукционного дома пиросмани».

соломе и мадина смотрели друг на друга, а я смотрел на мадину. снова возникла немая сцена, которую, несмотря на моё замешательство, просто необходимо было прервать. тревожно улыбаясь, я спросил: «ты меня помнишь, мадин?» «хех, мадин, – засмеялась дочь звиада, – не мадин, а ма-ди-на-а-а».

в этот момент я увидел в глазах моей вчерашней незнакомки, а теперь вроде знакомой, искру любопытства или, может быть, радости. она как будто долго не решалась заговорить, но собралась с духом и спросила: «вайнеха вуй хьо?»

я никогда не слышал ничего прекраснее этих трёх слов. она говорила на моём языке.