Не родись красивой

Не родись красивой

csoxqduxesc

Само собой, на пары они не пошли. Про работу Володя вспомнил только тогда, когда из сумки, о которую он споткнулся, выпали нерасклеенные объявления. У Володи с Глашей с утра была другая, куда более важная задача: собственные тела и все, что с ними можно проделывать.

Облизывая и тиская Глашу во всех доступных местах, Володя урчал, как голодный волчонок. Он жутко стеснялся своего восторга (по его мнению, Настоящий Мужчина должен делать свое дело внушительно и методично, как ебыри из порнофильмов), и его утешало только то, что Глаша точно так же урчала, пыхтела и стеснялась.

Он сосал ей соски, как матке, и насосал их до брусничной красноты и твердости, когда казалось, что они вот-вот лопнут и брызнут кисло-сладким соком. Он вылизал ей тайную пещерку снаружи и внутри, дотягиваясь языком туда, куда еще вчера никто не проникал и не мог проникнуть, и от одной этой мысли стонал едва ли не громче Глаши. Он обхватил ее, когда уже нельзя было терпеть, и надел на себя всю, укутался в струящиеся волосы и в мякоть утробы, и долбил ее, стиснув зубы, чтобы не кричать слишком громко и не испугать Глашу, и видел, что она точно так же стиснула зубы и закатила глаза...

Потом, когда они наласкались до оскомины во рту, нашлось другое, не менее важное дело: оказалось, что они ровно ничего друг о дружке не знают. Володя даже не помнил Глашиной фамилии.

— Она у меня хитрая: Бесфамильнова, — улыбалась Глаша. — Погугли «Аграфена Бесфамильнова»: в сети куча моих фоток.

Володя пробил ее в Яндексе.

— Вот она я! Жми сразу «картинки» — поспешно сказала Глаша, ткнув пальцем в экран. Краем глаза Володя успел увидеть под одной из ссылок — «бесфамильными... потомки... среди людей... « Это было явно не то, и он переключился на Глашины фотки.

— Вау! Охренеть! Ну и ну! — раздавалось в комнате минут пять, если не больше. Гордая Глаша выпятила грудь. С фоток на Володю смотрело ослепительное существо, взрослое, победоносное и такое же прекрасное, как настоящая Глаша, но совсем на нее не похожее (хоть и было видно, что это она).

— Е-мое! Что с человеком делают мазилки, тряпки и вообще антураж, — изумлялся Володя. — Вот я уже знаю три разных Глаши. Сколько же их еще?

— Много, — скромно говорила Глаша. — Вот глянь еще вот эту, — и Володя любовался ею совсем в другом образе.

— А голые фотки есть?

— Ну что ты. Мне же в июле только восемнадцать стукнуло... А вообще мне предлагали, и давно уже, но я не велась.

Володя переводил взгляд с фоток на живую Глашу и обратно. Ему вдруг стало жутко: он представил себе, что его душу вселили в такое совершенное тело, не спросив согласия. На миг, на долю секунды он ощутил ответственность за эту красоту, от которой некуда деться, разве что обратно в небытие. И сразу понял, почему Глаша маскируется.

Но понять и принять — разные вещи. Все сильные мира всего, если бы Глаша захотела, уложились бы перед ней штабелями, — но она не захотела. А захотела его, Володю. Ему хотелось кричать об этом на весь мир, и Володя не знал, как удержать этот крик в себе.

— Ты же больше не будешь маскироваться? — спрашивал он. — Покажешь всем, какая ты есть?

— Конечно, буду, — отвечала Глаша. — Зачем показывать всем? Я буду такой только для тебя.

— Но...

Володе это было горько, будто у него отбирали игрушку. Но он решил не портить этот день спорами. До ночи, и даже до утра напролет они говорили, говорили, рассказывая друг другу все, за что цеплялся язык. Они говорили даже во время секса. Оказалось, что если говорить, когда делаешь Это — тогда все получается еще острей и невероятней, чем просто так.

— Так ты выросла в деревне? — спрашивал Володя, вдавливаясь в горячую Глашину утробу.

— Не совсем так... Я родилась на таежном хуторе, в Забайкалье, а в Читу переехала в шесть лет. Мама... в общем, мне пришлось жить с родственниками, с тетей Анжелой и ее мужем. Они обожают меня, и... ааааа!..

В какой-то момент говорить уже было нельзя. Володя и Глаша корчились от того, что вытворяли их тела, и потом слова вновь оживали, требуя выхода, и беседа продолжалась...

***

Порядки в универе были строгие, и второй день прогулять было нельзя. Вечерком Володя с Глашей сходили на рынок за обувью, и наутро как ни в чем не бывало появились на занятиях. Глаша, как и раньше, была в своем камуфляжном прикиде, который дополнили нелепые желтые ботинки.

Она с радостью согласилась переехать к Володе из общаги, но наотрез отказалась сидеть рядом с ним на парах, и вообще как-либо афишировать их отношения.

— Зачем? Зачем им знать? Пусть это будет наше, Володенька. Только наше, и больше ...

ничье, ладно?

Володя, скрепя сердце, терпел. Но терпеть было трудно, и больше двух пар он вытерпеть не смог. После экономики он подошел к Глаше и, дождавшись, когда народ рассосется, робко обнял ее за талию.

— Не надо, Володь, — попросила та, но Володя не мог сдерживаться. Сделав еще несколько попыток приласкаться, он обиженно отошел, и потом всю дорогу домой дулся на Глашу, которая специально для него сняла оглобли и платок, когда они отошли от универа.

Впрочем, долго дуться не получилось, и прямо с порога они прыгнули в постель, откуда полетели, как перепуганные куры, предметы гардероба.

— Ну почему ты не хочешь? — ныл он, влив в нее весь свой восторг и всю обиду. — Ну почему?

На следующий день повторилась та же история. Глаша была непреклонна, а Володю распирало так сильно, что он стал делать глупости — хамить преподам и задирать девчонок. За ним никогда не водилось таких финтов, и на него смотрели, как на больного.

Так продолжалось неделю. Потом Володя сказал Глаше:

— Я так не могу. Я уйду из универа.

— ?

— Не могу я, — повторял Володя, чувствуя себя идиотом. (Он никогда раньше не влюблялся и не знал, как это правильно делать.) — Мне хочется всем кричать, какое ты у меня чудо... хочется каждую секунду обнимать тебя, целовать, быть рядом с тобой... Не могу больше. Я сойду с ума...

Глаша ничего не ответила. Вечером она была особенно нежна с ним и сделала ему такой минет, что Володя на пару мгновений превратился в ком искрящего сладкого мяса, не думающий и не чувствующий ничего, кроме блаженства, к которому не лепилось ни одно слово. Он думал о том, что в такие моменты человек, как никогда, близок к смерти, и что оргазм — и есть маленькая смерть с последующим возвращением обратно в жизнь... Оглушенный и опустошенный, он благодарно хрюкал, подставив Глаше хозяйство, и вскоре уснул под ее руками.

Ему снилось, что Глаша сидит на троне, неописуемая и ослепительная, толпа однокашников скандирует «ура», а он, Володя, ее верный раб, целует милые босые ступни и моет их душистым мылом в золотом тазике...

Утром Глаша разбудила его.

— Ээээ, — моргал Володя спросонья, и вдруг подскочил на кровати. — Глаш?

— Вставай, соня. Быстренько завтракаем — и на пары, — сказало существо, которое должно было быть Глашей.

Накрашенное, как Анжелина Джоли на вручении Оскара, одетое в обтягивающую тунику, с грудью, вздыбленной лифчиком до небес, существо спихнуло Володю с кровати и утащило его на кухню, где тот долго и бессвязно выражал свои эмоции.

Подходящих слов просто не существовало. Это была совсем новая Глаша — такая, к которой и подойти-то боязно было, не то что обнять. У Володи было чувство, что он сидит рядом с божеством, которое по какой-то своей прихоти обращает на него внимание, кормит завтраком и целует в губы.

По дороге божество беззлобно издевалось над его отвисшей челюстью. Изумление, одолевшее Володю, плавно перешло в ликование и в благодарность: он наконец понял, на что Глаша пошла ради него. В универ он влетел, порхая вокруг нее, как пьяный мотылек.

Володя предвкушал эффект, но и думать не мог, вот что он выльется. Глашу просто тупо не узнали. Группа шептала «вааааа...», глазея на красотку, севшую с Володей, но связать ее с очкастой заучкой в платке не хотела и не могла. Ее не узнавали преподы, а один даже всерьез затеял разбирательство — почему это, мол, какая-то посторонняя выдает себя за студентку Бесфамильнову. И только когда Володя с Глашей стали ржать вголос, народ заподозрил, что его не разыгрывают, и это чудо-юдо, которое невесть где подцепил Володя, и есть настоящая Графиня.

На перерывах вокруг них кипел ажиотаж. Володя, вначале гордый, как петух, почувствовал, что его затирают, особенно когда к Глаше причалили местные мажоры, беспардонные, как «лексусы». Но ничто не могло омрачить его триумфа, и на обратном пути он сделал то, чего еще не делал: затащил Глашу в подворотню и там, прямо под фонарем, где всякий мог их увидеть, стянул с нее трусы с колготами и выебал, причем не как-нибудь, а звонко отшлепав по голому заду и промежности.

Продолжение ...

Report Page