Наука и жизнь

Как пройдет ее доклад, я знал, как знал и то, какое впечатление он произведет на меня, — и ошибся только в мере. Я знал, что буду в восторге, а зал ни хрена не поймет — но не ожидал, честно говоря, услышать от Эйрин решения всех задач, которые грызли меня ночами, как не ожидал и сонной скуки в зале. Эйрин говорила сосредоточенно, без пафоса, свойственного шутам от науки (каким был я все эти дни), и ее доклад чуть было не прошел «задним планом»...

— Кажется, никто из уважаемых коллег не понимает, что этот день — суббота, 31 сентября 1987 года — войдет в историю как один из переломных моментов науки, — громко заявил я, попросив слова.

Все удивленно уставились на меня, памятуя мой вчерашний разгром, — а я продолжал, подвывая, как проповедник. Я пел какие-то немыслимые панегирики Эйрин, обрушивался на косность научной среды, обличал, негодовал, превозносил — и вскоре охрип, превратившись в пафосного петуха.

Все это закончилось так, как и должно было закончиться — скандалом; но мне было плевать. После доклада я подбежал к Эйрин, сгреб ее, как плюшевого мишку, на глазах у изумленной публики, и облизал ей пол-физиономии. Эйрин ответила мне тем же, и мы побежали, обнявшись, в номер.

Там с нами учинилось такое, что я видел только в американском кино. Не успев захлопнуть дверь, мы начали срывать друг с друга одежду, облизывая все, что оголялось, — и наконец, счастливые и одуревшие, прыгнули в постель, где я буквально ворвался в Эйрин. Я сплющил об нее яйца, я затолкал ее в угол кровати и слюнявил ей глаза, демонстрируя все прелести дикого советского секса. К счастью, Эйлин была неопытной и не знала, что бывает иначе, — поэтому счастью ее не было предела.

Потом я, почти не удивляясь, сделал то, что она попросила: всосался в ее сердцевину, высасывая оттуда свою сперму, которой залил ее до самых мозгов.

Эйрин хныкала на кровати, сотрясаясь всем телом, и вилась жгутом, сдавливая бедрами мой череп... Она «мечтала об этом все жизнь», как сказала мне, и ее сумасшедший оргазм, ослепительный, как сверхновая, окрылил меня лучше всякой научной удачи. Эйрин буквально вывернулась наизнанку, выкупав меня в океане своих соков; а я, вдохновившись по новой, влез на нее, когда она успокоилась, вплыл в широкое влагалище, разрыхленное, как теплое масло, — и влил туда три горько-сладких капли, щекотных и блаженных, как смерть. «Это десерт», хрипел я ей, трогая кончиком языка ее губы. Соленые, влажные и горячие, как пульсары...

Потом в «Науке и жизни» писали о моих мотивах, об издержках перестройки, об утечке мозгов... Но теперь-то вы понимаете, почему я не вернулся в Союз?

Эйрин не стала шлюхой. Спустя несколько лет сумасшедшей работы в тандеме мы с ней приобрели некоторое положение в научном мире, стали получать премии, гранты и выгодные предложения от ведущих лабораторий. Мы всегда работаем вместе, и никто не знает, чтó в наших разработках принадлежит ей, а что мне. И вы не узнаете.

Правда, все это далековато от славы Бора и Кюри, о которой мы мечтали в юности. Но, может быть, все в будущем? Ведь мне всего 65, а ей — и подавно 44...