Надежда

Родители и детство

           Про родителей отца знаю мало. Его мать была ткачихой, а отец, мой дед, работал где-то на ткацком производстве.

Мой отец – Виноградов Владимир Павлович. Очень рукодельный, трудолюбивый. Любил делать что-то руками, из глины лепил. Он мне показывал, а я с удовольствием копировала. Однажды он из бумаги, из квадратика какой-то газеты или просто бумажки (газета тогда была ценной) сделал кораблик. Я ему: «Пап, покажи!». Он: «Нет, ты дура». Я взяла кораблик, разобрала его, взяла другой листочек и сложила его. Даю ему этот кораблик, а он так удивился: «О, какая умная!» Вот с этим воспоминанием я и перешла от одного образа к другому.

    Отец сапожничал. Подшивал валенки, сучил дратву, к нему приходили чинить обувь. А работал он сторожем где-то на комбинате. Во всяком случае, ночь у него была занята, а днем он сапожничал.

Родители матери жили в Клину и у них было хозяйство: лошадь, две коровы и пасека. Мамин отец, трудолюбивый человек, очень любил свою дочку. Однажды они ехали на лошади, запряженной в телегу, и на ней были пустые магазины (деревянные ульи для пчел). Он посадил туда мою маму, и ночью они куда-то поехали. Чтобы девочке не было страшно одной он дал ей кулек с сушеными ягодами и громко кричал лошади («Ну, пошла!»), чтобы его дочь знала, что отец рядом.

Когда пришло время раскулачивания, отнимали все хозяйство. «Смотри, сколько у него всего, вон и лошадь есть!». И одной лошади, которую хотели забрать, дед взял и повредил глаз. И они ее оставили. Кулак? Соседи говорили, что там никто и никогда не работал на них, все своим трудом. И дед, и мать были большими тружениками.

Моя мать, Пелагея. Баба Поля – труженица, любила сельское хозяйство, огород. Вот, например, она капнет, а я, инвалидка, должна взять картофелину и посадить ее, и обязательно ростками кверху, а не просто бросать. А потом уже она засыпала землей. Я отставала, а она все равно заставляла, несмотря на то, что мне тяжело было, на одной ноге приходилось приспосабливаться.

У мамы было много детей. Младшие, Толя и Лида, умерли детьми от какой-то болезни. Мы жили в Клину на Майданово: до сих пор осталось ощущение, что там было холодно, почему-то не топили. Я точно не помню. Мое детство не оставило ничего. Я никогда не ходила ни на какие вечера, тем более, никаких фильмов тогда не было. Все это уже потом появилось, когда мы переехали и жили в бараках на Ленинградском шоссе. Когда Толя, мой второй брат, пришел с Урала, он меня отнес на кошлах в клуб на первомайской фабрике. Там я увидела свой первый фильм, «Два бойца». Я смотрела, затаив дыхание, там пел Марк Бернес («И Константин берет гитару и тихим голосом поет…»). Я не вникала в содержание, я просто смотрела сам фильм: движения, разговоры и так далее. Мне очень понравилось. Это был 42-й или 43-й год, я уже была инвалидкой.

Война

Помню объявление о наступлении немцев, когда они подошли к Клину. Все были очень взволнованы. Мы жили тогда в бараке недалеко от ткацкой Первомайской фабрики у Ленинградского шоссе. Там был длинный коридор, и у нас была комната с большим окном на всю семью. У отца с матерью была кровать, у меня непонятная кроватка и все. Печь была, ее топили, плита с конфорками. Воду носили из колодца, и у плиты всегда стояло ведро с водой.

Однажды солдат в полушубке бежал по коридору и кричал: «Уходите все! Немцы сейчас бомбить будут!». А сам бежит по коридору и поливает бензином коридор. Отец быстро нас собрал, мать в это время получала крупу, и ее не было дома. Я не помню, что мы взяли, но в спешке мы ушли к реке Сестре и спрятались на берегу. Бомбежка – это что-то ужасное. Бесконечные взрывы. Потом отец приподнял нас по очереди, чтобы мы увидели. А наш барак был огненной полоской. И вспышки, вспышки. Очень похоже на салюты, они мне всегда напоминают войну.

Мы не знали куда идти, где ночевать. С матерью потом встретились. Всех, кого встречали, спрашивали: «А вы не видели Полюшу?». А она тем временем спрашивала: «Вы не видели Володю с детьми?». Так мы и встретились, и стали искать где можно переночевать. Ходили по деревням, где-то приютят, где-то переночуем. После нас пристроили в другой барак, похожий на прежний.

Мы с сестрой пошли гулять. Я не знаю, что произошло, снаряд, мина, но вдруг взрыв. Потом туман, постепенно он рассеялся. Тогда я увидела, что Вера лежит на боку. Ей попали в живот, и она не выжила. Я села и вытянула ноги. Левая нога была ранена. Пальцы шевелились. На другой ноге на бедре тоже рана. Ногу, конечно, можно было сохранить, но в тех условиях провели ампутацию, так как снаряд попал в кость, а никаких особых медицинских средств не было. Как можно было, так и помогли. Жива осталась – самое главное. Долго пролежала в больнице и стала привыкать к жизни с одной ногой.

Помню, как ко мне относились сверстницы. Называли калекой. Они не хотели со мной общаться и особенно дружить. Отвращение я чувствовала всегда. И со взрослением это никуда не уходило. У меня был друг Толя. Он мне говорил, что женился бы, если бы не была инвалидом.

Инвалидность

            Помню, как немцы отступили и пришли наши. Один солдат где-то разжег огонь, сделал небольшой костер. Темно, ночь. Прибежали мальчишки и стали разговаривать с этим солдатом. И я прискакала на одной ножке, костылей у меня тогда не было. Мальчишки и говорят: «А попали они вдвоем с сестрой, сестру насмерть, а она калека. А надо было и ее тоже, зачем она живет!». А я подумала: «А чего это вдруг? А я хочу жить!». Солдат слушал-слушал и ответил: «Да зачем это? Пусть живет! Ей сделают протез, и она будет ходить». Тогда я впервые узнала что есть такая вещь – протез.

Я тогда прыгала на одной ноге. С одним мальчишкой, чуть младше меня (мне было семь, а ему шесть), бежали наперегонки в коридоре в бараке. Он бежит на ножках, а я прыгаю на одной. И я его даже обгоняла.

Потом мне сделали костыли, на них я пошла в школу. Потом – протез, но на нем я ходить не могла. Выпирала кость, сочилась кровь. Однажды я шла домой на этих костылях вдоль Ленинградского шоссе. Так тяжко! Вдруг один мужчина останавливает меня: «Дочка, что с тобой?». «Да вот, война…». «Ну приходи на пилораму, я тебе ножку сделаю». И я пришла. Дядя Ваня Щетинин его звали. Он взял толстую доску, отмерил здоровую ногу, наметил, обрезал и сделал мне что-то вроде костыля. Сказал где повязать, как сделать валик, чтобы коленка упиралась. Я стала ходить на этом костыле. Так и ходила на нем несколько лет в школу. Конечно видок у него был так себе, но я бегала! Одна была такая девчонка. Были парни без ног, один без рук, из девчонок я одна. В подростковом возрасте мне сделали реампутацию, и потом я стала ходить на протезе.

Дети

С будущим мужем, Александром Степановичем Сагиным, меня познакомил мой друг Слава. Они вместе учились в университете, на факультете физики. Он был старше меня на 10 или на 11 лет, высокий, белобрысый, хорошо выглядел. Он мне понравился. Он был немного ловеласом, и ему ничего не стоило с женщиной познакомиться. Так мы стали дружить, а потом эта дружба переросла в нечто большее. В этих отношениях я забеременела и родила сына Сашу. Сначала зарегистрировала ребенка под своей фамилией (Виноградов), а потом так вышло, что мы с его отцом поженились. Сначала жили в коммуналке, снимали, а потом я стала работать художником во ВНИИФТРИ (Всесоюзный научно-исследовательский институт физико-технических измерений), и нам дали общагу, а несколько позже и квартиру, где я живу до сих пор.

Забеременела я еще студенткой. Я пришла к врачу: («Как, студентка? Да еще и инвалид?»), и она мне выписала направление на аборт. А мне уже порядком лет было, я родила его в 28. Все были, конечно, против, время было тяжелое, но я очень хотела ребенка и разорвала направление.

Роды прошли нормально, врачи были великолепные. Запомнилось, как сестра взяла ребенка еще с необрезанной пуповиной: «Смотри, какой герой!». А у него глазки были закрыты, бац, и он один глаз открыл. В больнице я лежала целый месяц, кормила его. А потом стала думать куда его устроить, чтобы закончить университет.

Когда Саша родился, он жил со мной в общаге первое время. Сначала я хотела его временно устроить в дом ребенка. Но одна врач мне сказала: «Идите работать к нам в первую городскую, няней или уборщицей». В больнице были дети, которые жили в отдельном кабинете, пока их матери лежат на лечении. Она рекомендовала меня туда и я стала там работать. Сашку я туда поместила и постоянно была с ним рядом, общалась, мальчишка хорошо развивался. Так что не было никакого детского дома, как обычно тогда у студентов.

Вот, уже я мать. У меня сын. И все внимание, вся энергия направлена на него. Не на мужа, а именно на сына. Я даже не думала, что выйду замуж, готова была остаться только с ребенком. Сохранила. Могла бы и не сохранять. Не знаю, как бы тогда сложилась моя жизнь дальше.

Когда закончила учиться и получила диплом, моему сыну было около двух лет. У нас было свободное распределение. Через Славу я узнала про ВНИИФТРИ, что там можно работать. Устроилась в лабораторию технической эстетики, где делали плакаты и оформляли стенды в рамках исследовательского института. Тут, в Менделеево, Сашку отправили в ясли. Муж принимал участие в воспитании, но отстраненное. Он и жалел меня, и в то же время не очень хорошо относился к Сашке. Все время его унижал, оскорблял. Со вторым ребенком, дочкой Диной, было уже по-другому, ее он любил.

Когда родилась Дина, Саше было три года. Это был долгожданный ребенок. Было очень трудно, зарплаты небольшие. Степаныч ругал меня за то, что я трачу деньги. Купила Саше мишку, а он разозлился: «Что он, маленький? Зачем тратишь деньги?». Записывал все до копейки, что потрачено, вплоть до покупки карандаша. Любила ли я его? Он мне нравился, но я его не любила. У него тоже сложная судьба была.

Дина росла шустрой, умной девочкой. Моя помощница. Тоже ходила и в ясли, и в садик. Иногда с детьми сидела моя мать. Потом я стала работать руководителем кружка, не на полный рабочий день, чтобы была возможность сидеть с детьми. Зарплата была совсем маленькая, а муж еще и платил алименты старшей дочери от первого брака. Жили очень натянуто, я не знала шикарной жизни.

Детей надо кормить, одевать, гулять. А еще возить куда-то, в какой-нибудь театр, музей, зоопарк. Почему-то запомнилось, как мы делали под столом домик с окошечками и стенами, дети туда заходили и играли с куклами.

Дина была упрямой девочкой. Как-то она меня совсем не слушала, и я ее наказала, поставила в угол, а рядом поставила ножную швейную машинку. И она уперлась ножками в нее и опрокинула. Машинка испортилась. Тогда я поняла, что детей наказывать нельзя.

Я не могу сформулировать свои ощущения от материнства. Я вечно была занята. Инвалидность и походы по врачам тоже отнимали много времени, которое могла бы потратить на общение с детьми. Еще надо было готовить, шить – я всех обшивала, делала одежду для детей. Как-то шила для Дины платьице для праздника. Поздно уже, она спать хочет, а я ее не отпускаю: «Нет, сиди, я без тебя не смогу шить». И она меня развлекала.

Вообще сложный был период. Вечная материальная нехватка очень мешала. Были и проблемы с мужем. Но я радовалась, что растут здоровые смышленые дети.