На Дне

Я пью с 1989 года. В тот год вышел альбом «Disintegration» группы The Cure, с тех пор и праздную это событие. Трезвею я только для того, чтобы сбрить бороду. С ней я похожу на алкаша, но без нее слишком бросаются в глаза шрамы на подбородке и щеках. Из всех возможных смертных грехов я выбрал пьянство и вегетарианство. Это, собственно, вещи связанные. Печени не под силу справляться с гниющим животным белком внутри меня. Приходится жрать все, что угодно, лишь бы оно не кровоточило ни на одном из этапов своего существования. Как это бывает, с отказом от мяса приходит отвращение к нему, а никак не наоборот.

Я с брезгливостью смотрел на то, как эти мелкие зубки впиваются в прожаренное мясо. Пухлые пальцы, блестящие от жира под лампами дневного света, сокращающиеся лицевые мышцы. Скулы под мясом. Жир внутри и снаружи. Звериный труп в контакте с трупом Красоты. Белесые щеточки бровей над выцветшими таблетками глаз. Таблетками от запора. 

 – Эта говядина просто дар небесный! – слова пытаются просочиться сквозь розовато-серые волокна мертвой коровы.

 – А вы этот дар поливаете кетчупом, П. 

 – Травоядным не понять, – П. загоготала. Я пожал плечами. 

Голова гудела с каждым годом все сильнее. Этот гул заглушал все: лица людей, их имена. Я с трудом помнил, в какой карман положил часы. И были ли они у меня вообще. В любом случае, пространство и время проигрывали спор с безостановочной болью. Трещина по черепу вот-вот должна разбить мою бедную башку на дюжину материков, не меньше. Может тогда в моем сером веществе зародится какая-нибудь жизнь. Но ведь кто-то захочет съесть и это.

  П. все ела и ела, тратя мое время. Что с ней, черт возьми, не так? 

Я больше не убиваю время на запоминание лишней информации. Весь мир – сплошной алфавит, огромный стеллаж с ассоциативными якорями. Петля за петлей. Морской узел. Я пытаюсь восстановить хрупкое равновесие памяти. В один момент что-то треснуло, оставив только обрывки фраз из песен. Я ничего не помню.

– Как долго мне ждать? – от нетерпения моя нога выбивала нервный бит в духе нью-вейв. Каждая секунда моей рыбьей жизни – новая волна. 

– Чувак, это последний стейк для меня, имей совесть.

И ведь не поспоришь. Но я-то тоже изголодался. Кроме того, я не успеваю сберечь даже отпечаток сытости в моем разуме. Я всегда брожу в пустом желудке кита. 

П. тяжко вздохнула, облизав лоснящиеся губы. Почесала подбородок короткими розовыми ногтями. 

 – Теперь и пирога можно с парой шариков мороженого!

Я почувствовал, как на глазу лопаются маленькие красные сосудики, как белок обволакивает алая пена. Жалко, что из нее никакой Венере не суждено родиться. Забавный факт: истинно великолепные вещи блуждают по моим венам, по моим нервам, по моим костям. Лучшая музыка. Шедевры живописи. Вкус масала чая. Неужели мое прошлое настолько паршиво, что ему не было суждено оставить даже маленькую зазубрину на венозной сетке? 

 – Только не издевайся над моим телом, ты тот еще извращенец, но… – у П. дрожали руки, хотя голос звучал зашкаливающе бодро. Я только пожал плечами. Говорить что-либо, рискуя выйти на диалог? Нет уж, я и так жду уже… сколько я жду? Нет, не могу… Шторм в моей черепушке разрывает картинки.

– А вода не может быть погорячее? – П. залезает в ванну, джинсы становятся иссиня-черными.

– Только не говори, что боишься простудиться.

Она не должна повернуть назад, решилась. Решилась. Буря в голове разыгралась так, что вырывается слезами из глаз и скрежетом зубов из сжатой челюсти. Я пытаюсь контролировать себя, но это уже невозможно. Кафель отражает свет дневных ламп, ослепляя меня. Еще секунда. Я напрягаю все ресурсы своего тела. Позвоночник – крепчайшая мачта. Пальцы – якоря. Они цепляются за безобразный булыжник головы П., погружая эту глыбу на белоснежное эмалированное дно. П. еще пытается бороться, но снотворное из мяса одной коровы перешло в мясо другой. Вспышка. Еще одна. Это очередная молния или луч солнца, предвещающий полный штиль?

 Я помнил что-то, что-то до водораздела, который преградил путь к будущему. Я помнил 1989 год, его дух, его детей. Но я совершенно не помнил себя. На запястье набит мой адрес. Надеюсь, я не решу сменить квартирку в один момент. На моих руках какое-то число утопленников, наверняка, такое же длинное, как и татуировка. Знали ли вы, как много в современном большом городе желающих стать жертвой? Я вот тоже не знал. Они решаются уйти, но слабы настолько, что не могут самостоятельно открыть дверь. Моя задача – выбить эту дверь, снять ее с петель, а потом плыть на ней, как Роза, по бескрайним ледяным водам. Я причаливаю к супермаркету, набираю в тележку кучу барахла. Сыр, яблоки, пачка риса, бутылка вина, еще одна, еще одна, бутылка водки. Расплачиваюсь на кассе деньгами из пухлого конверта, который мне вручила П. перед тем, как устроила себе прощальный пир в забегаловке. Мне снова нужно выпить, потому что я разочарован. Клянусь, как только пузыри густого воздуха перестали появляться на поверхности воды в ванной, я снова все забыл. Снова. Снова. Доля секунды – благодатный штиль. Я что-то видел, я знал, я чувствовал. Это была память. Как будто лишая человека будущего, я возвращаю себе прошлое. Я покупаю себе пару свободных вздохов, перед тем как снова уйти в подводные пещеры. Возвращаюсь в квартиру. Бросаю бумажные пакеты на стол, по дороге в ванную ищу глазами штопор. П. все еще плавает в совсем остывшей воде. Мою грязные руки, пытаюсь всмотреться в зеркало. Ужасно зарос. Рыжеватые иголки-кораллы захватили большую часть лица. Живот презрительно урчит, ему вторит мой мобильник. Очередной запрос на услуги Харона, мои услуги. Но сегодня у меня есть еда, есть вода, превращенная в вино, в конце концов, есть П., от которой я избавлюсь только когда протрезвею. Я не помню, как я начал. Не помню, как стал тем, кем я стал. Уверяю вас, я не чудовище из кошмаров Лавкрафта. Я просто делаю то, что делаю, пока кто-то нуждается в этом. Открываю первую бутылку, грубо нарезаю сыр, ставлю на огонь кастрюлю с крупой. Тонкой струйкой растекается яд головной боли внутри черепной коробки. Чернилами каракатицы мигрень обволакивает мой мозг, фонтанируя то там, то тут. Пью быстрее, но это не помогает. Руки нервно дрожат, решаю сразу перейти на водку, пока не стал реветь белугой. В горле так сухо, что огонь алкоголя кажется живительной родниковой водой. Пью, как в последний раз. Пью в последний раз.

Еще один спазм валит меня с ног, будто вместо крепких икроножных мышц лишь скользкие плавники. Водка лезет обратно, вода выкипает из кастрюли, заливая плиту. Мобильник заливается в соседней комнате, корова в животе П. издает последнее мычание. 

– Я научу тебя портить еду, сраный ублюдок!

Настойчивый запах сгоревшего мяса сменяется запахом перегара. Отец так близко, но еще ближе раковина с замоченной в воде посудой. По радио крутят «Boys don’t cry», а я царапаю лицо об грязные тарелки, глотаю пенную воду, вдыхаю моющее средство и кусочки вчерашних макарон. 

 – Ты спалил отличный кусок мяса, за который я отвалил кучу бабла! 

 – Остановись, что ты делаешь?! – мама тоже кричит, но я слышу ее голос не очень хорошо сквозь толщу воды. Отец напрягается. Он не топит меня, а колотит об тарелки. Я не могу различить их цвет, потому что в глазах темнеет.

– Скорую, надо вызвать скорую…

Но звонят почему-то нам. Это мой мобильник с кем-то, кто разочаровался в жизни, на другом конце провода. Возможно П. подойдет к телефону и скажет:

– Извините, но он не может сейчас ответить вам, он захлебнулся собственной блевотой.

А мама продолжит глухим голосом взывать к отцу, вопя:

– Скорую, скорую…