мяу

Как в древнем, старом гремучем лесу, ещё на Старой Руси-Матушке, за теремами, за дикими яблонями да руками быстрыми, проезжал молодец. Не дурен собою, да силен на руку, взглядом остр и душою храбр - жених завидный, так в селе и слыхали.

Кожа слово бронза, отлитая на закате, пред самим сумраком, грубая да в шрамах, а права рука в созвездии ожогов.

Тепло ль ему было, холодно ль, да летним вечером прохлада пускалась, морозными руками в объятия тянула - попробуй лишь деться.

Сова истошно кричала, будто взмаливалась о своем, о птичье-неведомом, люду не поведанным. Толь о Лешем в дальних хащах молвила, толь о Кощее в скалистых царских палатах, толь о царевне на краю реки, в мечтах плекающей судьбу утопленницы. 

Древа склонились над ним, путь огородили, небо затулили вечернее. Звезды в гронах сосен потерялись, утратили свет холодный, ему лишь на прощание усмехнулись. Стволы сомкнулись, приобнялись, дороги огородили, свет белый скрыли, мол, добром коне никто тут не проёзживал да и серый зверь не проскакивал.

Неужель Хуа Чен потерялся? 

Ехал он уже давно, день, второй, а может и три - не уверен был, да редкий сон лишь туманил не без того мутный взгляд. То и дело, что клевал носом, бился о пряжку поводьев и вновь будился, когда Эмин - его верный скакун, преодолел не одну версту, преданно служа ему - вновь перескочил канаву.

— От чорт! — Хуа ощутил, как его конь поскользнулся на мокрой земле и визгливо угодил в ту самую канаву, извалявшись в грязи и своей же крови. 

Эмин мучался ещё одну ночь. На утро одужал.

Эмина он любил. Скакун был хорош да и друг верный, в беде поможет. Ближе отца родного да матери распутной. Была в нем невиданная к нему нежность, что ни на базаре купить, ни в сказке сыскать не получится. Был он ему за брата родного чтоль? 

Шли они так ещё один день - а может и два -, пока дошли до избы: дряхлая и старая, будто веками забытая, не чищенная. На курьи ножки опирается, к лесу поворачивается да скрипит.  Скрипит и скрипит, будто молвит что-то, да кто ж то поймёт? Поляна у избы в древах вырваных из земли, столбов выкрученных да слышится толи чавканье, толи храп.

— Ей, избушка-избушка, повернись к лесу задом, да ко мне передом, — тот час он приказал, изба насторожилась, но развернулась как он и велел. Жалко заскрипела больше, стыдливо повернулась и присела пред ним. И тот час же ж дверца отварилась, выпуская толь Лешего, толь Бабу Ягу.

 — Да даже в своём доме спокойно пожрать не дают, — недовольный рев разразил поляну, когда дверца ударилась о стены избы, силушкой удара проделав ручкой дыру в ней, — стояла себе задом, так развернули. Что за шакалы пошли? Кто растит таких отпрысков? 

Облаченный в шкуры, в рубаху затертую да лапти, схожий на лесное чудище, Ци Жун вышел к нему во всем облачении, держа в руке недоеденного окорочка.

Слухи о нём разлетались так, что даже до его села долетало: давно уже молвят, что он путями окольными детей в свою избу заводит, там пирожками откормит, а потом съест и не подавится. А ещё одежды детские перешьет и на себя натянет:

— Хуй Чей явилсь? Не ждан, не зван. Что надо тебе, шакал? 

Хуа Чен так и не успел и молвить - Ци Жун разразился громким смехом, согнулся до полу, да Эмин и сам заржал, будто понимал, как дурно было леснику. Вот потеха наверное.

— Изба, развернись к лесу передом, а к этому глупцу задом, — Ци Жун вальяжно, будто по-царски махнул замаранной рукой, прикрывая глазища.

— Нет уж, избушка, передом ко мне, к лесам задом, — Хуа не был намерен отступать, всё больше и больше вкушая лють, пока Ци Жун оскорбленно, задетый за живое, гордость и честь, метлой, взятой из-за двери, был намерен отбиваться - швырнул её куда-то в Хуа Чена и истошно взвизгнул:

— Нет, изба! Слушайся меня, повернись к, — договорить ему не дали, вставили свой пятак вновь:

— Да, повернись к лесу задом, ко мне передом.

Мужики, понимая, что такая себе «перебранка» не кончится быстро да и Хуа Чен не отступится перед поисками наследного принца, потупились: Ци Жун махнул рукой, мол, заходи, но сапогами не нанеси земли.

— Хороша горлица.

— Заткнись, щенок.

Хата была не прибрана, смеси трав были раскиданы то там, то там, что стоял смород. Сушенные грибы, во всяк случае мухоморы, весели у самого верха, огонь в печи горел и что-то, схожее на кашу, в нём трещало, варилось и бурлило. В котле варилось зелье, так же бурлило, что и каша, смердело, порывало на выход из избы. Неужель Ци Жун только этого и ждал? 

— Наследный принц Се Лянь те нужен? Не знаю, где он, не слежу за псами-позорниками, — с этими словами он вытянул из печи что-то, бережно размешал и вновь засунул глеч назад, но уже закрыл заслонкой печь.

— Слушай, бабка, помоги мне его найти, иначе пеняй на себя.

Ци Жун только взволновано окинул взглядом гору подушек и одеял на печи, грозно блымнул на Хуа Чена, но и глазом не моргнул, слово тень на лицо набежала, а очи смотрели режуще-холодно, всматриваясь в карюю гладь, настороженно, будто загнанный зверь:

— На какой черт я должен искать твою шавку?  

Сильной рукой его тот час же подхватили под грудью, словно перышко, подкинули и усадили на лопатку. Ци Жун, не успевший мыслями добежать до действий молодца, очутился в печи, жар которой адски обжигал. От боли в теле, истошно закричал, стыдливо ловя себя на этом. Будто уж на сковороде закружился, ударился ладонями о заслонку и ещё больше вскричал, когда метал обжег его сильнее. 

— Ну что, Ягуся, поможешь мне найти наследного принца? 

Ци Жун не вспомнит, что он тогда промолвил, как взмолился, как клялся, как божился, но Хуа Чен враз открыл печь и вытянул его за шиворот да стал отряхивать от сажи и тушить горящие одежды.

Долго ли, коротко ли, но от рисовал ему Ци Жун путь к Се Ляню, откормил, отпоил, направил да на дорогу бросил:

— Едь с Богом, глупец.

И поехал, Эмин лишь заржал ему на прощание, да когда молодец из виду скрылся, зашел в избу назад, обтрусил рубаху, а затем оттянув одеяла на печи потрепал мальчишку, все время скрывавшегося за периной, по макушке.

— На стол собирай.