«Мы живем в ситуации своего рода “гендерной паники”»

Лекция социолога, профессора ЕУСПб Анны Темкиной

Гендер – это биологическая определенность или это вопрос социальной и культурной идентичности? Как гендерная идентичность управляется обществом? Что такое гендерное гражданство? Почему архаично бинарное противопоставление полов? Об этом и многом другом социолог, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге, содиректор программы гендерных исследований Анна Темкина рассказала на лекции в рамках Зимней дискуссионной школы GAIDPARK, организованной Фондом Егора Гайдара.

В одном из центральных для гендерных социологов журналов «Gender and Society» (2014 год) описан нетривиальный случай. Действие происходит в Америке, где живет семейная пара – Кристи Ли и Джонатан. В 1996 году Джонатан умирает и, как считает его жена, умирает из-за медицинской ошибки. Она хочет подать в суд, чтобы разобраться с этим случаем. Но судья, прежде чем принять дело к рассмотрению, хочет убедиться в законности их брака, потому что подавать в суд данного штата можно, только если брак законен. В чем проблема? Свидетельство о браке есть. Но в 1970 году Кристи изменила пол. Биологический мужчина прошел операцию и стал тем, что мы сейчас называем трансгендерной женщиной, то есть женщиной не от рождения. Эта трансгендерная женщина имеет сертификат о том, что она женщина, которая прошла хирургическую операцию и вышла замуж за того, кто называется цис-гендерным мужчиной. Цис-мужчина – термин, который противопоставляется трансгендеру, – это мужчина, чей биологический пол совпадает с социальным. В результате проверки хромосом подтверждается, что Кристи – биологический мужчина. Брак признается незаконным, и она не может ходатайствовать о том, чтобы дело о медицинской ошибке было рассмотрено в суде.

Это пример того, что в современном дискурсе конкурируют как минимум две культурные интерпретации гендера. С одной стороны, гендер – это биологическая определенность, если есть Y-хромосома – значит вы мужчина. С другой стороны, гендер – это вопрос идентичности и культурная определенность. То есть как человек сам себя определяет, как этого человека определяет общество и признает через легитимирующие правила.

Казалось бы, какое отношение эта американская история 20-летней давности имеет к нам? Самое прямое. Мы живем в ситуации своего рода «гендерной паники». Гендерные вопросы постоянно актуализируются и очень широко обсуждаются в социальных сетях, СМИ и разных аудиториях. Это вопросы о насилии, сексуальных домогательствах и соответствующих флешмобах, абортах, ЛГБТ, феминизме, политической корректности и прочем. При этом в том, что обсуждается, очень мало компетентности и понимания, что такое гендерная теория и, соответственно, откуда и почему возникает «гендерная паника». Потому что мало кто из публичных экспертов не то что слушал курсы по гендерной теории, но хотя бы читал какую-нибудь книжку или имеет представление о том, каковы дискуссии в этой области.

Рутинный перформанс

В России гендерная ⁠тематика была актуализирована вместе с обсуждением закона о гендерном равенстве, который ⁠так и не был принят. Равенство ⁠мужчин и женщин в РФ признается, но не признается равенство гендерное, ⁠потому что «гендер», как считают ⁠противники закона, – опасный, ⁠инородный термин, привнесенный западными агентами в российскую действительность и направленный на то, чтобы разрушать Россию, семью и национальную идентичность.

Этому дискурсу противостоит теория гендерного постструктурализма, рассматривающая гендер как перформанс, как совокупность культурных практик. Об этом писала, в частности, один из величайших философов в теории гендерного постструктурализма Джудит Батлер: гендер – это идентичность, которая усваивается в истории, регулируется законами, но очень строго табуируется и санкционируется. Она приводит пример мужчины, который ходил в женском платье, потому что так себя чувствовал и хотел его носить, и который однажды был найден мертвым, и причина – в слишком сильном нарушении социальных и культурных норм. Никто не может выбирать гендер и быть при этом свободным от общественных норм. Джудит Батлер говорит о том, что гендер суть способ существования тела, культурный знак, приказ телу вести себя и чувствовать себя определенным образом, и это не только перформанс, но и бесконечное рутинное повторение перформанса. Перформанс можно сыграть один раз в спектакле или на карнавале, перевоплотившись в противоположный пол, но постоянное поддержание рутинной практики различия – это есть гендер.

Многие знают выражение Симоны де Бовуар, другого феминистского классика, в книге «Второй пол» о том, что женщиной не рождаются, а становятся. Но Джудит Батлер вносит в это выражение коррективу. Женщиной не становятся по факту свободного выбора – женщиной заставляет стать вся совокупность в том числе культурных отношений, в которых мы находимся. Гендерная идентичность управляется строгим набором табу, условностей и законов. За несоответствие им следует наказание. Конечно, в разных обществах эти механизмы работают по-разному, они исторически изменчивы, и это является предметом гендерной социологии.

Чем в данном случае полезна гендерная социология? Гендерные и феминистские исследования – это теория и практика, которые постоянно дебатируют с двумя направлениями академического дискурса. Первое направление – мейнстримная социология, нечувствительная к гендерному измерению. Хотя нечувствительного к гендерному измерению остается все меньше, поскольку уровень социологической компетенции предполагает в том числе владение гендерной теорией. А второе направление – теория постоянно оппонирует своему собственному основанию. То есть почти всегда, когда в гендерной социологии и феминистской теории появляется тезис, очень скоро появляется и его критика.

Норма и конфликт ролей мужчины и женщины

Историю гендерной социологии можно начинать с разных моментов, но современную теорию принято отсчитывать с 1940–1950-х годов, начиная со структурного функционализма и поло-ролевого подхода в лице Толкотта Парсонса и его последователей. Он первым из теоретиков социологии описал, как формируются – тогда еще не использовалось словосочетание «гендерные роли» – половые роли. Механизм таков: общество как система стремится к стабильности и интеграции, и для поддержания этой стабильности и интеграции нужно, чтобы разные социальные роли, которые усваиваются в процессе социализации, взаимодополняли друг друга. Мужчины и женщины играют разные роли в семье, обеспечивая стабильность социального института и его связи с обществом. Парсонс называет мужскую роль инструментальной, а женскую роль – экспрессивной. Такое представление о ролях до сих пор является нормативным в современном российском общественном дискурсе. Инструментальная роль мужчины – это обеспечение семьи, работа, деньги. Экспрессивная роль женщины – это поддержка эмоционального климата в семье, домашние роли, воспитание детей. Пока мужчина работает, женщина обеспечивает заботу. Это кажется разумным.

Но уже сам Парсонс и его ученица Мирра Комаровски говорят о том, что гендерные роли создают напряжение для лиц обоего пола, и в первую очередь для женщин. Комаровски опрашивала учащихся в американских колледжах девушек, и они говорили о том, что родители дают им противоположные установки. Одна установка – нужно выучиться на суперпрофессионала, вторая – нужно быть женственной и ориентироваться на создание семьи, в которой женщина принимает роль, не связанную с ее профессионализмом, и для ее осуществления нужны совсем другие качества.

При этом возникает проблема идентичности и социализации. Социализация – это усвоение ролей, которое происходит через такие институты, как семья, подростковые группы, средства массовой информации. Разные социальные институты учат на основе биологических признаков мужчин вести себя одним образом, а женщин – другим. Но уже на этом уровне есть определенный конфликт мужских и женских ролей. И на уровне студенческой жизни, и на уровне взрослой жизни эти роли слишком узки для полноценной реализации индивидуальности. Вторая волна феминизма, в первую очередь либеральный феминизм 1960–1970-х годов, предполагала, что роли могут быть изменены, что можно изменить законы и сделать их, как мы бы сейчас сказали, более инклюзивными, то есть не запрещать женщинам обучаться и работать в определенных областях (в России до сих пор есть закон, запрещающий женщинам определенные виды работы). Соответственно, если законы и институты в обществе будут работать иначе, то и социализация пройдет по-другому, и роли будут иными. Мужчины больше будут вовлечены в заботу, домашнее хозяйство, а женщины будут строить свою профессиональную карьеру, если они этого хотят. Сейчас нам стереотипные представления, связывающие маскулинные качества с публичной сферой (мужчина обязательно достижительный, рациональный, лидер), а женские с приватной (женщина заботливая, эмоциональная, не может быть лидером), кажутся весьма архаичными. Существует немало людей, которые успешно сочетают в себе и мужские¸ и женские качества, что позволяет усомниться в гендерной бинарности. Но это становится совсем не архаичным, если мы посмотрим на дискурс, на законы, на общественную дискуссию, на мнение консерваторов сегодня, стремящихся к восстановлению именно этих ролей.

Но либеральным феминизмом, одной из задач которого было, чтобы в движении участвовали не только женщины, но и мужчины, меняющие роли, дело не ограничилось. В это же время появляется европейский и американский левый радикальный феминизм, который ввел в обиход социальной мысли термин «патриархат». Угнетение, считают они, происходит не только на уровне законов и институтов, которые, допустим, дискриминируют определенный пол, чаще женщин, – но и на уровне частной жизни, на уровне сексуальности, репродуктивного здоровья, родов, беременности, абортов, насилия, контрацепции и так далее. Во многом именно под влиянием радикального феминизма эти тематики вообще становятся легитимными для обсуждения и исследования. Как пример – дискуссия о насилии, которая будоражит в настоящее время российские социальные сети. В радикальном феминизме появляется известный лозунг: «Личное – это политическое». Что значит личное – это политическое? Это значит, например, что если женщины в массовом порядке переживают насилие, то это социальное явление, а не феномен индивидуальных отношений. Если он имеет такое распространение, то, значит, этот феномен имеет структурные и социальные особенности, которые делают это возможным. И корни его в патриархате, легитимирующем различия полов, силу и приоритетные права некоторых мужчин, которые считают насилие нормальным.

Производство гендера

В 1970–1980-е годы в истории гендерной социологии появляется социально-конструктивистское измерение – фокус наводится на социальные взаимодействия и на идентичность, которая создается в социальных взаимодействиях. Классическая работа Кэндес Вест и Дона Зиммермана о создании гендера – «Doing gender». Как говорит другой теоретик Ирвин Гофман, в процессе общения своим гендерным дисплеем – одеждой, мимикой, прической, голосом, устройством речи – мы выражаем и создаем свой пол. И делаем мы это не один раз в жизни, когда его приписали в момент рождения и определенным образом социализировали, а постоянно, каждую секунду. Мы никогда не свободны от производства гендера в повседневных взаимодействиях. Если мы не идентифицируем нашего собеседника по признаку пола, то нам очень трудно поддерживать с ним коммуникацию. Мы приписываем человеку определенные характеристики и строим общение полусознательно-полубессознательно исходя именно из этой практики – постоянного приписывания гендера.

Социальный конструктивизм был во многом порожден как критика западной модели гендерных различий. До этого речь шла о проблемах белых образованных женщин и отчасти мужчин среднего благополучного класса. Постепенно становилось ясно, что есть разные группы женщин и мужчин – по возрасту, расе, социальной принадлежности – и они вовлечены в разные системы социальных неравенств. Возник тезис о том, что в разных социальных ситуациях в разных взаимодействиях гендер конструируется по-разному. Вест и Зиммерман предложили использовать термин «рекрутирование идентичности», чтобы подчеркнуть существование целого репертуара идентичностей, из которого люди выбирают набор идентичностей для воплощения в повседневных практиках. Но это не свободный выбор. Гендер создается в системе ограничений и ритуалов, которые очень трудно менять. Речь, таким образом, идет о гендере как системе взаимодействия, через которую создаются преставления о различиях. Это работа культуры по постоянному приписыванию пола.

Гендер – это морально подотчетная категория. Правильно производить гендер – значит быть социально компетентным и морально подотчетным человеком в данном конкретном обществе. Почему такую моральную панику вызывают, например, трансгендерные кейсы? Потому что они выпадают из этой бинарной гендерной моральности. И авторы-теоретики Гофман, Вест и Зиммерман пишут о том, что бинарная позиция гендера моральна. Гофман даже говорит о том, что не религия – опиум для народа, а гендер. Он настолько вписан в наши повседневные взаимодействия и ритуалы, что изменить гендер очень сложно или практически невозможно. Ритуалы – это основа социальной жизни. Если будут разрушены ритуалы, будет разрушена и социальная жизнь. А гендер работает как ритуал.

Помимо социального взаимодействия, есть и другой способ производства гендера – это гендерная сегрегация пространства. Обычно мы работаем и учимся в пространствах, в которых иногда бывают некоторые признаки гендерной сегрегации, но в целом они не ярко выражены. Но есть места, в которых гендерная сегрегация очевидна – Гофман приводит в качестве примера туалет. Он говорит о том, что туалеты разделены не потому, что у людей есть два пола, а для того, чтобы постоянно производить это разделение полов. Аналогично устроено пространство раздевалок. Все это способы doing gender. Если посмотреть на более современные исследования, которые касаются трансгендерных людей, то есть тех, кто меняет свой пол, то оказывается, что этот переход связан не только с «гендерной паникой» консерваторов, но и с довольно большими практическими проблемами. Как в случае Кристи, которая считает себя женщиной, находится в браке с гетеросексуальным мужчиной и которой оказывают в ее судебном иске по причине того, что у нее присутствует Y-хромосома. То есть получается, что если у какой-нибудь женщины (у любой из здесь присутствующих), которая всю жизнь себя считала женщиной, по какому-нибудь биологическому казусу есть другая хромосома, то она юридически не является женщиной.

Другой проблемный вопрос связан со спортом. Сейчас соревновательные виды спорта в основном гендерно разделены. Возникает вопрос, если, например, в условиях антидискриминационных законов мужчина поменял пол, он может участвовать в женских соревнованиях? Если у человека есть все сертификаты о том, что она является женщиной после смены пола, то почему она не может принимать участие в таких соревнованиях? По этому поводу ведутся большие дебаты. Главный вывод, который делают исследователи – все кейсы ситуативные, в разных социальных пространствах, в разных социальных взаимодействиях принимаются разные решения. Сейчас в спорте допускаются соревнования по признаку идентичности. Не важно, какая хромосома, важно, какая идентичность. Однако важно и то, что была сделана операция и уровень тестостерона у трансгендерной женщины стал ниже, чем у мужчины, тогда соревновательного преимущества нет, и можно принимать участие. Все это очень непростые вопросы. У нас поиск ответов на них чаще всего заканчивается тем, что трансгендер признается нарушением морального порядка. Тем не менее в России тоже живут трансгендерные люди.

Гендер невозможен вне контекста

Получается, что вопрос о том, что же такое гендер, требует еще большего прояснения. Где, когда, в каком контексте, в какой социальной ситуации, в какой социальной группе, в какой теоретической, политической истории формировались гендерные различия и какие именно. Именно поэтому для социологов стало важным еще одно направление теории – структурный конструктивизм, подчеркивающий, что нас интересует не только уровень индивидуальной идентичности и взаимодействий, но и уровень структурный, институциональный. Структуры – в самом широком понимании – образование, религия, спорт, идеология – задают возможности и ограничения производства гендера.

В своей книге Рейвин Коннел выделяет различные структурные модели. Когда мы говорим о гендере, мы говорим как минимум о четырех уровнях (сферах) социальных практик и структур. Первый – разделение труда в публичной сфере, в приватной сфере и разделение труда между ними. Второй – власть и неравенство. Третий – сексуальные и эмоциональные отношения. Четвертый – символический порядок. Что означают эти уровни? На каждом из них существуют гендерные практики, в которых люди как агенты (если кто-то знает Бурдье) создают, воспроизводят и (если кто-то знает Гидденса) изменяют структуры, то есть наборы ограничений, заключенные в правила и формулы социальной жизни.

Все эти сферы автор рассматривает как относительно автономные. То есть вполне возможно равенство на уровне разделения труда и одновременно неравенство на уровне эмоциональных отношений. Или наоборот. Власть эмоциональных отношений может быть у женщины, но она не имеет власти в публичной сфере. Становится важным то, что система предстает в аналитическом смысле все более и более дифференцированной. Это не система двух бинарных гендеров, а это очень сложная система производства разных гендерных порядков и гендерных различий. Данные сферы не только автономны, но и связаны друг с другом. В разделении труда есть власть. В символическом порядке есть гендерное разделение труда. Понимание различий на разных уровнях помогает не то чтобы решить дилемму – является ли гендер свободным выбором, – но по крайней мере правильно ставить вопросы. Например, вопрос о том, как решается дискурсивное противоречие между тезисом о сильных российских женщинах и слабых мужчинах, с одной стороны, и массово переживаемом женщинами насилии, с другой.

В любой аудитории нам обычно задают два вопроса. Первый вопрос: не кажется ли вам, что ваш феминизм разрушает семью? Правильным ответом должно быть уточнение: какой феминизм, какую семью, в каком (этническом, социально-классовом, географическом или ином) контексте? Если патриархальную семью в образованном среднем классе, то да – разрушает, впрочем, она уже давно разрушена в ходе урбанизации и контрацептивной революции. Второй вопрос: вы хотите, чтобы женщины – равные мужчинам – продолжали таскать шпалы? И это тоже вопрос для того, чтобы понять, а что стоит за ним. Почему вообще этот вопрос возникает? Какие женщины (и мужчины) таскают шпалы? И почему они их вообще таскают в эпоху цифровых технологий? Может быть, потому, что капиталы увеличивают богатство богатых, а обычные люди продолжают работать в тяжелых условиях? И эти женщины, как правило, мигрантки, или бедные, или многодетные, без образования, социальной защиты, у них ограничены ресурсы и жизненные шансы. Однако обычно задающие эти вопросы хотят не столько разбирать конкретные случаи, устройство экономик, миграции, гендерную структуру занятости и рабочих мест, но услышать то, что в России слишком много феминизма, который вредит лицам обоего пола. Но этот ответ не корректен.

Множественное неравенство

Еще одна важная тематика – это тематика гендерного гражданства. Что это такое? Гражданство обычно рассматривается как совокупность прав и обязанностей человека и государства безотносительно гендерных различий. Однако у него есть гендерное измерение. Без труда можно увидеть, что права у женщин и мужчин разные. Идут большие дискуссии о том, что такое affirmative action – позитивная дискриминация. Ведутся дискуссии вокруг декретного отпуска и того, имеют ли женщины как группа преимущества в отношениях с государством или не имеют. Есть еще один аспект гражданства – моральный. Гражданство – это не только совокупность прав и обязанностей, это еще и моральное сообщество, то есть разделение определенных норм всеми гражданами. И гендер может стать критерием исключения из морального гражданства. ЛГБТ, например, «не совсем граждане» России. В современной литературе появились термины «сексуальное гражданство» и «репродуктивное гражданство». Но важно то, что линия моральности двух, и только двух, бинарных гендеров дотягивается до исключения из гражданских прав тех граждан, чей гендер небинарен и, значит, недостаточно морален. Эта практика не исключительно российская, она имеет глобальный характер.

У социологов есть еще один широко дебатируемый инструмент, которым они, однако, пока не до конца поняли как пользоваться эмпирически. Это – интерсекциональность как методология гендерного анализа. Что означает термин «интерсекциональность»? Он означает взгляд социолога на множественность идентичности и неравенства уже не только по гендерному признаку. Существует много критериев для возникновения неравенства – гендер, сексуальность, раса, этничность, гражданство, возраст, инвалидность, состояние здоровья и так далее. Более невозможно внеконтекстуально утверждать, что патриархат и гендерное неравенство – центральное неравенство. Исследователи, которые работают в русле интерсекционального подхода, смещают фокус на то, что в современных обществах существуют множественные системы неравенства. Один из классиков этого направления Кимберли Креншоу приводит пример пересечения расизма и сексизма, когда черная женщина обращается в суд по поводу расовой и гендерной дискриминации. Но такой статьи нет, и ей предлагают выбор – расовой или гендерной, то есть соединить их вместе по закону нельзя. Также двойное неравенство может быть в случае мигранта-гомосексуала. Он находится в совсем другой социальной ситуации по сравнению с гомосексуалом – жителем крупного города. И он также находится в иной ситуации по сравнению с мигрантом–гетеросексуалом. Поэтому центральным измерением становится соединение разных осей.

Приведем простой пример – объявление о съеме квартиры в Петербурге. «Молодая образованная русская семья, приехавшая из Украины, снимет жилье на длительный срок». Какие преимущества и по каким осям выдает презентация данной пары? Можем ли мы представить себе такое объявление: «Немолодая, необразованная, нерусская семья, приехавшая из Таджикистана, снимет жилье на короткий срок»? Звучит как шутка. Почему? Категоризация работает на уровне данного объявления как система социальных преимуществ, соединяющих моральность и гендер. Предполагается, что семья – это правильное гендерное устройство, русская семья – это морально правильное этнически-гендерное устройство, и так далее. В очень простом действии создаются интерсекциональные преимущества, и такие действия пронизывают всю нашу повседневность.

Последнее теоретическое направление в гендерных исследованиях, которое стоит упомянуть, – постструктуралистская критика и квир-теория, – ставит под вопрос сам термин «идентичность». По мнению квир-теоретиков, идентичность – это способ дискурса осуществлять контроль над человеком. Это то, что культура и дискурс приписали нам, то, как они заставили нас действовать и кем заставили себя ощущать. И цель в том, чтобы деконструировать то, как эти идентичности созданы. Однако существует и пример того, как «квир» – термин и практика, направленные на преодоление идентичности, – сам становится способом идентификации.

Вернемся к изначальному вопросу – возможен ли свободный выбор гендерной идентичности. Логика консерваторов такова: гендер выучен, идентичность оторвана от пола, значит, его можно изменить, значит, можно сделать человека гомосексуалом, поэтому нужно запрещать «пропаганду». Однако теоретическая и практическая картина гендерных исследований показывает гораздо более сложную гендерную структуру культурного и дискурсивного принуждения и идентификации по множественным осям различных неравенств. Изменять эти системы – от взаимодействий и ритуалов до структур класса, расы, гендера, сексуальности – гораздо сложнее, чем это представляется в консервативной картине мира.

Republic

https://republic.ru/posts/89317