«Мы все — стадо баранов»: Елена Петровская, Олег Кулик и Виктор Ерофеев обсуждают одиночество

Что происходит с одиночеством в современном мире, где все мы тотально погружены в коммуникацию? Философ Елена Петровская, художник Олег Кулик и писатель Виктор Ерофеев обсудили, нужно ли художнику исключение из общества, лежит ли в основе западной культуры бытие вместе и почему в России остро чувствуется социальное одиночество. T&P публикуют самое интересное из их беседы, организованной образовательным проектом Science.me, которая состоялась в Еврейском музее и центре толерантности.

Елена Петровская

Кандидат философских наук, главный редактор журнала «Синий диван»

Олег Кулик

Художник, куратор

Виктор Ерофеев

Писатель, автор и ведущий программы «Апокриф»

«Одиночество от» и «одиночество для»

Елена Петровская: Понятно, что одиночество — это такое психологическое состояние, которое мы испытываем время от времени. Другое дело — думать об одиночестве как о некоторой проблеме литературной или, например, философской.

Конечно, были целые направления в искусстве, когда художник должен был быть героическим одиночкой — например, романтический период в литературе и искусстве. Но это было не просто одиночество, а художественная установка, связанная с представлением об абсолюте, который должен открываться в художественном опыте, природе — повсюду.

В XX веке понятие одиночества было ближе всего философам-экзистенциалистам. Сама проблема начинается примерно в то время, когда взамен категорий старой философии Хайдеггер формулирует так называемые экзистенциалы, которые описывают некоторые общие формы бытия, в частности нераздельность бытия и человека, некую новую цельность. Дальнейшее развитие этих идей мы находим в основном у французских экзистенциалистов — Сартра, Камю и других, в чьих сочинениях звучат слова «тревога», «заброшенность», «отчаяние». Еще раз подчеркну, что эти категории не нужно понимать психологически. Для философов-экзистенциалистов они означают нечто совсем другое. Для Сартра, например, — испытание свободой. Он говорит: «Мы все осуждены на свободу!» — имея в виду, что человек несет ответственность за совершаемые им поступки, что он не может опереться ни на что в мире. «Нет Бога», — говорит Сартр, имея в виду, что нет того, кто узаконивал бы твое поведение, руководил бы им.

Сегодня мы вступили в другой мир, где мы связаны социальными сетями, бесконечными отношениями. Что для вас как современных художников значит слово «одиночество»?

Олег Кулик: Для меня слово (или понятие) «одиночество» благодаря большому жизненному опыту с довольно частыми ситуациями, когда я оставался один, несет глубинный позитивный смысл. Я как раз интересовался экзистенциалистами и их пониманием одиночества, которое очень негативно и, в общем-то, неверно. Сартр писал, что его понимание одиночества началось с прочтения рассказа Толстого «Смерть Ивана Ильича». Я специально прочитал рассказ еще раз и так и не нашел там этого трагического ощущения. Ну да, смерть — это, наверное, для кого-то трагедия. Но там есть другой очень интересный момент. Иван Ильич долго перебирает свою жизнь: что было так, что — не так, где он был и с кем, а когда он чувствует приближающийся момент смерти, его охватывает легкая тревога: его опыт оказывается ненужным. Он впервые в жизни сталкивается с тем, что имеет отношение только к нему одному, ему впервые не надо ни к кому обращаться. Он впервые в жизни встретился с самим собой и тут же, спокойный, умер.

Просто прекрасное состояние для буддиста, а для француза-экзистенциалиста — ужасное: «рассказать некому»

Когда я впервые познакомился с буддийской сектой, мой учитель сказал: «Хорошо, что ты пришел один!» — «Почему?» — «Те, кто приходит группами, как правило, надолго не задерживаются. Что-то узнают, читают и уходят, не становятся серьезными практиками. Но тот, кто пришел один, что-то уже наработал, от чего-то хочет отказаться. Он не идет за компанию, не находится в толпе, у него проявилось некоторое индивидуальное начало».

Мы все думаем, что мы уникальны, индивидуальны. Чушь полная! Практически все мы — стадо баранов, потому что опираемся на общественные стереотипы. Было исследование, в котором анализировали последние слова людей, умирающих в хосписах. Оказалось, что их сообщения в 99% случаев сводились к «Я слишком много обращал внимания на других», «Я слишком зависел от мнения других». Это оказалось главным ужасом жизни.

Поэтому, скорее всего, нужно говорить о двух направлениях: об одиночестве от и одиночестве для чего-то. Об одиночестве как единственном способе творчества, потому что никакого коллективного творчества нет.

Коллективно можно только батьку бить, грабить кого-то или, как стадо баранов, приносить пользу родине

Негативное же одиночество от чего-то — это когда хочется спрятаться от толпы, давления семьи, куда-то сбежать. Это одиночество несозревшего, несчастное одиночество. Я бы даже назвал это не одиночеством, а заключением в одиночество.

Вот тут очень важный для меня момент — как стать индивидуальностью, противопоставить себя обществу, как прийти к позитивному одиночеству? Важно понимать, что ты должен от общества взять все стереотипы: они помогут укрепить психику, накопить опыт. Это как яблоко, которое не может быть сорвано, пока не созрело. Потом оно легко отделяется и живет совершенно другой жизнью.

Негативное одиночество — это созревание, а позитивное — уже для чего-то, для творчества. Ты попадаешь в очень интересную ситуацию, где нет ни верха, ни низа, нет Другого, нет добра и зла, наций, пошлых религий, нет никакой толерантности или нетолерантности — вся эта чушь отпадает. У одинокого человека есть только любовь.

Веха. Лоуренс Стивен Лаури. 1936 год

Убить Сократа: одиночество и коллектив

Виктор Ерофеев: Мне кажется, что чем случайнее мы живем, тем большее одиночество накапливаем. Случайное существование обрекает нас на одиночество. Выйти из случайности, обрести форму, назначение как точку приложения наших возможностей — вещь непростая. Поэтому, если вы живете случайной жизнью, вы действительно сталкиваетесь с одиночеством, которое может раздавить. С другой стороны, Олег прав: все зависит от человека, и это состояние может укреплять.

Философия учит умирать, а литература — выходить из одиночества

На мой взгляд, существует три уровня одиночества. Первый демонстрирует Лев Шестов — это одиночество метафизическое. Поначалу Шестов считал, что все в человеке связано с какими-то абсолютами, которые определяют его путь, стимулируют и дают возможность развиваться. К 28–30 годам он признал полный провал этой философии — понял, что кирпич, который падает на голову, объяснить невозможно, что человек безоружен перед смертью. Его дальнейшей идеей стал поиск возможности убежать, скрыться, найти оправдание этому метафизическому одиночеству, когда нет абсолютной истины, когда Бог, как говорил Ницше, умер, когда все, что мы делаем, — абсурд. Сначала это прикрытие формируется как агностицизм, потом начинает принимать религиозные черты.

Надо сказать, это чудовищный труд, описанный в «Мифе о Сизифе» Камю. Открыться бытию и искать то, без чего жизнь становится бессмысленной, — самое трудное, что можно делать. Особенно сейчас, когда происходит какая-то смена божественных поколений: мы находимся примерно в том же положении, что и древние греки после того, как олимпийцы перестали быть единственными хозяевами Вселенной. Наши нынешние боги разных религий постепенно превращаются в мифологических существ.

Второй уровень — это социальное одиночество, когда расходятся ценности социальные и надсоциальные. Такое одиночество особенно характерно для нашей страны, где движение мысли правящего класса иногда поражает настолько, что невольно хочется отойти в сторону и оказаться в одиночестве.

Третий уровень — это бытовое одиночество, когда вдруг из-за того, что кто-то вырос, а кто-то впал в маразм, кто-то уехал, а кто-то приехал, вы чувствуете отчуждение и непонимание. Если рассматривать жизнь как ловушку двух форм бытия, порядка и хаоса, то можно сказать, что проваливаться в одиночество — это находить себя, опять терять, снова находить. И опорой здесь будет только представление о том, что нас сюда отправили жить и искать возможность существования здесь.

Олег Кулик: Для меня (не философа, человека не такого начитанного и умного) экзистенциализм — это просто литература, которая, ну да, переживает, что нет Бога, но, в общем-то, больше к одиночеству не прикасается никак. Поэтому говорить, что тему одиночества подняли экзистенциалисты, мягко говоря, странно. Огромное количество аскетов в Индии, Китае, Тибете за тысячу лет до этих европейских коллективистов, фашистов, коммунистов открыли тему одиночества. Его позитивную, творческую, мощную форму, теорию шуньяты, пустоты явления.

Интегральное исчисление придумали одинокие люди, которые не страдали от одиночества, а искали творческого состояния

Себя ты можешь познать только в одиночестве. Любой коллектив — зло, он полезен только в период созревания личности. Одиночество — это и есть Бог. Но если оно вынужденное, то мы не понимаем одиночества, и это ад, дьявол. Общество, особенно современное, тотально против одиночества, оно его маргинализирует и стигматизирует.

Елена Петровская: Хочу развить интересную, хотя и бегло затронутую линию, связанную с кризисом метафизики. Мне кажется, нужно понять, что одиночество, которое мы здесь так или иначе превозносим как культурную ценность, может быть сильно переоценено.

Современный французский философ Жан-Люк Нанси, пытаясь выделить слово, которое описало бы наше нынешнее состояние, предложил сосредоточиться на предлоге avec, по-русски «со-», «совместно». Да, воплощенный коллектив, реализованная утопия — это страшно, но есть одна абсолютно неустранимая вещь: мы всегда находимся в состоянии «авэк». Мы всегда вместе, связаны друг с другом.

Представление об этой совместности всегда было подспудным, подразумеваемым со времен греческих полисов. Граждане полисов выходили на агору, обсуждали и делали все вместе. Сегодня совместное бытие демонстрирует себя как открытая коммуникация людей. Вот мы с вами собрались и говорим об одиночестве.

Олег Кулик: Греческие товарищи собрались вместе только для одного — убить Сократа. Чтобы вместе проголосовать против человека, который сказал: «Я один в этом мире, я за все отвечаю и никуда бежать не буду». «Беги, мы тебя убьем! Ты одинок, ты неприятен! Ты критически настроен, ты высмеиваешь!» — с этого и началась философия. С того, что все «со»-убили философа, чьи мысли легли в основу европейской как минимум философии. Это происходило и с другими, кто противопоставлял себя толпе.

Для «со»-творчества сначала нужно разъединиться. Найти себя, еще раз говорю, можно только в одиночестве. Когда ты нашел себя, можно найти и Другого. Если ты себя не знаешь, ты не понимаешь, как соединяться. Ты можешь только продаться, а другой тебе расскажет, кто ты такой и что тебе надо.

Сообщество может состоять только из одиноких людей, а если это не одинокие люди, то это просто армия, бессмысленная и беспощадная

В Гималаях невозможно посидеть в горах, там сидят тысячи одиноких — целые толпы модно просветляющихся. Поэтому сейчас есть новая форма одиночества — одиночество в социуме. Это очень трудная форма медитации, способных на это людей я вижу все меньше, но они есть.

Морской пейзаж. Лоуренс Стивен Лаури. 1952 год

Человек-собака: одиночество как поиск себя

Виктор Ерофеев: Здесь мы видим самовыражение художника, который предлагает нам всем тоже стать художниками и сказать, что одиночество положительно. Но мы знаем из истории литературы, что все наоборот: сначала молодые люди собираются в стаю, а потом разлетаются. Взять хотя бы «Серапионовых братьев», которые были коллективом, а потом знать друг друга не хотели. Думаю, что и Олег был не одинок вначале: у него были коллеги, товарищи, друзья, соратники, с которыми можно было соединиться, а потом разъединиться. Это формула Ленина. Не знал, что Олег так любит его и буддизм.

Ленин с буддизмом — братья навек

Олег Кулик: Мы говорим об одиночестве, не зная его. Бога все знают, умер он или нет, а вот одиночество никто не видел. Я не проповедую, а говорю, что мы обсуждаем то, о чем практически никто из вас не знает. Кроме меня.

Смысл жизни только в одиночестве. Но, действительно, для этого мне нужно было пройти невероятный путь — я провел годы, медитируя в горах. Это потрясающая ситуация: ты забываешь про социум, литературу, про концептуализированное восприятие мира. Ты чувствуешь мир гораздо глубже — животом, всей сущностью.

Люди всегда несчастны, они плачут, ищут смысл жизни. А когда человек счастлив, его прет — он не спрашивает, зачем жить, ему и так понятно. Но это очень уязвимое состояние. Как раз экзистенциалисты совершенно не понимали одиночество. Они боялись этой уязвимости, ранимости, хотели найти твердое основание — вечное, реальное, неизменяемое: «Давайте построим социальное общество, справедливое, это счастье, и оно будет все время». А нет такого счастья — это чушь. И несчастья нет. Есть бесконечные перемены и готовность их воспринимать.

Елена Петровская: Когда мы говорим об одиночестве, о том, как важно быть одиноким, то забываем, что существуют некоторые условия существования современного западного мира (про Восток не знаю, говорить не буду).

Разные западные люди пытаются анализировать особенности субъективности или идентичности, то есть понимание того, что я как субъект никогда не могу состояться до конца. В этом смысле ты демонстрируешь это наглядно: некое я все время колеблется между коллективным и индивидуальным, берет от того и от другого. То есть я существует только в этом колебании, в аффективном напряжении, некоем поле борьбы. Нет идентичности, состоявшейся раз и навсегда; нет идентичности, которая могла бы упиваться своим одиночеством. Одиночество как испытание — может быть, но не одиночество как ценность.

Современность — это поле множества связей и бесконечного множества их проявлений. Это плохо переведенное на русский язык слово «multitude». Это даже не столько новый социальный субъект (то, что пренебрежительно называется словом «массы»), сколько сама динамика современного существования, в том числе борьбы. Динамика современного мира. Мне кажется, одиночество — это ценность индивида, то, что закрепляет, статичная вещь. А ты, Олег, своим существованием это отрицаешь.

Олег Кулик: Я как раз и сказал, что открытость, уязвимость одиночества — очень позитивные качества, если ты, грубо говоря, психически здоров и созрел.

Ответом на гиперсоциализацию будет гипериндивидуализация. Появляются гиперодинокие люди — не те, кто уходит от общества, а те, кто, находясь в обществе, может жить как в Тибете. Это особенная ситуация. Каждый день ты находишься в борьбе с самим собой и с обществом в поиске формы существования. Я не ухожу, но и не остаюсь. Я постоянно, как крыса нычки, ищу трещины в этом огромном куске дерьма, которое сохнет, гниет, рассыпается, ползет. У меня совершенно неуютная позиция.

Государство терроризирует индивидуальность и приписывает террор одиночкам. Когда общество давит одиночку — это считается нормальным, когда одиночка нападает на общество — это «ужасно, один на нас всех, тварь какая!». Поэтому как феминистки умеют вылавливать формы дискриминации в языке жестов, одежде, поведении, так и люди, которые понимают позитивную ценность одиночества, должны отлавливать коллективистские попытки всех связать.

В Нью-Йорке я должен был прожить месяц как собака в клетке. Первые три дня я испытывал ужасное чувство стыда. Болели руки, ноги, колени, все время было неловко, неудобно. Казалось бы, ты художник, ты в галерее. Но стоит чуть выйти из привычного состояния, которое нам навязано, лишиться языка, обычного положения тела — и ты испытываешь жуткий дискомфорт: не знаешь, как повернуться, как встать. Невозможно было смотреть людям в глаза: поднимаешь взгляд — и понимаешь, что на тебя смотрят как на собаку.

Через три дня, в течение которых я спал на грязном коврике, я встаю, иду пѝсать, потом что-то ем и вдруг понимаю, что страх абсолютно исчез. Я почувствовал себя, как сказали бы философы, Другим. Я почувствовал себя нормально. Вокруг стояли какие-то странные существа и смотрели на меня. Я выбрал человека и стал смотреть на него совершенно по-другому, типа «Кто ты такой?». У меня было полное ощущение, что он себя не воспринимает таким же. «Он не укусит!», «Наверное, он нормальный, ха-ха-ха!» — все стали так реагировать, а я понял, что отделен. Это удивительное ощущение: нет стыда, и ты не паришься, какой ты: захотел — полежал, почесался, пробежался. Началось счастье. Я засыпал и просыпался когда хотел, ел из миски без всяких церемоний.

Для меня животное состояние оказалось потрясающим, я все время тоскую по нему. Именно из этого состояния я понял, в каком аду все находятся, какие все несчастные, как все ищут какого-то другого состояния, выхода из этого общества, но при этом с сохранением всех приятностей и удобств

Комфорт — самый древний бог, на Востоке считается, что из него выходит все самое негативное. Даже символа у бога комфорта нет — это клякса, из которой вырастают жесткие структуры. Как, не потеряв комфорт, обрести свободу? Никак. Комфорт — враг одиночества.

Я абсолютно не против общества, но пользу обществу могут принести только одинокие люди. Они открывают звезды, пишут стихи, изобретают какие-то медицинские вещи. Коллектив может что-то двигать, но когда общество начинает заниматься тем, чем должно заниматься индивидуальное сознание, тут же наступает смерть. Все, на что обращает внимание коллектив, умирает, потому что коллектив любит, чтобы тапочки стояли на месте, столовая работала с 6 до 9, были свет и вода.

‏Source theoryandpractice.ru