Музей моих тайн

В доме прохладно и тихо. На деньги, полученные за Джорджа от страховой компании, Банти полностью отремонтировала и заново обставила дом, так что в нем почти не осталось напоминаний о прошлом, о других жизнях. О Патриции. Банти наконец решила, что Патриция не вернется, и отдала все ее вещи, так что я едва успела спасти Панду. Иногда я грежу о том, как рада будет Патриция, когда я отдам Панду ей, — а она уже было подумала, что все пропало навсегда. Меня удивляет, насколько легко оказалось Банти уничтожить все следы Джорджа: не осталось ни носка, ни окурка. Думаю, когда меня не станет, она хорошенько поплачет, а потом пропылесосит, чтобы убрать все до последней кожной чешуйки, и заварит себе чаю.

Часы неравномерно отбивают три. Это часы моей прабабушки. Они после пожара так и не стали прежними, и меня удивляет, что Банти от них не избавилась, но ее душа для меня — потемки, такие же загадочные, как часовой механизм или само время.

Я поднимаюсь наверх и делаю себе гнездышко в нижней части шкафа для проветривания белья — из чистых полотенец, пахнущих мылом и свежим воздухом. Я, как маленький зверек, кручусь и ерзаю в гнезде, чтобы сделать его поудобней, а затем — в полном одиночестве, если не считать булькающего время от времени бойлера, — отвинчиваю крышку от пузырька с таблетками и запихиваю их в рот, все разом, как жадная утка, так как боюсь заснуть, не приняв достаточной дозы.
* * *

Вниз, вниз, вниз. Я лечу сквозь время, пространство и тьму. Иногда я ускоряюсь и тогда чувствую, как центробежная сила прижимает мои внутренности к стенкам тела изнутри. Вниз, вниз — к звездам, мерцающим за краем света. Я пролетаю мимо голоса, говорящего: «Ага, дна нет», но слова тонут в оглушительном ревущем шуме — у меня в голове будто сливаются воедино все океаны мира. Потом я, к счастью, замедляюсь и уже плыву в воздухе, словно меня держит невидимый парашют. Замедлившись, я начинаю различать во тьме странные предметы — вещи, заключенные в каменную корку, ложки, кукол. При виде лошадки Мобо, высеченной из мрамора, я ахаю от восторга: я совсем забыла Мобо. Голова оленя, без тела, высовывается из темноты, как лошадиная голова в сказке про девочку-гусятницу, говорит: «Здрааавствуйте» — и опять исчезает.

Я плыву по воздуху — вниз, вниз, как пушинка чертополоха, мимо Патрициной Панды, Джиллианова Шустрика и старинного радиоприемника бабушки Нелл. Тут я с дрожью восторга понимаю, что нахожусь в Шкафу Забытых Вещей — не школьном, а великом, метафизическом. Скоро я долечу до дна, там найду свои потерянные воспоминания, и все будет хорошо.
Кто-то дружелюбно сует лапу мне в руку, и я поворачиваюсь и вижу Тедди — он мне печально улыбается.
— Это конец света, знаешь ли, — говорит он.
Я радостно кричу:

— Тедди, ты умеешь говорить?
— В Шкафу Забытых Вещей все животные умеют говорить, — отвечает он, и я безумно радуюсь за него, но тут его лицо омрачается.
— Берегись колец Сатурна, Руби! Не забывай, что они…

Он не успевает договорить — его лапа выскальзывает из моей руки, и я вдруг начинаю ускоряться, и вот уже лечу с жуткой скоростью, так что мой мозг словно вытягивают из черепа на резинке и всячески растягивают, и страшная боль отдается по нервам в руки до кончиков пальцев. Огромные разноцветные солнца вспыхивают вокруг, и чем быстрей я лечу к звездам, расположенным за краем света, тем дальше они становятся, и я начинаю опасаться, что путешествие затянется навеки, и ищу в памяти, что же такого я совершила и чем заслужила такое наказание.

И тут из темноты — словно я на аттракционе «поезд ужасов» в Скарборо — выдвигается гневное лицо мистера Беллинга и начинает на меня кричать, но я не разбираю слов, пока он не грохочет чудовищно громко прямо мне в ухо: «Твоя бедная мама пожертвовала для тебя всем на свете, а ты — неблагодарная маленькая стерва!», и я машу руками, чтобы отогнать это видение, но он продолжает: «Ты глубоко испорченная девчонка!», и я пытаюсь крикнуть «нет!», но не могу сказать ни слова, и вдруг обнаруживаю, что и дышать не могу, и у меня изо рта вылетают жуткие звуки, так кричат утопающие — утопающие на суше, и призрак мистера Беллинга летит вниз по колодцу времени вровень со мной, и я зажимаю уши руками, чтобы не слышать, потому что я знаю, что он скажет, но не могу отгородиться от этого голоса, который повторяет снова и снова: «Руби, ты убила свою сестру! Ты убила свою сестру!»

* * *
— Скажи мне, какой ребенок способен на такое? — орал он, и струйка гневной слюны текла из угла рта.
— Бернард, ты готов? — пропел с верха лестницы голос Банти. — Начало в полвосьмого!
— Я все про тебя знаю, Руби, — прошипел мистер Беллинг. — Твоя мать мне все рассказала!
— Я не убивала свою сестру! — прошипела я в ответ. — Она попала под машину!
Но он лишь чудовищно ухмыльнулся:
— Я не про эту, глупая ты девчонка! Я про твою сестру-близнеца!

И с этими невероятными словами он повернулся и вышел. Банти крикнула из прихожей:
— Руби, мы ушли в театр, до свидания!
Хлопнула парадная дверь, и шум «ровера» затих вдали.

Сестру-близнеца? Мою сестру-близнеца? О чем это он вообще? Но странное дело: хотя я совершенно растерялась и не понимала, о чем он говорит, на каком-то глубинном уровне у меня в душе зазвенели сигналы тревоги, а по коже словно поползли сороконожки. Я помчалась наверх, в спальню Банти, и принялась рыться на верхней полке гардероба, в коробках, где она держала свою обширную коллекцию неношеной обуви. Наконец я нашла то, что искала: коробку из-под туфель, но не с туфлями; в ней Банти держит все бумаги, официально подтверждающие наше существование, а также разные мелочи, которые не нашли себе другого места, но почему-либо заслуживают хранения. Карты медстраховки, техпаспорта машин, страховые полисы, сломанная серьга, старая книжка продуктовых карточек, серебряный медальон (см.

Сноску
(
xi

)), документы по ипотеке на дом, облезлая лапка животного, старая театральная программка, пластмассовое кольцо хлопушки. Вскоре я добираюсь до завещания Джорджа, его свидетельства о смерти, результатов единых государственных экзаменов Патриции (теперь у Банти будут две академически неуспешные дочери), свидетельства о браке Банти и Джорджа, свидетельства о смерти Джиллиан, и вот — все свидетельства о рождении, в одной пачке, перетянутые резинкой. Бернис Эйлин, Джордж Артур, Патриция Вивьен, Джиллиан Бернис, Руби Элинор. И Перл.

Вот она — Перл. Перл Ада Леннокс. Родилась в Фулфордском родильном доме — невероятно — в тот же день того же месяца того же года, что и… я. 8 февраля 1952 года. Я читала свидетельство о рождении Перл снова и снова, сравнивая со своим, бесконечно переводя взгляд с одного на другое, словно ожидая, что в конце концов они что-то объяснят. Но объяснение могло быть только одно: Перл Ада Леннокс — действительно моя сестра-близнец. У меня в животе ужасно, угрожающе запульсировало. Но я не помнила этой сестры, не могла выудить из памяти ни одного образа. Странная причуда памяти подсунула мне алфавитные карточки, словно запечатленные на фотографии: паровоз, ель, ружье и лиса. И больше ничего. Может быть, Перл, как двойник Элвиса, умерла сразу после рождения? Может быть, мы были сиамскими близнецами, и ей пришлось умереть, чтобы я жила, и именно это хотел сказать мистер Беллинг? Но я сама в это не верила. Я рылась в коробке из-под туфель, пока не нашла на самом дне то, что искала: еще одно свидетельство о смерти, на сей раз датированное 2 января 1956 года.

Причина смерти: утопление. Это что-то из шекспировской «Бури»: «…спит на дне морском… два перла там, где взор сиял…»
[69]
Ныряльщики за жемчугом в Южно-Китайском море, изображенные на перламутровой шкатулке. Но я все равно не могла вспомнить никого по имени Перл и никакой сестры-близнеца.

Неужели я утопила собственную сестру? Разве такое бывает? Я даже сама себя не смогла утопить. Я открыла серебряный медальон и снова увидела две свои детские фотографии — я уже однажды видела их, когда мы заглянули к Банти в тумбочку. Я очень долго смотрела на фотографии в медальоне, прежде чем сообразила, что одна из них — вовсе не я, а моя сестра. Я вглядывалась до боли в глазах, пытаясь понять, которая — я, а которая — нет. Но даже под страхом смерти не могла бы сказать, кто из них — ложная Руби, истинная Перл.

Я сложила бумаги обратно в коробку и закрыла дверь гардероба. К тому времени, как мистер Беллинг привез Банти домой, я уже легла в постель и притворилась спящей, когда Банти заглянула ко мне (она в последнее время завела такую привычку — надо полагать, проверяет, дышу ли я еще). Но вдруг я, сама не знаю почему, передумала и рывком села в постели, так что Банти слегка вскрикнула, словно у нее на глазах зомби вдруг выскочил из могилы. Я включила ночник и взмахнула серебряным медальоном:

— Почему мы никогда об этом не говорили?
Молчание Банти меня напугало — я не знала, что в нем прячется. В конце концов она нервно сглотнула и произнесла:
— Ты забыла.
— Я забыла? Что значит «я забыла»?
— Ты все это вычеркнула из памяти. Амнезия, — коротко сказала Банти. Она умудрилась вложить в голос легкое раздражение, даже произнося эти чудовищные, сотрясающие землю, судьбоносные слова. — Доктор Хэддоу сказал, что это, наверно, к лучшему — после того, что случилось.

Банти уже наполовину исчезла за дверью, но что-то ее остановило.
— Мы все решили, что это к лучшему. В конце концов, никто из нас не хотел вспоминать лишний раз о том, что случилось.
— Но нельзя же просто взять и вычеркнуть такое! — заорала я. — Нельзя притвориться, что человека не было, не говорить про него, не смотреть на фотографии…
Банти почти совсем исчезла за дверью — остались только рука и голос.
— У нас есть фотографии. И конечно же, мы о ней говорили — ведь это ты ее забыла, а не мы.

— Да, всегда я виновата!!! — закричала я, и между нами упало молчание. Оно растягивалось, ширилось и становилось странно осязаемым, каким-то водянистым, заключая нас в ловушку, пока уже неизбежный вопрос не упал с моих губ в озеро молчания, распространяя волны: — Как я убила свою сестру?
Волны дошли до Банти, и она вздохнула.
— Ты толкнула ее в воду, — сказала она ровным голосом. — Это был несчастный случай, ты не понимала, что делаешь, тебе было всего четыре года.

— Несчастный случай? — эхом повторила я. — Послушать Беллинга, так я — хладнокровная убийца.
У матери хватило совести изобразить недовольство.
— Он совершенно зря говорил с тобой об этом… — Она поколебалась. — Одно время я действительно винила тебя, но, конечно, это был несчастный случай…
Ее голос сошел на нет, и она устало сказала:
— Это было очень давно, и незачем ворошить прошлое, — и уже полностью исчезла за дверью спальни.

Но через несколько минут вернулась и села на край моей кровати. Взяла у меня медальон и долго сидела, не говоря ни слова.
— Которая? — спросила я наконец. — Которая здесь Перл?
Она показала на фотографию слева и сказала:
— Моя Перл.
И заплакала.
* * *

О нет, опять началось: вниз, вниз, вниз — в темное назад, в провал времени. Будет ли этому конец? Вот пролетает Уголек, держась за Денизу, за ними — Дейзи-и-Розин кукольный дом, и я повторяю про себя: «Руби и Перл, Руби и Перл, две драгоценности» — и тут же вижу сундук сокровищ ведьмы из «Гензеля и Гретель», он полон опалов с утиное яйцо, сердечек-рубинов, алмазов-айсбергов, изумрудов — ледниковых озер, сапфиров, подобных осколкам летнего неба, и перламутра — огромные переливающиеся пластины, нанизанные в ожерелья, они высыпаются волнами по бокам сундука, и я протягиваю руку и пытаюсь вцепиться в ожерелье, но рука скользит по гладким поверхностям, и я лечу дальше, головой вниз, сквозь град булавок и дождь перламутровых пуговиц, подобный метеорному дождю, мимо невидимого диктора, произносящего: «Руби Леннокс! Это твоя жизнь!», и Попугай скрипит прямо мне в ухо, а потом, благо Шкаф наделил его даром речи, говорит: «Рубизаткнисьрубизаткнись».

* * *

А потом — просто чернота, глубокая, глухонемая, она тянется вечно, и я ныряю в нее все глубже и глубже, как ныряльщик за жемчугом на перламутровой шкатулке, и вдруг — вспышка! Впереди загорается свет, и я думаю: «Это — свет в конце света» — и понимаю, что я, видимо, долетела до самого дна Шкафа. Посреди света стоит маленькая фигурка, и чем ближе я подлетаю, тем она ярче, она стоит, как Венера Боттичелли, в огромной перламутровой раковине, бледной, опалесцирующей, и вот я уже могу до нее дотянуться — до нее, моей сестры, моего двойника, моего зеркала, осиянного улыбкой, она что-то говорит, тянет ко мне ручки, ждет меня, но я не слышу ничего, кроме боя часов у себя в голове, четыре, пять, шесть, и еще кто-то скулит и царапается в дверь; и опять чернота, чернота, как шерстяной саван, чернота хочет забраться внутрь меня, она забивает мне рот и нос и уши, как густое, черное руно, и я понимаю, что меня хоронят заживо и это земля сыплется мне на гроб и попадает внутрь через крохотные щелки. Щелки света…

— Руби?
В одну из щелок видны губы и между ними два ряда слегка пожелтевших зубов. Глазной зуб сверкает золотом. Рот что-то говорит, повторяя снова и снова, и я с величайшим трудом сосредотачиваюсь на артикуляции губ, и до меня, к моему удивлению, доходит, что они произносят мое имя: Руби!
— Руби? Как ты себя чувствуешь?

Рот улыбается и отодвигается от меня, и я вижу целиком старушку странноватой внешности: волосы у нее заплетены в косы и намотаны вокруг ушей, как наушники, а на шее висят золотые очки в тонкой оправе. Я не могу ответить: горло словно промыли струей гравия, а в голове пульсирует боль. Я щурюсь в солнечном свете, который льется в больничное окно и застывает на зеленом линолеуме большими лужами геометрической формы.

— Здравствуй, Руби. Меня зовут доктор Херцмарк. Я хотела бы тебе помочь. Ты не возражаешь?
* * *

В кабинете у доктора Херцмарк всегда очень душно и жарко. Я думаю, она так нарочно нагоняет на пациентов сонливость. В ящике стола у нее булочки — странные, липкие, с корицей, и другие, пропитанные лимонным сиропом. Она наливает мне горький кофе, и я его пью, чтобы не заснуть. Или посасываю зернистый кубик коричневого сахара, похожий на прессованный бледный песок, — доктор Херцмарк держит кубики в сахарнице у себя на столе. Доктор говорит — у нее забавный немецкий акцент:
— Руби, хочешь прилечь?

Она никогда не велит мне что-либо делать, а только предлагает. Она прикрывает меня одеялом — темно-синим, с красными стежками, похожим на лошадиную попону — и говорит:
— А теперь, Руби, пожалуйста, представь себе, что ты завернута в один из цветов радуги, и начинай отсчитывать назад от десяти…

Я стараюсь каждый раз выбирать другой цвет, ради интереса, и теперь знаю, что красный — это, конечно, цвет рубинов, а от оранжевого мне кажется, что меня наполняет свет. От желтого покалывает все тело, словно я надышалась лимонных шипучек, а зеленый — это запах летней травы после дождя (очень меланхоличный цвет). Синий — цвет магии, фиолетовый на вкус как фиалковые леденцы от кашля. Красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый. Радуга Роунтри. Разноцветные карамельки. Запахи с фабрики проникают в окно кабинета — в это время года пахнет клубникой, так как на фабрике сезон клубничного мармелада. «Я больше всего люблю запах какао», — бормочу я. «Ммм…» — говорит доктор Херцмарк — очень выразительно и очень по-иностранному.

А как же голубой? Голубой — цвет памяти. И самых красивых цветов — колокольчиков, гиацинтов и крохотных звездчатых незабудок в поле у дяди Тома, только не сейчас — ведь сейчас середина зимы и поле покрыто снегом. Сегодня второе января 1956 года — у доктора Херцмарк впервые получилось вернуть меня в этот роковой день, и вот она я, сижу за обеденным столом в доме дяди Тома в Элвингтоне: мы всей семьей приехали с традиционным новогодним визитом. Жена дяди Тома, тетя Мейбл, говорит Банти: «Как мы рады вас видеть», а потом Джиллиан и Патриции: «Вам, наверно, не терпится вернуться в школу после каникул?» — и Патриция отвечает «да», а Джиллиан — «нет». Дядя Том говорит Джорджу: «Я думал, вы не проедете, — вчера ночью совсем замело дорогу», и Джордж отвечает: «Да, у нас по пути было целое приключение».

Тетя Мейбл ради нашего приезда приготовила салат не по сезону — от одного вида круглых листьев латука и бледно-зеленых, как лед, огурцов пробегает дрожь, и я говорю доктору Херцмарк: «Мы ели салат из языка», смеюсь и рассказываю ей про Джиллиан — как та вгрызлась в ломоть холодного языка, только что нарезанного тетей Мейбл. Тетя Мейбл сама приготовила формованный говяжий язык в желе ради нашего приезда. Джиллиан откусывает огромный кусок (думаю, в прошлой жизни она умерла от голода) и говорит Банти: «Почему ты это не готовишь? Оно вкусное» — и, глядя, как тетя Мейбл отрезает еще кусок, спрашивает: «А что это?», и тетя Мейбл улыбается: «Язык, Джиллиан».

Джиллиан едва заметно хмурит лоб, переваривая эту информацию, и повторяет про себя: «Язык», и еще раз, уже менее уверенно: «Язык», пробуя это слово собственным языком, касающимся нёба, а затем кладет нож и вилку и смотрит неподвижным взглядом на половинку помидора у себя на тарелке. Патриция жестоко хохочет при виде расстройства Джиллиан, и Перл подхватывает, хоть и не понимает, над чем смеется Патриция. Перл любит смеяться, она вся — легкость и солнечный свет, негатив моей задумчивой мрачности. «Достаточно!» — говорит Банти — смех ее раздражает, бередит какую-то глубокую, незажившую часть души.

— Можете поиграть в снегу после обеда, — говорит Джордж. — Мы захватили с собой ваши резиновые сапожки, они в багажнике.
— И мы сделаем большого снеговика, да? — восторженно спрашивает Перл, и дядя Том смеется:
— Можете взять угольки из совка — для глаз.
* * *
— Хватит, — отрывисто говорю я доктору Херцмарк.
У меня что-то рвется в душе, когда я так ясно вижу Перл мысленным взором, но знаю, что она недосягаема.

— В другой раз, Руби, — говорит доктор Херцмарк и предлагает мне кусочек тоффи, отколотый от большого кирпича.
Я держу осколок тоффи против света, и солнце просвечивает его, как янтарь, и запах клубники сопровождает меня всю дорогу до дома.
* * *

Банти и тетя Мейбл облачают нас в пальтишки, шарфы и варежки. У нас с Перл вязаные шерстяные чепчики — у меня красный, у нее голубой, оба с белыми помпонами. Перл так радуется снегу, что нетерпеливо загребает ногами и никак не может стоять спокойно, когда ей надевают сапожки. «Стой спокойно, Перл!» — говорит Банти, неловко надвигая ей на ногу сапог. В конце концов Банти решает, что на нас уже достаточно одежды, тетя Мейбл открывает заднюю дверь, и мы цепочкой выходим на холод — наши голоса звенят, как колокольчики, в прозрачном воздухе.

— Смотрите не подходите к утиному пруду! — кричит тетя Мейбл, пока мы скачем по непорочной снежной пелене поля, и ее слова эхом отдаются в бескрайней белизне.
* * *
— Хватит.
— Тогда в другой раз, — улыбается доктор Херцмарк. — Ты видела новости, с танками в Праге?
— Да, это ужасно, — соглашаюсь я, жуя сливочную помадку.
С крыши фабрики Роунтри звучит сирена, мы обе подскакиваем, но доктор Херцмарк говорит:
— Это просто учебная пожарная тревога.
* * *

Тетя Мейбл с тем же успехом могла сказать: «Идите прямо к утиному пруду», потому что, едва оказавшись в поле, мы сразу же направляемся туда. Это большой пруд, где живут все утки и гуси тети Мейбл. Весной мы уже держали в руках маленьких, желтых, как желток, утят и привозили домой большие голубые утиные яйца, такие красивые с виду и такие гадкие на вкус. Но мы еще не видели утиный пруд зимой и на миг замираем в изумленном молчании, таким волшебным он нам представляется: ледяной пейзаж сверкает белизной, а заснеженные деревья на островке посреди пруда, кажется, зазвенят, только дотронься до них, как в сказке про фей. Пруд так полон зимней водой, что она выплеснулась на поле, и местами на берегах сквозь прозрачный стеклянистый лед видна зеленая трава.

Несколько гусей идут вперевалочку по краю пруда, и одна-две утки плавают ленивыми кругами, перемешивая кашу из снежных кристаллов, чтобы не замерзла. Но большинство уток столпились на островке и при виде нас поднимают суматоху, крякая и хлопая крыльями.
— Ой, почему мы не захватили хлеба! — страдает Патриция.
Джиллиан обнаруживает прочный лед на дальнем конце пруда и в восторге топает по нему ногой, как сумасшедший диснеевский кролик.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь